Жиль де Рэ - маршал Синяя Борода/Глава 3 Алхимик
| ← Глава 2 Маршал | "Жиль де Рэ - маршал Синяя Борода" ~ Глава 3 Алхимик автор Zoe Lionidas |
Глава 4 Осужденный → |
Содержание
|
Как вода сквозь пальцы…
|
В 1435 году король Карл в соответствии с ходатайством Рене де ла Сюза, кузенов Жиля – Ги и Андре де Лаваль-Лоеаков, а также их матери, Анны де Лаваль, на большом совете в Анжере, своим приказом наложил интердикт на земли Жиля де Рэ. Отныне барон «ославленный как транжира и мот» не имел права спускать с торгов родовое наследие, в то время как никто не имел права входить с ним в торговые сделки по этому поводу. Парламенту было поручено отыскать и определить некоего надзирателя, в обязанности которого входило управлять тем скромным остатком замков и земель, которые еще находились в руках нашего героя. Капитанам крепостей, ему принадлежащих, запрещено было передавать их в чужие руки «под каким бы то ни было предлогом». По сути дела, за шесть лет с небольшим, наш герой умудрился спустить с молотка 41 замок, и не меньшее количество сеньорий, пахотных земель и прочих угодий, ситуация зашла так далеко, что он продал в Близоне поместье собственного отца, что вызвало у его деда приступ гнева (кстати говоря, вполне оправданный!).
Их покупали все кому не лень, как жаловался в своем представлении Рене де Сюз, к торговым сделкам подобного рода наш герой относился с преступной беспечностью, не замечая того, что ему зачастую не доплачивали, или сильно задерживали требуемые суммы, порой вместо денег в оплату давалась золотая и серебряная посуда или прочие ценности, которые тут же спускались ростовщикам за полцены. Полный список покупателей и внесенных (и задержанных) сумм в замечательной монографии Матеи Казаку, полностью отданной жизненному пути нашего героя, занимает без малого две страницы убористого текста. Мы не будем перечислять их здесь, заметив лишь, что покупателями становились всекому не лень – епископы, капитаны низшего ранга, Жорж де ла Тремуйль собственной персоной, и прочие. Наследство, как нельзя вовремя полученное от деда несколько поправило ситуацию, однако, для неуемных аппетитов нашего героя даже это денежное вливание было каплей масла на раскаленной сковороде.
«Мемуар наследников» Жиля де Рэ со всей скрупулезностью, присущей юридическому документу, перечисляет «пять порочных страстей» покойного барона, в конечном итоге приведшие его к разорению и гибели. Воспользуемся этим списком.
Война не щадит ни победителей, ни побежденных
|
В первую очередь, наступившей катастрофе немало поспособствовала война. Если верить т.н. «мемуару» наследников Жиля, составленному уже после его смерти, начало этих безумных трат приходится именно на то время, когда барон де Рэ за свой счет набирает немалый отряд пеших и конных воинов, которых приходится экипировать за свой счет, обеспечивать продовольствием, медицинской помощью, да еще и жалованием. Займемся немного математикой. Сосед и постоянный соперник Жиля, Жан де Бюей (да-да, тот самый, что оказался у него в плену во время короткой стычки, и затем на столь же короткое время захватил, и потерял крепость Сюлли), остался в истории как автор «Юноши» - назидательного романа для молодых аристократов. В этом произведении нашлось место и для нашего героя; в согласии с обычаем тех лет персонажи нравоучительных произведений носят древнегреческие имена, и Жиль де Рэ оказался в нем выведен под псевдонимом «Кратор». Так вот, по уверению автора, Кратор в бытностью свою капитаном Сабле командовал отрядом в 100 «копий», 300 лучников и 200 пеших воинов. Здесь надо пояснить, дорогой читатель, что «копьем» на языке того времени называлась боевая единица, состоявшая из тяжеловооруженного конника, его оруженосца и слуги (иногда нескольких слуг). Напомним, что тяжелая конница в те времена была важнейшим родом войск, по мощи своей сравнимым с современными танками. Напомним, что Рене де ла Сюз в своем «Мемуаре» говорит о «двухстах конниках или около того, не считая всех прочих». Эта цифра не противоречит уже приведенной, т.к. считает лишь рыцарей и конных оруженосцев.
Итак, по самым скромным подсчетам, под началом у Жиля было до 800 человек. Месячное жалование рыцаря-баннерета во времена Столетней войны составляло до 30-69 турских ливров, благородный юноша, еще не имевший рыцарского посвящения (т.н. оруженосец) обходился в 18-30 ливров, простой латник – 12-15 ливров, лучник или пехотинец – 5-10 ливров.
Таким образом, за один только месяц наш герой был вынужден из собственного кармана выплачивать до 36 тыс. золотых ливров в месяц на содержание ста «копий», и плюс к тому от 15000 до 3000 ливров лучникам, от тысячи до двух тысяч ливров пехотинцам, иными словами, от 38 500 до 41 тысячи ливров ежемесячно. Кампании длились обычно в течение нескольких месяцев в году; по их окончании, войска распускались и набирались вновь по мере необходимости. Так например, та самая, незабвенная кампания 1429 года, которую Жиль провел вместе с Жанной, продолжалась с февраля (или начала марта) вплоть до сентября. Как мы помним, Рене де ла Сюз приводит еще большую цифру – 200 конников, не считая всех прочих.
Опять же, по обычаю времени, дворянин должен был воевать за собственные деньги вплоть до окончания той или иной кампании, и лишь потом предъявить королевскому казначею требуемый к оплате счет. Но – как обычно, дьявол кроится в деталях, казна платила с сильным запозданием, и сумма покрывалась только частично. В нашем случае король покрывал около 20 тыс. в год; этих денег было недостаточно даже для того, чтобы покрыть издержки за один месяц военных действий. Порой суммы, полученные от казны были просто смехотворны, в частности, в благодарность за взятие Жаржо нашему герою выделено было из казны тысячу ливров «дабы покрыть великие расходы, им понесенные и отданные, каковые он (т.е. Жиль) счел нужным совершить… в согласии с королевским приказом, в оплату большого отряда латников и стрелков, каковые привлечены были к королевской службе в армии Девы, дабы таковым образом принудить и привести к повиновению сказанному сеньору город Жаржо, удерживаемый англичанами». Как несложно убедиться, дорогой читатель, этой суммы не хватило бы даже для оплаты трех «копий» в течение одного месяца…
|
_-_Simon_de_Varie_Kneeling_in_Prayer_-_Google_Art_Project.jpg)
Надо сказать, что барон де Рэ не был одинок, привычка жить что называется, не по средствам, была одной из величайших проблем дворянского сословия во времена последних двухсот лет Средневековья. Однако, если во времена Карла VI этот недостаток щедро восполнялся королевской казной (а порой и королевскими налогами, которые тот или иной регент попросту присваивал себе), новый король раз и навсегда положил конец подобной практике. Несомненно, экономия была необходима для монарха, постоянно вынужденного ограничивать себя во всем, однако, разница между необходимым для продолжения войны количеством средств и возможностью (точнее – невозможностью) таковые изыскать, с неизбежностью приводила к тому, что дворянские войска вынуждены были существовать за счет населения, изо дня в день занимаясь грабежом и вымогательством. Командующие и сами не брезговали присваивать себе драгоценности и деньги, попадавшие им в руки после разграбления богатого города, селения, а порой и монастыря; а также имели привычку смотреть сквозь пальцы на бесчинства рядовых солдат. Жертвами военного разбоя становились как враги так и друзья, населения местности, которую защищали, и равным образом, население вновь завоеванных территорий.
Кроме непосредственно грабежа (а солдаты не гнушались даже одеждой своих жертв, не говоря уже о домашней утвари, скотине и птице), прибыльным делом считалось захватывать в плен женщин и детей, требуя за них немалый выкуп; если таковой не поступал вовремя, или плата вносилась в недостаточном количестве, заложников без лишних разговоров, вешали на ближайшем дереве. Хорошо зарекомендовали себя накладывание дани на города и селенья, похищение священников и монахов, и наконец, разграбление церквей, откуда можно было добыть драгоценные кресты, ларцы для гостий, золотые и серебряные оклады, и редкостные книги в драгоценных переплетах. Жалобы на солдатские насилия и бесчинства дождем сыпались в королевскую канцелярию; и надо сказать, по окончании военных действий случалось, что особенно злостных вымогателей хватали, прилюдно судили для острастки всех прочих, конфисковывали имущество в пользу пострадавших, а самих преступников с позором вешали. Однако, если у разбойника находились влиятельные покровители при дворе, дело спускалось на тормозах; виновный получал королевское прощение, и справедливость, как то часто бывала во все времена, оставалась только бумажной декларацией. Надо сказать, что войска Жиля де Рэ не отличались в этом плане от всех прочих. Что думал об этом сам барон? Мы можем с уверенностью судить об этом по уже упомянутому роману «Юноша», где Кратор горько жалуется, что с дорогой душой оставил бы в покое население, но денег нет, а война стоит безумно дорого!
Повторим, что Жиль был не первым и не последним, и всего лишь пополнил собой череду разоренных дворян, во множестве толпившихся при дворе в ожидании милостей и подачек. Жизнь не по средствам – это был настоящий бич той эпохи, старая аристократия уничтожала саму себя, в конце Средневековой эры подобное зло едва лишь давало о себе знать, но через несколько веков оно станет одной из важнейших причин Великой Французской революции, которая уже окончательно сметет одряхлевшее сословие с исторической сцены.
Итак, в случившемся следует обвинять королевскую скупость, и равнодушие? Отчасти да. Однако, сам Жиль был виновен не менее того. Обратимся к фактам. 1433 год. Последняя боевая кампания, в которой принимает участие маршал Франции. Королевское войско возглавляет Ришмон, незадолго до того вернувший себе королевскую милость. В походе принимает участие цвет французского дворянства той эпохи: Карл Анжуйский, сын королевы Иоланды, Жан де Бюей, сиры де Брезэ и де Коэтиви (заговорщики, свергшие власть де ла Тремуйля). Здесь же рядом с Жилем находится второй маршал Франции, де Риё, герцог Алансонский, бывший когда-то начальником военного штаба Жанны, в походе принимает участие также кузен нашего героя – Андре де Лаваль-Лоеак. Целью становится крепость Силье-ле-Гильом, как мы помним, наследственное достояние Анны де Силье, второй жены Жана де Краона; родина кузена и закадычного друга нашего героя – Жиля де Силье, о нем мы еще немало поговорим в будущем. Кажется, барон де Рэ должен был проявить себя наилучшим образом, но – ничего подобного. Как было уже сказано выше, два войска долго стояли друг напротив друга, не решаясь вступить в схватку, затем англичане отошли в Сабле, и выждав три дня, неожиданным ударом захватили крепость. Жиль в этом походе проявил себя столь плохо, что, как мы опять же помним, король в сердцах посоветовал ему сложить с себя маршальское звание.
Жиль явно теряет интерес к войне, и в то же время его отряд обращает на себя внимание особенно роскошным платьем. Жители Мэна (в Анжу), через чьи земли прошла маршем королевская армия, позднее вспоминали, что солдаты «монсеньора де Рэ» привлекали взгляд дорогими и пышными «ливреями». Речь идет о платье, предшествовавшем современной униформе. Обычаи времени требовали, чтобы солдат, идущий в бой, носил на своем сюрко знаки отличия сеньора, на службе которого состоял, это было необходимо для того, чтобы в горячке боя отличать своих и чужих. Жиль, как раз в это время получивший наследство деда, развернулся во всю ширь своей не знающей ограничений натуры. Рене де ла Сюз в «Мемуаре наследников» идет еще дальше, утверждая, что его (к тому времени уже покойный) старший брат не успокоившись на том, требовал, чтобы его солдат два или три раза в год обшивали с головы до ног, не забыв кроме того снабдить их столь же новыми и красочными геральдическими «ливреями» в замен истрепавшихся в боях. Так кто же был виноват, читатель, в разграблении местного населения и денежных проблемах, которые довели нашего героя до того, что ему пришлось (по собственной воле или по необходимости) бросить своих людей прямо во время похода? Скупость королевской казны, или во многом его собственные наклонности? Создается впечатление, что наш герой, с юных лет избалованный чужим вниманием и даже восхищением, постоянно жаждал того и другого. Подспудно ощущая, что его звезда начинает меркнуть, и двор, привыкший восхищаться лишь победителями и богачами, постепенно к нему охладевает, барон де Рэ, как то кажется автору, отчаянно пытался вернуть упущенное, создавая атмосферу восхищения уже искусственным образом. Результат не заставил себя ждать. Война поглотила все как бездонная дыра, залатать которую было уже нечем.
Благочестие, для себя и для внешнего зрителя
Мир церкви
|
Нет сомнений, что военные расходы стали важнейшей причиной случившегося, и Жилю можно было бы поставить в заслугу то, что он разорился на службе Франции, спасая свою страну от чужеземного нашествия. Но к сожалению, это лишнь начало. Повторимся, что Жиль де Рэ показал себя выдающимся транжирой, в изобретательности и умении швырять деньги на ветер ему просто не было равных. Прибавьте к этому полное невежество, и главное,отсутствие всякого желания рачительно управлять своими огромными имениями. У нашего героя, в тридцать лет была все таже душа мальчишки-подростка, желавшего окружить себя атмосферой бесконечного праздника, шума, красок, для достижения этой цели не жалевшего никого и ничего. Для удовлетворения подобных аппетитов нужна была по меньшей мере королевская казна, ввиду отсутствия таковой, барон де Рэ пришел к неизбежному концу. Продолжим список его трат.
Католическая церковь – это маленький мир, как и полагается по христианскому учению, разделенный на три яруса. Купол, высокие колонны, хоры – есть воплощение небес, трона Христа-Спасителя, ангельских хоров, окружающих вечный престол, и столь же вечного круговорота небесного свода. Всмотритесь в стройные своды готического собора. Вот он Христос – замковый камень, к которому сходятся со всех сторон золоченые балки, между которыми трепещут белые крылья серафимов или горят золотые звезды на темно-синем покрытии потолка. От сводов вниз открываются стрельчатые окна, разделенные витражами на огромное количество разноцветных сот, так что весь первый этаж буквально купается в цветных лучах, бьющих со всех сторон. Господь есть свет! Высший уровень, на который можно подняться с земли есть хоры, на которых во время службы поют мальчики или взрослые монахи и дьяконы. Акустика церкви такова, что звуки голосов, отражаясь от свода, заполняют церковь от края до края.
|
Первый этаж, куда собственно можно попасть с улицы есть Земля. У входа посетителя встречает чаша со святой водой; в старых церквях ее порой держит гримасничающий чертенок – дополнительное напоминание верующим об опасностях, которым они постоянно подвержены в земной жизни. Здесь стоят скамьи для молящихся, и перед ними пространство замыкает огромный алтарь, кованый или деревяный, но всегда блестящий от позолоты, украшенный многочисленными иконами и скульптурными группами, изображающими Христа, Богородицу, праведников и святых. Многочисленные боковые нефы скрывают маленькие капеллы, где рядом с небольшими скульптурными иконостасами вечно теплятся лампады и свечи во здравие живых, в поминовение мертвых, во излечение больных; и в полумраке, у внешних стен прячутся исповедальные кабинки. Католическая церковь всегда имеет форму короткого креста, или если угодно, человека, раскинувшего в стороны руки, здесь, на первом этаже земное особенно явно смыкается с небесным блаженством и муками ада.
Крипта, глубокий нижний этаж есть воплощение подземного мира. Его не следует однозначно отождествлять с адом; подземелье скрывает корни всего живого, отсюда берет свое начало видимый мир, на который в свою очередь опираются небеса; последнее воспоминание о Мировом Дереве языческих религий. Здесь, как правило, располагаются деревянные или каменные статуи Черных Богородиц, обязательно в золоченом одеянии, с младенцем Христом на коленях. Это – прародительницы всего живого, праматери мира и человека. В крипте всегда царит тишина, настолько глубокая, что шаги человека грохотом отзываются в ушах. Сюда спускаются для молитвы и размышления, как правило, духовные лица, мирянам вход в крипту чаще всего закрыт. XV век – время пламенеющей готики, каменных кружев, стреловидных шпилей, отважно штурмующих небеса, церквей, похожих скорее на вдохновенные фантазии кондитеров из безе и зефира, чем собственно на архитектурное творение. Церкви XV века поражают своим богатством и бьющей в глаза роскошью отделки, золото, серебро, многоцветный мрамор, усыпанная драгоценными камнями утварь, роскошные одежды клира – слова незабвенного Сугерия, что никакая роскошь не достаточна во имя прославления имени Божьего в последние времена Осени Средневековья сумели найти свое зримое, полнокровное воплощение.
|
Католическая церковь была также певческой школой. Здесь создавались по-настоящему огромные хоры из талантливых мальчиков или молодых монахов, под руководством опытных капельмейстеров. (Вспомним также, что в эти времена итальянцы ввели новую моду - кастрирования одаренных юношей с тем, чтобы те на всю жизнь сохранили особое, соловьиное сладкоголосье). XV век – время рождения нового распева, многоголосого и сложного, ознаменовавшего собой новые поиски в музыке, характерные для Северного Возрождения. В сравнении с простой и строгой старинной музыкой, эти новшества многим казались слишком недопустимым фокусничеством, фривольностью, едва ли не граничащей с ересью, но, как то часто бывает, единичные голоса морализаторов и святош терялись в хоре единодушного одобрения.
Жестокий век всегда исключительно сентиментален; эту истину не мог понять аббат Боссар, первый биограф Жиля, так и не сумевший самому себе внятно объяснить, как суровый солдат, а возможно, садист и убийца, мог одновременно быть ревностным прихожанином и глубоко верующим человеком. На самом деле, перед нами хорошо известный закон психологии: потревоженная совесть насильника и грабителя подспудно мучает своего хозяина и требует искупления, которое благополучно находится в медной монетке, поданной нищему, многочасовых молитвах и епитимьях, которые вроде бы искупают все содеянное ранее. Не нужно далеко ходить, XIX век, «нагулявший жирок на работорговле и детском труде» грешил тем же самым слезливым сентиментализмом. Известно, что плантаторы и заводчики, при необходимости, обрекавшие на голод, потерю здоровья, а порой и жизни сотни семей, обливались слезами над «Лавкой Древностей». Как известно, книги в те времена доставлялись в Соединенные Штаты пароходной почтой, причем крупный роман обычно печатался частями, и чтение растягивалось до полугода. Очередная часть «Лавки» закончилась болезнью юной героини, и вот, на причал, на встречу очередному книговозу высыпала огромная толпа, и все голоса объединились в едином крике: «Маленькая Нелл жива???», Еще один подобный персонаж, предводитель ирландского восстания, палач и вешатель, пораженный горем из-за смерти ангельского ребенка, задыхаясь от слез швырнул книгу в окно. Фашиствующие молодчики Третьего Рейха также не отставали, умиляясь детям и котятам, (напомним, что Гитлер был вегетарианцем, и трепетно любил животных!). Итальянские мафиози во время постановки чувствительных пьес прижимают насквозь вымокшие платки к распухшим, бульдогообразным физиономиям…
Остановимся, читатель. Да простится мне это несколько длинное отступление, оно было необходимо, чтобы в достаточной мере погрузить вас в атмосферу века, и сделать понятным дальнейшее изложение.
Машкульская церковь во имя Невинноубиенных Младенцев
|
1433 год. Потеряв любимого деда, Жиль все чаще задумывается о суетности жизни. В детстве смерть воспринимается как нечто далекое и малопонятное; все умрут, а я останусь! Смерть в горячке боя была доблестью и гарантией посмертной славы, и к слову сказать, войны XV века были, как ни смешно звучит, куда менее опасны чем современные. Противники старались не убивать друг друга, но брать как можно большее количество пленных, так что головной болью скорее становились деньги: где и как собрать нужный для свободы выкуп?.. И вот сейчас смерть заглянула в окно, и отмахнуться от нее было уже невозможно. В первый раз в жизни, барон де Рэ серьезно задумался о том, что сам не вечен. Проблему следовало решать, и он взялся за решение со всем присущим ему размахом.
Замковая молельня и собственный клир, обслуживающий религиозные потребности хозяев и прислуги, вполне вписывались в реалии века, здесь наш герой не изобрел ничего необычного. Другое дело, что отныне во всех своих путешествиях и перемещениях он будет брать эту немалую свиту с собой, и конечно же, за собственные деньги.
1434 год, весна. Бывший фаворит, а ныне опальный придворный де ла Тремуйль, пытаясь вернуть себе хотя бы часть утраченного влияния, возглавляет поход против бургундского герцога, осадившего крепость Грансе, в которой заперся герцог Бурбонский, со своей стороны, поддерживающий бывшего фаворита. Стремясь пополнить свои войска опытными полководцами, Тремуйль уговаривает барона де Рэ, к этому времени практически отошедшего от дел, принять участие в новом походе. Жиль соглашается явно нехотя, отговаривается отсутствием средств, однако бывший фаворит немедленно предоставляет ему в заем 10 тысяч золотых реалов, предварительно заручившись гарантиями короля Карла VII, что эта сумма будет ему возвращена. Надо сказать, что часть этих средств поступает в виде золотой и серебряной посуды и прочей утвари, которую приходится закладывать ростовщикам едва ли не за половину ее реальной стоимости. Жиль выступает в поход, но, как уже было сказано, откровенно тяготится военной жизнью. Не доведя дело до конца, он передает командование младшему брату, в то время как сам отбывает в Пуатье.
На пути его следования лежит Анжер, где, по словам хроникера «Во Франции не было церкви, где служба Господа нашего была бы проникнута величайшим благолепием, а гимны, антефоны, и прочее церковное пение, исполнялось бы с таковой торжественностью и душевной искренностью, и весь церковный ритуал являл бы собой столь несказанный образец великолепия…» Известно, что король Карл VII не пропускал ни одной мессы в анжерской церкви, и наш герой, прекрасно знавший этот город, также не мог не побывать в его главном религиозном центре. Посему, не исключено, что именно Анжер послужил отправной точкой для очередного шага, столь же губительного, как и первый.
15 августа 1434 года. Капитул церкви Сент-Илер (Пуатье) избирает Жиля почетным каноником. Опять же, в подобном избрании нет ничего необычного с точки зрения тогдашних нравов. Капитулы имели обыкновение назначать «светскими канониками» тех или иных военачальников, отличившихся в битвах за город или его окрестности. Надо сказать, это была должность скорее почетного, чем властного характера. Светский каноник имел право присутствовать на заседаниях капитула, порой – в особенном, торжественном платье, принимать участие в обсуждении и голосовать наравне со всеми прочими. Удивительно другое. Церковь Сент-Илер де Пуатье славилась своей исключительной строгостью к выбору светских каноников, вплоть до того самого момента, подобной чести удостаивались только герцоги Аквитанские. Посему, назначение на эту более чем почетную должность Жиля де Рэ объяснения не имеет. Документы молчат. Жиль прибыл сюда со всей своей огромной свитой, захватив с собой все, вплоть до «органа, каковой несли на руках шесть человек» - горько жалуется Рене де ла Сюз в «Мемуаре наследников». Однако, для нашего героя подобная «честь», как и следовало ожидать, имела более чем разорительное продолжение.
|
Нам неизвестно, в тот ли самый момент Жилю пришла в голову идея выстроить в своих владениях церковь, не уступающую по роскоши убранства и торжественности службы то, что он видел в Анжере и Пуатье, однако, документы утверждают, что именно в этот для себя торжественный день, облачившись в одеяние каноника, маршал Франции выбрал для себя двух молодых людей, обладавших особенно чарующими голосами, и торжественно посвятил обоих в пребендарии своей личной церкви, назначив им соответствующее новой должности содержание. Этими двумя были Андре Бюше, уроженец Ванна, который, согласно документам процесса, как минимум дважды, поставит своему господину мальчиков для удовлетворения его извращенных желаний. Вторым был Жан из Ла Рошели, прозванный Соловьем. Уговорить его перебраться в Рэ было не так-то просто, и Жилю пришлось прибегнуть ко всем возможным убеждениям, включая пожизненный дар, состоящий из поместья в Ла Ривьере и столь же пожизненной ренты в 200 экю для родителей мальчика.
Мы с точностью не знаем, когда была заложена знаменитая машкульская церковь во славу Невинноубиенных Младенцев. «Мемуар наследников» пространно описывае эту «церковь с хорами», выстроенную бароном де Рэ на собственные средства. Кроме самого здания, для того, чтобы божественная служба шла с должным великолепием, Жиль прикзал набрать для нее хор и оркестр из 25-30 музыкантов и певчих, «как то детей, капелланов, молодых клириков и прочих, коих он (т.е. наш герой), обеспечивал жалованием, пенсиями, оплачивал их расходы, и брал с собой, ежели ему приходилось путешествовать по этим землям, каковых же духовных лиц он одаривал конями, закупленными по дорогой цене… и также, ради сказанной же церкви, постоянно содержал у себя до пятидесяти человек с равным количеством лошадей». Надо сказать, что подобные расходы были явно не по возможностям аристократу второго ранга, пусть даже очень богатому; здесь требовалась герцогская, а еще лучше – королевская казна. Для сравнения скажем, что даже высшая знать (в частности, герцог Луи Анжуйский, Жан Алансонский и собственный сеньор барона де Рэ – Жан Бретонский имели в своих церквах персонал как минимум вчетверо меньший, чем тот, которым располагал наш герой. Вы думаете, это все, читатель? К сожалению, нет.
Если для простоты изложения мы опустим весь высший церковный клир, находившийся опять же на содержании беспечного барона, начиная с личного епископа и декана (мессира де ла Ферьера), и заканчивая целой армией архидьяконов, каноников, коадьютеров, простых клириков, духовника, и даже собственного церковного казначея – Ле Блона, нам придется еще перечислить несметное количество одеяний «длинных в пол», из алого сукна, подбитых куньим, беличьим, или иным дорогим мехом, богато расшитых золотой и серебряной нитью с вышивкой и накладными украшениями. Но и этого неуемному барону было мало. Из раза в раз он докучал Святому Отцу просьбами разрешить его личным священникам «носить митры сходные с теми, каковые наличествуют у прелатов и каноников церкви в Лионе» - причем каждая просьба, как несложно догадаться, подкреплялась дорогими подарками. Сама церковь также требовала денег, денег и еще раз денег на богатую лепнину, скульптуры, литургические чаши и блюда, золотые кресты, канделябры, златотканый шелк, органы и музыкальные инструменты… вы еще не устали, читатель? Обнаружив где-либо ребенка или взрослого, обладающего особенно чарующим певческим голосом, барон де буквально терял покой и сон и не успокаивался, пока ему не удавалось залучить талант к себе к церковь. Глубоко религиозного по натуре Жиля завораживало церковное пение, закрыв глаза он представлял себя в раю, в окружении ангельских хоров. Не забудем также, что наш герой был тонким знатоком и ценителем религиозной музыки, а деньги… да Бог с ними с деньгами, казна все еще казалась бездонной.
|
Несомненно, у автора возникает немалый соблазн провести бросающуюся в глаза параллель между растлением и убийствами детей, за которые будет осужден маршал де Рэ, и библейским Избиением Младенцев, во имя какового события была освящена машкульская церковь. Однако, подобную теорию все же следует считать чересчур смелой. Как было уже сказано, в сверхсентиментальном XV столетии, культ Невинноубиенных во Франции получил огромный размах. Во имя евангельских младенцев строились десятки (если не сотни) церквей и часовен; самая известная из них – Парижская – дала свое имя огромному кладбищу, где вплоть до Нового Времени хоронили именитых горожан. Мистерия Невинноубиенных была излюбленным зрелищем людей этого века. Документы хранят молчание, касательно того, исполняла ли ее также личная труппа Жиля де Рэ (об этом актерском объединении мы более подробно поговорим в следующем разделе), однако с доскональностью известно, что из раза в раз ее ставили в крупнейших церквях и соборах страны, королевских и аристократических отелях, и наконец, под открытым небом, для развлечения городской толпы. Помпезное представление, хотя и не требовало сложных костюмов и театральных машин, могло затягиваться на несколько дней, как правило, его постановка приходилась на Рождественские или Троицкие праздники. Мистерия начиналась с грозного предупреждения Иосифу «дабы он, забрав Мать и Младенца» спасался бегством в Египет». Дальше следовал поспешный отъезд Святого Семейства, приход Волхвов к Ироду, благовестие о Рождении Царя Иудейского, и собственно резня в Иерусалиме, устроенная по приказу свирепого тирана, тщетно пытавшегося таким образом извести Того, кто казался ему соперником в борьбе за власть. Над замолкшей толпой, заканчивая Мистерию неслись рыдания и вопли Рахили, праматери еврейского народа, и звучали страшные в своей неотвратимости слова пророчества Иеремии «Глас в Раме слышен и рыдание, и вопль великий. Рахиль плачет о детях своих, и не хочет утешиться, ибо их нет…»
Так или иначе, машкульская церковь стала еще одной бездонной дырой, куда рухнуло огромное состояние барона. За неимением точных данных, можно, конечно же спорить, сколь болезненной для его кармана было подобное строительство, и затем постоянные денежные вливания для поддержки должного «благолепия» церковных служб. Можно согласиться с Жаком Хеерсом, что пышное убранство домашних церквей для аристократов того времени было таким же способом демонстрации могущества и богатства, как дорогая одежда или золотая и серебряная посуда на пиршественном столе. Более того, часть подобных вложений предсталяла из себя некий средневековый «банк», из которого вклад изымался так же просто, как и вкладывался. Пышные одежды священников, дорогие книги и литургическую утварь при необходимости можно было легко пустить с молотка, как то проделывал, к примеру, Людовик Анжуйский. Однако, без всякого сомнения, можно утверждать, что строительство машкульской церкви внесло заметную трещину в семейство Лавалей, и нанесенные обиды никогда не будут искуплены до конца. Начать следует с того, что предусмотрительный Жиль, желавший (опять же по обычаю времени), чтобы службы на помин его души продолжались в течение сотен лет, около 1435 года составил духовную грамоту (или говоря современным языком, завещание), в котором отдавал часть своих огромных владений епископу Нантскому, другую часть – герцогу Бретонскому, причем оба властителя, светский и духовный, в обмен должны были выступить гарантами неприкосновенности прав его дочери, Марии, а также того, что службы в церкви будут совершаться и впредь, и «сказанные клирики и канторы ни в чем не будут терпеть ущерба». Результат подобных телодвижений был предсказуем. Понимая, что огромное достояние старшего брата уплывает из рук, против него ополчился Рене де ла Сюз, призвавший на помощь влиятельных кузенов де Лаваль-Лоеак. Семейная драма продолжала развиваться в королевском суде, куда младший брат, поддержанный обоими кузенами и их матерью, как мы помним, подал иск, с требованием объявить Жиля «растратчиком и мотом», и воспрепятствовать тому, чтобы он и далее транжирил семейное достояние. Вполне можно согласиться, что «Мемуар», о котором у нас уже неоднократно шла речь несколько драматизирует ситуацию, выставляя барона де Рэ в качестве безумца, которого следует остановить до того, как он наделает еще больших бед. Однако, нет сомнений в том, именно в этот, и во все последующие годы, Жиль начнет испытывать серьезные денежные затруднения, которые закончатся для него в инквизиционном суде. Также заметим в скобках, что наш герой своим необдуманным завещанием, сделал второй, и более чем серьезный шаг к своей гибели, по сути дела, заинтересовав герцога (чей отец, как мы помним, много лет тщетно домогался контроля над баронством) и могущественного епископа Нантского в собственной скорейшей кончине. Их обоих мы увидим в качестве судий на процессе Жиля де Рэ. Однако, продолжим, читатель.
Вечное празднество театра
Театрализованные представления в Средние века
|
Нам, избалованным всевозможными зрелищами, начиная с кино и заканчивая компьютерными игрушками в трех измерениях, сложно себе представить, чем был театр в глазах средневекового простолюдина, или даже богатого вельможи.
Строго говоря, театральная традиция, известная, как минимум, со времен греческой античности, никогда не исчезала, с единственной оговоркой, что древних богов и героев постепенно вытеснили типично христианские персонажи. Плавно и незаметно римская и греческая театральность перетекла на паперти церквей, где во время Великих Праздников постепенно стало традицией представлять народу т.н. «мистерии», иными словами, живые картины, изображавшие Страсти Христовы и жития тех или иных библейских и евангельских персонажей. Средневековые люди жаждали своими глазами видеть то, во что верили, живое религиозное чувство требовало зрительного подкрепления. Во времена детства этого христианского театра, роли как положительных, так и отрицательных героев – иудеев, римлян, мучеников, брали на себя представители низших церковных чинов – служки, дьяконы, юные певчие. Театральное действо было неторопливым, пьесы могли продолжаться и день, и два, и даже неделю напролет, когда публика вновь занимала свои места, торопясь увидеть продолжение увиденного накануне.
Театральную традицию продолжили владетельные дворы Европы, зачастую в королевских или аристократических отелях придворными плотниками возводились подмостки, и залы Нельского отеля или Дворца Правосудия распахивали двери для всех желающих. Сидячих мест было немного, они обычно отводились для аристократической публики, простонародье толпой теснилось в партере.
Сложный грим, яркие костюмы, декорации из разрисованного холста на проволочных или деревянных каркасах; хитроумные театральные машины, унаследованные со времен римской античности, позволявшие в короткое время сменить сценическую «обстановку», позволить ангелу или святому «сойти с небес» или наоборот, вознестись за облака – все это создавало стойкую иллюзию, которая с головой погружала зрителей в воображаемый мир. Представления сопровождались музыкой, молитвенным пением, по необходимости – плясками и хороводами; зрелище было монументальным и величественным, сравнимым в какой-то мере с традициями классического японского театра. Средневековая толпа готова была часами завороженно следить за представлением, проливая слезы умиления над страданиями Господа Христа, Святого Петра или Святой Аполлонии.
|
Постепенно театральные представления перекочевали на площади, где прямо под открытым небом возводился «балаган» - передвижная сцена с занавесом и тканым фоном, служащим одновременно декорацией и кулисой, за которой актеры переодевались и готовились к выходу. Религиозные «мистерии» с течением веком дополнялись «мистериями» светского характера, где на сцене место христианских святых и мучеников заняли рыцари, дамы, герои прошлого и настоящего. Еще одним типично средневековым жанром были «моралите» - нравоучительные пьесы, также исконно религиозного свойства, героями которых выступали собственной персоной Добродетель, Порок, Скромность, Труд, Мудрость и прочие аллегорические персонажи того же толка. «Фаблио», исторически восходившие к древним басням и шуточным рассказам, следовали вечно актуальному канону «развлекая – поучать». Здесь персонажами могли выступать животные или люди, фаблио было короткой, часто сатирической пьесой с нравоучительным финалом, скорее высмеивающей, чем собственно назидательной. Фаблио в смешном и карикатурном виде выставляло невежество, леность, обжорство и прочие грехи, нередко бывало, что сам Дьявол оказывался на сцене глупцом и простофилей, которого дурачит находчивый крестьянин или солдат. Позднее фаблио перетечет в классический плутовской роман или плутовскую драму, и свое полное развитие получит уже в Новое время.
Столетняя война, принесшая с собой лишения, кровь, потери близких, также накладывала свой отпечаток на средневековый театр. Жизнь, короткая, полная смертельных опасностей, могущая оборваться в любой момент от голода, мучительной болезни, стрелы, пущенной из-за угла, в противовес тому рождала карнавальную культуру, полную смеха, красочности, игры масок. Средневековый человек хотел смеяться, хотя бы на несколько часов забывая тягостные будни. Посему время, на которое среди прочих пришлась и жизнь нашего героя, было эпохой величайшего развития фарсового, комедийного театра. В отличие от застывших, традиционных форм «высокого» жанра, простонародные пьесы (интермедии, фарсы) выводили на сцену вполне реальных персонажей – тупого и жадного дворянина, похотливого священника, крестьянина-простофилю, неверную жену, изворотливого слугу или служанку. Публика хлопала, свистела, и хохотала до слез над их проделками, требуя подобных зрелищ вновь и вновь. Всего через несколько лет после смерти Жиля будет создан классический французский фарс «Адвокат Патлен», который почти в неизменном виде сохранится до наших дней. И наконец, наименее изученным остается жанр т.н. «морисков». По всей вероятности, это были музыкальные, или мимические пьесы, изображавшие экзотический быт мавританской Испании.
Во времена Позднего Средневековья начинается процесс формирования первых профессиональных трупп. Это в первую очередь «клирики Базуша», если можно так выразиться, специализировавшиеся на мистериях и моралите – жанрах сложных и помпезных. «Дети Сан-Суси» (досл. – «Беззаботные Дети») – были труппой, выбравшей для себя жанр комедии и фарса.Название соотвествовало составу: «Детьми Сан-Суси» зачастую становились младшие отпрыски богатых городских, а иногда и аристократических, знатных семейств, которые не нуждались в деньгах, но забавы ради посвятили себя мастерству бродячих комедиантов. В профессиональном театре времен Осени Средневековья не было места актрисам, женские роли исполняли юноши. По окончанию представления, молодой актер обходил зрителей со шляпой или подносом в руках, и на этот поднос сыпались монеты всевозможного достоинства – чаще всего медь, изредка – серебро. Комедианты могли и самостоятельно колесить по городам и весям, однако, зачастую их нанимали на службу владетельные сеньоры (а порой и коронованные особы), на тот или иной срок заключая с главой труппы договор на исполнения такого-то количества пьес такого-то репертуара. Кроме того, в качестве работодателей могли выступать крупные купцы, городские магистраты, и наконец, сами города, нанимавшие на время праздника или на определенный период ту или иную бродячую труппу. В этом случае представления давались бесплатно, владетельным сеньорам претило собирать медяки у городских зевак, наоборот – это зрители по сути дела шли к ним на поклон; более того, случалось, что во время представлений слуги владетельного господина или госпожи обносили зрителей легкими закусками или стаканами недорогого вина.
Жиль в Орлеане
|
Историки сходятся между собой в том, что у нашего барона была в распоряжении собственная театральная труппа. Сам по себе этот факт удивления не вызывает, собственной труппой располагал, к примеру, извечный соперник Жиля во времена военных кампаний Джон Фастольф, и труппа его представляла пьесы английского национального театра. Что касается Жиля, нам хорошо известно, что хлебосольный барон обожал представления на публику, его актеры играли при большом стечении народа, в роскошных костюмах, которые придирчивый владелец прказывал заменять новыми после каждого представления, со всем размахом, который требовала его широкая натура. Впрочем, предоставим слово Рене де ла Сюзу: «Далее, сказанный покойный мессир Жиль де Рэ – пишет младший брат Жиля в уже упомянутом «Мемуаре наследников» - приказывал множество раз представлять пьесы, как то фарсы, мориски и являть игры, для каковых он же приказывал изготовлять костюмы и облачения, ему обходившиеся весьма дорого… Далее, на Троицу, Вознесенье и прочие великие праздники, он же множество раз приказывал представлять мистерии, и моралите… для каковых он же приказывал возводить огромные высокие подмостки, откуда же во время представления приказывал обносить [публику] вином, закусками и гипокрасом, каковой лили словно воду…»
Как мы помним, гипокрас – это горячее вино с медом и пряностями. Подобное угощение во все времена считалось исключительно аристократическим, т.к. пряности, доставлявшиеся из Африки и Молуккских островов мог себе позволить далеко не каждый. Таким образом, шоковое состояние наследников объяснимо и понятно, беспечный барон попросту пустил на ветер свое богатство, угощая городскую толпу драгоценными винами, каждый глоток которых был едва ли не на вес золота.
Итак, 1434 год. Получив канонический сан в церкви Сент-Илер, Жиль немедленно отправляется праздновать свой успех в Орлеан – город, знакомый со времен памятной осады. Огромная свита во главе с бароном прибывает туда 27 сентября 1434 года. Надо сказать, что это путешествие несколько выпадает из привычек барона, ставшего к этому времени заядлым домоседом. Нам известно, что по в эти же годы несколько раз довелось на небольшое время посетить Анжер, где дал несколько театральных представлений, столь же редко бретонскую столицу – Нант, где останавливался в особняке брата. Столь же эпизодически он наезжал в Тур, и лишь однажды навестил Бурж – столицу короля в изгнании, причем об этом посещении документы говорят более чем скупо. Герцог бретонский Жан V также не мог похвастаться тем, что часто встречается с бароном де Рэ, несмотря на то, что обычай требовал присутствия его как вассала бретонской короны во время многочисленных герцогских путешествий, Жиль раз за разом уклонялся от этой чести. Так что можно сказать, Орлеан был редкостным исключением из общего правила (Н 106-107).
Итак, Жиль пробыл в городе едва ли полгода, с сентября 1434 до мая 1435, причем остановился в лучшей гостинице под названием «Золотой Крест» (вас это удивляет, читатель?). Его благоразумный брат выбрал себе для пребывания достаточно удобный и сравнительно недорогой отель «Малый Лосось», в то время как его свита, численностью порядка полутора тысяч людей или около того, устраивается на многочисленных постоялых дворах. Высшие чины его личной церкви удобно разместились в «Щите Св. Георгия», певчие – на постоялом дворе, принадлежавшем некоему Жану Фурнье, носившем помпезное наименование «Под вывеской Меча», герольды, капитан его же личного отряда, четверо рыцарей, состоявших на баронской службе, оружейник, трубач и сопровождавшие их лица – еще на четырех постоялых дворах: «Черная Голова», «Большой Лосось», «Кубок» и наконец «Под вывеской св. св. Марии-Магладины». Его личные слуги, лакеи и конюшие нашли себе приют в гостиницах попроще: «Ла Рош-Буле» и «Под вывеской с изображением полировщика». Им было вменено в обязанность ухаживать за лошадьми и повозками, держа их наготове на случай, если барону вздумается куда-либо отправиться. Всего огромная свита барона, включая его самого, едва ли не полностью заняла 12 городских гостиниц и постоялых дворов. Само собой, не обошлось без эксцессов, в частности, некий Ноэль ле Кутюрье (т.е. «портной»), состоявший на службе «у монсеньора де Рэ», согласно городским архивам, был оштрафован на 16 турских солей (достаточно серьезная сумма по тем временам), за то, что оскорбил городского стражника, явившегося с инспекцией в гостиницу «Черная Голова». Этот самый Ноэль, будучи вероятно в подпитии? – обозвал стражника «грабителем», и указал ему на дверь, для лучшего понимания обнажив короткий кинжал, «проявив, - уточняет соответствующий документ – иные акты неповиновения». (Н 110).
|
Однако, деятельный де ла Тремуйль, все еще не расставшийся с надеждой вернуть себе утраченное влияние на молодого короля, вновь вмешался в разгульную жизнь барона, стремясь во что бы то ни стало привлечь его к военной службе. В октябре 1434 года она разыскал его в Орлеане, в приказном порядке требуя немедленно отправиться на помощь герцогу Бурбонскому, пытавшемуся отстоять свои собственные владения от наседавших войск Филиппа Бургундского. Надо сказать, что возращаться на войну барону де Рэ хотелось меньше всего. Однако, не имея возможности избавиться от назойливого родственника, он, в сопровождении все той же огромной свиты и маршальского отряда в полном вооружении отправился с ним в Иссуден, вроде бы намереваясь оказаться в Бурбоннэ, но застрял на полдороге, осев в Монлюсоне, в гостинице «Щит Франции», где оставался вплоть до декабря. Судя по всему, кроме собственно нежелания маршала двигаться далее, виной для этой неожиданной задержки стало вновь отсутствие денег. Известно, что из представленного ему счета в 810 золотых реалов, Жиль оказался в состоянии выплатить всего лишь 490. Отговорившись этим, столь удачно или неудачно подвернувшимся предлогом, 28 декабря 1435 года, барон де Рэ вновь оказался в милом его сердцу Орлеане.
Однако, де ла Тремуйль упорно не желал оставлять его в покое, и появился вновь в начале февраля следующего за тем года, категорически требуя, чтобы Жиль сопровождал в его в Невер, где король и Филипп Бургундский наконец-то собрались заключить между собой мирный договор. Надо сказать, что мир был благополучно подписан 5-6 февраля 1436 года, и гражданская война между арманьяками и бургиньонами наконец-то завершилась раз и навсегда. Впрочем, с этим согласились не все. Бывший тюремщик Жанны, вассал и военачальник Филиппа Жан Люксембургский, категорически отказывался подчиниться, и своими силами продложал войну. В это время он как раз подготавливал наступление на Лан, и вновь уступив настоятельным уговорам де ла Тремуйля Жиль вроде бы согласился отправиться с ним в Лангр, а затем и в сам Лан, чтобы достойно встретить люксембургские войска. Однако, в очередной раз кончились деньги, и наступление выдохлось, так и не успев состояться. Немедленно воспользовавшись столь, по его мнению, удачным предлогом, чтобы раз и навсегда покончить с военной службой, барон де Рэ немедленно вызвался отправиться в Лион, чтобы получить нужную сумму в качестве кредита. В самом деле, он вернулся с неким количеством денег, однако, тут же объявил назойливому родственнику, что таковых недостаточно, и его капитаны отказываются от дальнейшей службы. Проницательный Тремуйль, видевший насквозь его неуклюжие ухищрения, уже открыто насмехался над бароном советуя ему «научиться наконец быть похитрее в денежных делах», совет, как вы понимаете, бесполезный; в самом деле, в том, что касалось финансовых расчетов, барон де Рэ проявил себя в качестве «простофили высокой пробы», что немедленно замечали купцы и банкиры, которым приходилось с ним соприкасаться, конечно же, извлекая для себя из подобной ситуации максимум выгоды. Чтобы окончательно избавиться от назойливой компании де ла Тремуйля, Жиль подписал с ним договор, согласно которому в случае если он сам и его брат не оставили бы потомства, замок Шамптосе должен был достаться во владение де ла Тремуйлю и его детям. Реального смысла эта бумажка не имела, да собственно, от нее подобного и не требовалось. Де ла Тремуйль понял наконец самое главное: полагаться на Жиля и пытаться добиться от него конкретных действий невозможно, и не стоит зря тратить на это время и силы. Явного разрыва между ними, скорее всего, не случилось, но де-факто, пути обоих кузенов разошлись уже окончательно. Тремуйль отправился восвояси, а Жиль поспешил в Орлеан, где с головой окунулся в атмосферу праздника.
«Мистерия Орлеанской Осады»
|
Во время торжественных въездов в тот или иной город, для короля или герцога обычно устраивались пышные театральные представления. Наш герой также полагал себя ничем не хуже коронованных особ, и если Орлеан не собирался праздновать его приезд с подобающей торжественностью, он готов был это сделать сам.
Рукопись «Мистерии Орлеанской Осады» в настоящее время хранится в Апостольской Библиотеке Ватикана. Архивные документы говорят нам, что этот манускрипт, под инвентарным номером 102, находился среди рукописей, в XIX веке отправленных в дар Ватикану шведской королевой Кристиной. Этот, без сомнения, выдающийся образец драмы времен Возрождения, включает ни много ни мало, 20 963 александрийских стихов. Неторопливое действие занимало, по всей видимости, около недели, начинаясь с момента, когда в Англии, в королевском дворце, Генрих и его верный полководец Солсбери планируют будущую кампанию, и заканчивая позорным разгромом английского войска под стенами города. В представлении участвовало около 140 актеров и 460 статистов, всего около 600 человек – воистину, размах вполне соответствовал амбициям нашего героя. На сцене сменяли друг друга атаки, и куртуазные диалоги. Вот Жанна прибывает в замок Шинон, и ей представляют молодого рыцаря де Рэ. Да-да, не удивляйтесь, читатель, в качестве одного из ведущих персонажей, барон вывел на сцену самого себя, и наверняка со всей придирчивостью следил за игрой актера.
Итак, будущий маршал на сцене клянется Жанне в верности и готовится стать одним из предводителей готовящегося похода. Вот на военном совете он же настоятельно советует двигаться по левому берегу Луары, благополучно избегая таким образом столкновений с англичанами. Вот победоносные войска, воспрявшие духом после вдохновенной речи Жанны, идут на штурм Турелей – двух укрепленных башен у начала моста. Английский полководец Тальбот и Джон Фастольф, переодевшись в костюмы простых лучников, тайно от всех, глубокой ночью отправляются к некоему «колдуну и гадателю», желая узнать, чем закончится осада. Эту сцену, вполне возможно, автору навеял известный эпизод из «Книги Царств», где Саул в сопровождении одного лишь провожатого, отправляется к аэндорской волшебнице, желая также проведать свое будущее. И столь же возможно, что сцена была записана, что называется, с натуры, т.к. в замке Тиффож вовсю уже разворачивались магические практики. Но к этому вопросу мы вернемся несколько позднее.
Автор «Мистерии» остался неизвестным. Вполне возможно, что им был сам барон де Рэ, не чуравшийся литературных занятий. Как мы помним с вами, читатель, его перу принадлежало «пособие», составленное для обучения юных певчих в коллеже при церкви Невинноубиенных. В этом случае, нам придется признать, что наш герой обладал среди прочего недюжинным литературным талантом. И столь же возможно, что пьеса была заказана стороннему автору, чье имя в истории не сохранилось. Подобная практика была широко распространена в Средние века. Так или иначе, «Мистерия» имела, по-видимому, немалый успех, т.к. ее играли вновь и вновь, вплоть до того, что в качестве особого зрелища она была представлена во время т.н. «Празднования 8 мая». Обычай этот, надо сказать, сохраняется и поныне. Установлен он был в тот самый день, когда английская армия, сняв осаду, с позором покинула берег Луары. По приказу Жанны, прямо на поле боя доставлен был переносной алтарь, и отслужена благодарственная месса. Город почтил победительницу музыкой, торжественным шествием и всеобщим пиром, когда столы для высоких гостей располагались в местном замке, а для простого народа – на городских улицах, и здесь же на вертелах жарились бычьи и бараньи туши, а вино черпали прямо из бочонков. Во времена Жиля праздник отмечался молебном и шествием, которое возглавлял Юноша – молодой актер, должный изображать освободительницу города. И вот, 8 мая 1435 года, течение праздника было дополнено представлением помпезной «Мистерии».
Четыре года спустя город приобретет «за семь турских ливров» знамя, которое использовала труппа «монсеньора де Рэ» во время представления, изображавшего взятие Турелей. Но эти семь ливров будут не более чем каплей в море. Вы думаете, первый тревожный звоночек, когда двумя годами ранее Жиль де Рэ вынужден был прервать поход за отсутствием денег чему-то научил нашего героя? Ничуть не бывало. По разным расчетам, за год привольной жизни во славу самому себе, барон выбросил на ветер от 20 до 100 тыс. золотых экю, головокружительную сумму, по современному курсу грубо-приблизительно равную около 3 миллионам американских долларов.
Ситуация оказалась настолько серьезна, что барон был не только вынужден занимать деньги «у всех, кто пожелал ему таковые предоставить», как отмечает «Мемуар наследников», но заложить ростовщикам любимые книги: «О граде Божием» св. Августина (латинское и французское издания), Валерия Максима, и в довершение всех бед, «голову св. Гонория в серебряном ковчежце», а также духовные облачения и богослужебные сосуды. Позднее ему еще удастся выкупить заложенное, однако, это путешествие стало для неуемного Жиля началом конца. Впрочем, мы снова отвлеклись.
Гостеприимный дом и хлебосольный хозяин. Барон и его окружение в последние годы жизни
|
Дома барона де Рэ ждала целая орава голодных ртов, постоянно требующая денег, денег и еще раз денег. В каждом из его замков было по нескольку сотен одной только мужской прислуги – садовников, поваров, конюхов, псарей, к ним добавлялось не меньшее количество служанок, прачек, прях, белошвеек, женщин-пекарей и прочих, да не забудем еще многочисленных детей – поварят, мальчиков на побегушках, работников при службах, обязанных чистить и выгонять на выпас лошадей, кормить многочисленных собак, и прочее и прочее, всего не меньше трех тысяч человек. И вся эта с позволения сказать, свора, ела, пила, получала жалование, да еще и роскошествовала за счет не в меру тщеславного хозяина, который обязательно требовал, чтобы его слуги облачались в ливреи из дорогого сукна, да еще имели в своем гардеробе не меньше ста двадцати пар сменного платья; и это за исключением одежды «с барского плеча», которую по обычаю времени Жиль щедро раздаривал слугам и даже случайным гостям – путешественникам, богомольцам и просто бродягам, искавшим приют под его крышей. Весь персонал мог сколько угодно лакомиться далеко не дешевым мясом, запивая ежедневную трапезу горячим и пряным вином – гипокрасом, надо ли вам напомнить, читатель, сколь дороги были пряности во времена барона де Рэ? Хлебосольный хозяин постоянно держал двери нараспашку в прямом и переносном смысле, позволяя угощаться за свой счет всем, кто имел к тому охоту, и, как вы понимаете, в подобных желающих недостатка не наблюдалось. Несомненно, наш герой следовал обычаям времени, и даже те, кто в будущем станет его врагами, относились к подобной практике с полным пониманием. В конце концов, разве само Евангелие не требует кормить нуждающихся, оправдывая перед лицом Бога право на богатство приличной тому щедростью? Однако, щедрость Жиля превосходила всякий предел, тщеславие барона и стремление ловить на себе восхищенные взгляды окружающих перечеркивало здравый смысл, ситуация порой принимала анекдотический характер: толпы гостей и слуг растаскивали съестное вкупе с бутылками вина, так, что во время следующей трапезы хозяину нечего было подать на стол.
Остановимся на минуту, и посмотрим, каким было его окружение в эти, последние несколько лет.
Во-первых, это была жена барона, Катерина де Туар. Около 1432 года между супругами, видимо, произойдет окончательный разрыв. Катерина вместе с дочерью переберется в замок Пузож. По всей видимости, Жиль, поглощенный своими алхимическими опытами и колдовскими практиками, не станет ее удерживать. О том, что произошло между ними, остается только гадать за полным отсутствием документов. Для Средних веков раздельное проживание знатных пар было ситуацией вполне обыденной, в особенности если дело шло о браках по расчету. Не желая отравлять друг другу существования, супруги жили каждый в своей резиденции, обмениваясь вежливыми письмами и подарками, сходясь вместе лишь во время праздников, приемов или для совместного воспитания детей. Именно таким образом уже знакомый нам дядя короля, Жан Беррийский строил отношения с обеими своими женами. Что произошло в данном конкретном случае мы не знаем. Катерина де Туар пережила мужа, но до самой смерти, сколь нам то известно, не произнесла ни единого слова хулы в его адрес. Мы не видим ее подписи на ходатайстве, поданной Лавалями на имя короля с целью запретить Жилю бессмысленно транжирить свое состояние. Отсутствуют ее показания и в судебном деле. Таким образом, нам остается лишь строить гипотезы. Догадывалась ли Катерина, что человек, к которому она ранее испытывала определенную привязанность, а может быть, и любовь, постепенно превращается в чудовище, подвластное лишь собственным извращенным желаниям? Не имея возможности влиять на происходящее, она, быть может, предпочла тихо удалиться прочь, желая спасти дочь от зрелища бесконечных оргий? Или наоборот – если процесс действительно был сфабрикован, и обвинения против барона де Рэ вымышлены от начала до конца, столь же возможно, что супруги попросту охладели друг к другу, и Катерина, по обычаю времени, просто выбрала для себя собственную резиденцию? Нам это не известно.
Во-вторых, это младший брат, Рене де ла Сюз. Между обоими в это время нарастает постепенное отчуждение. Не раз и не два младший будет упрекать нашего героя, что он, барон де Рэ, потомок славного рода, окружил себя отребьем, людьми низкого состояния и чужеземцами, избегая в то же время «рыцарей, оруженосцев и советов своих же соотечественников, ибо весьма ясно понимал, что таковые станут попрекать ему безумными и чрезмерными тратами, каковые он совершал…» Впрочем, Рене был не совсем прав, да и не мог быть, как минимум до определенного времени не догадываясь о другой, скрытой от глаз, жизни старшего брата.
|
Присмотримся теперь к подручным Жиля, вместе с ним обвиненных епископским судом «во многих преступлениях». В первую очередь, стоит упомянуть его дальнего родича Робера де Бриквилля, которому в это время было порядка 15-16 лет. Это был один из множества нормандских дворян, разоренных английским нашествием. Его отцом был сир Гильом, владелец замка Лоней-сюр-Калонн, неподалеку от местечка Пон-л’Эвек, до нынешнего времени славящегося великолепным сыром того же имени. Вынужденный бегством спасаться от англичан, Бриквилль потерял все, и нашел себе приют под гостеприимной крышей барона де Рэ. Известно, что Жиль питал к нему полное доверие; быть может, даже чрезмерное, т.к. 28 декабря 1434 года выдал ему доверенность на продажу своих земель «сколь тот сочтет нужным», и даже заговорил о том, чтобы выдать за него собственную дочь. Этот нелепый план, к счастью, не был реализован, но приготовления к нему бесспорны. Исследователи теряются в догадках касательно того, каким образом разоренный дворянин привязал к себе богатого и спесивого барона. Жорж Батай высказывает самую простую мысль: подписывая подобную бумагу Жиль был просто пьян и плохо понимал, что делает. Паскаль Рикье выдвигает еще более рискованное предположение, что Бриквилль состоял в любовниках у хозяина замка Тиффож, и полностью подчинил барона своей воле. Воздержимся от гаданий на пустом месте.
Известно, что Бриквилль оказался достаточно изворотлив, чтобы не оказаться на скамье подсудимых в компании со своим благодетелем. В последнем для Жиля, 1440 году, родственник, чувствуя, что запахло жареным, бросит его на произвол судьбы, и найдет себе спасение под крылышком адмирала Прежана де Коэтиви. Возможно, Робер де Бриквилль, желая укрепить свое положение, сам устроит брак де Коэтиви с Марией де Рэ. Так или иначе, в 1446 году король дарует ему полное прощение.
Следующими по списку следует назвать Жиля и Мишеля де Силье, также дальних родственников нашего героя. Судя по всему, первый из них был сыном, а второй – внуком Гильома де Силье, кузена второй супруги Жана де Краона. Эти двое найдут себе приют в замке Машкуль около 1432 года, вполне вероятно – также спасаясь от англичан. Хлебосольный Жиль не только приютит обоих, но и предоставит младшему почетную должность коменданта. Впрочем, Мишель де Силье в скором времени выпадет из нашего повествования, т.к. в том же 1432 году во время осады Ланьи окажется в плену, и вынужден будет изыскивать деньги для выкупа, в то время как Жиль де Силье станет правой рукой своего кузена и тезки, одним из ближайших его помощников, посвященных во все тайны барона де Рэ. Жиль де Силье окажется также достаточно умен и хитер, чтобы в 1440 году, буквально за несколько дней до ареста нашего героя, проворно сделать ноги, оставив своего прежнего друга и родственника в одиночку оправдываться перед церковным правосудием.
Мы не станем перечислять всю «ближнюю» свиту барона, желающие смогут заглянуть в материалы процесса. Назовем лишь двоих, которые в будущем взойдут на эшафот вместе с бароном. Старшим из них, по возрасту и положению, был Этьен Корилльо, более известный историкам по своему прозвищу «Пуату». Неизвестно почему он его получил; Корилльо не был пуатусцем, этот уроженец Пузожа в возрасте около 10 лет (в 1427 году) был взят на баронскую службу в качестве пажа. Позднее он станет сообщником Жиля де Рэ в его преступлениях, и даст совершенно уничтожающие показания против самого себя и своего господина. И наконец, Анрие Гриар, баронский постельничий. Если верить показаниям Пуату, Гриар станет сообщником Жиля де Рэ почти случайно: невольно оказавшись свидетелем убийства. Барон выхватит меч или кинжал, чтобы немедленно покончить с ним, но поддавшись уговорам верного Пуату, пощадит постельничьего, взяв с него торжественную клятву молчать об увиденном. Анрие будет не только молчать, но (если верить материалам процесса), поставлять в замок новых жертв. Он также будет казнен вместе со своим хозяином.
Алхимия и магические практики в XV веке
Пятым «пороком», приведшим старшего брата едва ли не к банкротству, Рене де ла Сюз именует «весьма пагубное увлечение» алхимическими практиками, и бессмысленную погоню за возможностью искусственного изготовления золота. По вполне понятным причинам, он дипломатично умалчивает о магах и заклинателях демонов, прочно обосновавшихся в замках Машкуль и Тиффож. Вполне возможно, что на момент составления известного «Мемуара», младший сам еще был не до конца осведомлен о том, что происходит в задних комнатах, надежно скрытых от любопытства случайного посетителя. Посему, не следуя более за его повествованием, постараемся самостоятельно прояснить этот момент. Чтобы продолжить повествование, нам придется, дорогой читатель, еще раз подвергнуть определенному испытанию ваше терпение, проведя краткий ликбез по оккультным наукам того времени, без чего дальнейшее рискует стать просто непонятным.
Алхимия - искусство власти над материей
|
Итак, алхимия, сколь то известно современной науке, пришла из Древнего Египта. Более ранние сведения, касающиеся Индии и Китая скудны и недостаточно достоверны. Полагается, что само слово исторически восходит к старинному имени Египта «Кем» или «Та-Кем» - «черная земля», в то время как «алхимия» в этом случае следует толковать как «египетскую наука». В древности ее называли по-иному «царским» или «жреческим» умением. Одним из основателей теории трансмутаций полагается легендарный Гермес-Трисмегист («Трижды Великий») он же – египетский ибисоголовый бог Тот. Ему приписывается авторство знаменитого изречения «Один в троих и трое есть в одном», ставшее одной из основ этого – скорее духовного, чем собственно научного течения.
Из Египта алхимическое учение плавно перетекло на территорию Римской Империи, в позднюю эпоху своего существования испытавшую повальное увлечение египетской мистикой; после гибели Рима, старинную традицию подхватили арабские и еврейские философы. Алхимии отдавали дань такие крупные авторитеты как АбуАли ибнСина (Авиценна), Ар-Рази и другие; здесь на Востоке к собственно египетскому зерну примешалась астрология и еврейская каббала.
Философскую основу алхимии, в том виде, в каком она дошла до нашего времени, можно сформулировать следующим образом. Единственная подлинная сущность есть Бог, видимый мир – лишь эманация (если угодно, излучение) Божества, растворившееся в материи низшего порядка, и посему загрязненное и больное. Между материей и Богом находятся небесные светила, которые представляют собой открытую книгу, в которой записаны веления Божества. Посему, основной задачей алхимика представлялось, избрав согласно положению светил благоприятный для того день и время, добиться очищения души и материи до их исконного, наивысшего состояния, в теории – воссоединения с Божеством. Очищение тела должно было избавить его от греха и смерти, очищение металла – превратить его в золото – с точки зрения средневекового человека – наивысшее и благороднейшее состояние неживой материи. Неудивительно, что при такой постановке вопроса, в достаточно скором времени, собственно духовная часть алхимического учения оказалась оттеснена на задний план, и благополучно забыта, в то время как во главу угла было поставлено превращение неблагородных металлов в золото (или на языке того времени, «трансмутация») ради совершенно банального обогащения. Много реже искали для себя и для избранного круга друзей эликсир вечной молодости.
Христианские народы познакомились с алхимией во времена Крестовых Походов, когда в Европу настоящим потоком хлынули книги и свитки на арабском и еврейском языках. Не забудем, что в те времена любая наука еще была неотделима от философской основы, и потому в медицине, естествознании и т.д. материальное причудливо смешивалось с толкованием положения звезд и мистическими откровениями. Алхимические трактаты переводились на латинский язык, к уже существующим добавлялись новые, и к XV веку, т.е. времени жизни нашего героя, увлечение алхимией стало всеобщим.
Немецкий хронист XIV века Франц Гассман жаловался, что «Едва ли не все подряд желают зваться алхимиками: непроходимый глупец, и юноша, и старик, старуха, брадобрей, лукавый советник, монах с тонзурой, и даже солдат». Умение превращать неблагородные металлы в золото было задачей не только исключительно сложной, но и опасной – в первую очередь для самого умельца. Едва лишь возникал слух, что некоему «философу» улыбнулась удача, за ним начиналась настоящая охота, и зачастую подобный умелец заканчивал жизнь в королевской или монастырской тюрьме, тщетно пытаясь убедить своих мучителей, что не умеет делать того, что ему приписывают.
|
Возможно, это было одной из причин, по которой алхимические трактаты писались исключительно сложным, символическим языком, понять который без опытного учителя представлялось почти невозможным. Второй причиной, как то объясняли сами «философы», была потенциальная опасность «Великого Деяния», окажись оно в руках недостойных, обуреваемых единственно жаждой земного обогащения.
Щекотливый вопрос, удалось ли алхимикам добиться своего или их «наука» с начала и до конца представляла собой грандиозный обман вплоть до недавнего времени решался категорично: самовнушение и ложь. Однако сторонники столь простого и прямолинейного подхода упускали из виду закон, прекрасно известный этнографам: чтобы некое суеверие прижилось, время от времени оно должно подтверждаться практикой. Если подтверждения не будет, рано или поздно, прежняя вера сменится разочарованием и постепенно исчезнет.
Исследователи второй половины ХХ века обратили внимание на интересный факт: давно было известно, что вожделенное превращение зависело от умения алхимика приготовить т.н. «философский камень» (он же – «красный лев» или «красная тинктура»). С завидным постоянством большинство алхимических трактатов описывали этот «камень» как жидкость или порошок ярко-алого цвета. Проблемой заинтересовался датский химик К. фон Ниенбург, поставивший себе целью с помощью современной химии постараться воссоздать утерянный рецепт средневековых умельцев. Алхимические трактаты в большинстве своем уверяют, что превращение должно с необходимостью происходить в запаянном стеклянном сосуде, причем первой стадией будет разложение исконного сырья, которое в течение 40 дней будет сохранять угольно-черный цвет. Подобная стадия, известная под именем «вороньей головы» должна была соответствовать возвращению к первоматерии, первобытному хаосу, из которого – при желании и умении, можно было создать желаемое. На следующей ступени, смесь становилась снежно-белой (стадия «белый лебедь»), затем спускаясь вниз по спектру от фиолетового к желтому («павлиньи перья»), приобретала ярко-алый цвет, что значило, что конечная цель достигнута.
Ниенбург во время одного из своих экпериментов действительно наблюдал подобные перемены. Результатом его усилий оказались ярко-алые, удивительно красивые кристаллы хлораурата серебра (Ag[AuCl4]. Из этого соединения в самом деле можно было выделить чистое золото или с его помощью позолотить поверхность неблагородного металла. Таким образом, выходит, что трудолюбивому датчанину удалось раскрыть одну из тайн древней алхимии: наши предки владели искусством накопления (или как говорят металлурги «обогащения») золота. Дело в том, что этот коварный металл в виде следов присутствует практически везде, в истории науки сохранились анекдотические ситуации, когда химически чистый свинец вдруг начинал давать положительную реакцию на золото, а после разбирательства оказывалось, что лаборант во время работы со свинцовым бруском перемещал на носу очки в золотой оправе. Выходит, можно считать установленным, что средневековые алхимики опытным путем научились «собирать» воедино крошечные золотые следы, что требовало, конечно же, немалого труда. Само собой, если адепту алхимической науки попадалось хорошее сырье, «наколдовать» искомое было можно в изрядном количестве.
Столь же уверенно обращались они с серебром, очищая и опять же – накапливая его с помощью амальгамирования. В настоящее время подобные «секреты» используются в промышленности… но не стоит читатель, пытаться повторить их в домашних условиях, в большинстве стран подобные попытки преследуются по закону. Значит ли это, что все тайны алхимии уже открыты, и знаменитая «трансмутация» есть всего лишь басня, придуманная для того, чтобы скрыть тайну от непосвященных? Я знаю об этом не больше вашего. Поиски следует продолжать; в конце концов, в истории было множество утерянных знаний, исчезнувших без следа по вине секретности, которой их окружали. Стоит назвать для примера китайские прозрачные зеркала и кипящие чаши, мягкие камни доколумбовой Америки, фундамент Баальбекского храма и многое другое. Кто знает, быть может и древние гримуары принесут нам новые сюрпризы?
Мошенники от алхимии
|
Но мы отвлеклись. Как то обычно бывает для научных или философских направлений, потенциально таящих в себе головокружительные возможности, горстка адептов, реально умеющих добиться поставленной цели (хотя бы тем способом, какой мы указали выше), буквально растворилась в толпе откровенных жуликов, шарлатанов и сумасшедших всех родов и видов. Истории о проделках, с помощью которых проходимцы от алхимии дурачили своих венценосных нанимателей, и сейчас невозможно читать без смеха. Задача средневековых мошенников, в общем-то не отличалась от той, что ставят перед собой их современные коллеги: на глазах у скептически настроенного клиента совершить одноразовое «чудо», воспользовавшись моментом выторговать для себя наибольший «задаток», желательно, в звонкой монете, и как можно проворнее сделать ноги. Впрочем, если «клиент» оказывался особенно доверчивым и готовым и далее платить, лже-алхимик задерживался дольше, сетуя на досадные помехи в эксперименте, и кормя наивного «карася» обещаниями завтра, а еще вернее – через месяц, два, год уж наверняка добиться успеха! Как мы увидим далее, в роли подобного «карася», как то ни прискорбно, оказался наш герой – причем последствия были опять же, вполне предсказуемы.
Итак, вместо золота наивному «покупателю» подсовывали порой блестящую латунь, томпак, или железный колчедан («кошачье золото»). Если подобный номер не проходил (например, клиент, уже загодя обжегшись на парочке лже-алхимиков появлялся вместе с опытным ювелиром), в расплав подбрасывали золотой порошок. Делалось это несколькими способами. Во-первых, себя хорошо зарекомендовали тигли с двойным дном. Поверх глиняного или металлического основания засыпался золотой порошок, сверху его покрывали слоем воска, предусмотрительно подкрашенного в черный цвет. Рассмотреть темное дно в глубоком алхимическом сосуде с относительно узким горлышком было затруднительно, чем и пользовался мошенник. Затем во время решающего эксперимента, в сосуд заливалось расплавленное олово или свинец, и о чудо! – превращение происходило.
|
Еще одним проверенным методом была выдолбленная изнутри деревянная палочка в которую засыпался золотой порошок, в то время как отверстие заклеивалось восковой пробкой. «Волшебной палочкой» помешивали расплав, полая часть сгорала, золотой порошок высыпался в расплав – и заодно все улики уничтожались, так что даже рассмотрев палочку вблизи, определить ничего уже было невозможно. Самые ушлые вдували в расплав золотой порошок с помощью кузнечных мехов. Особенной изобретательностью отличился проходимец, одурачивший немецкого герцога Леопольда. На глазах всей свиты вместе с самим властелином, половина железного гвоздя, который для того опустили в красную протраву, превратилась в золото. Обман удалось раскрыть лишь несколько веков спустя. Оказалось, что жулик от алхимии попросту спаял вместе две половинки гвоздя – железную и золотую, покрыв готовое изделие черной краской. После того, как нужную часть опустили в кислоту, краска исчезла, и «превращение» произошло! И к совсем уже наглому трюку прибегнул еще один алхимик, одурачивший герцога де Рогана. Тот, не желая оставлять умельца один на один с его инструментарием, сам взялся ассистировать во время «превращения», нагнетая мехами воздух в алхимическую печь. Проходимец, не растерявшись, бросил в расплав «нечто», комната заполнилась едким дымом, герцог вынужден был спасаться бегством – и «превращение» произошло!
Сама по себе алхимия никогда не была запретной областью знания, однако, и церковные и светские власти относились к ней с подозрением и опаской. Несмотря на то, что алхимические печи горели во дворцах герцогов и королей, и даже в папских покоях (ведь золота хотелось многим!), алхимические превращения, не не производившиеся под бдительным присмотром властей, таили в себе нешуточную опасность. С одной стороны, это было фальшивомонетничество, которым действительно грешили как сами лже-алхимики, так и их жертвы, с другой – колдовство и ересь. В самом деле, как можно было поручиться, что оставшись один на один со своими ретортами и печами, и затратив впустую множество часов и дней, алхимик в отчаянии не призовет на помощь злых духов, и не вычитает в своих загадочных гримуарах дьявольские заклинания и еретические домыслы? Все непонятное страшит… Посему алхимию время от времени запрещали, ее адептов бросали в тюрьмы (в частности, так поступал в начале своего правления Карл V Мудрый), но под давлением влиятельных аристократов, а порой и духовенства, запреты в скором времени снимались.
Магия и поклонение дьяволу
|
Колдовство старо как мир; по всей видимости, оно даже старше, чем организованная религия в том состоянии, в каком мы видим ее сейчас. По сути дела, магическая доктрина сводится к утверждению, что мир населен множеством невидимых духовных сущностей, как благожелательных, так и вредоносных. Задачей мага является подчинить себе эти могущественные силы, и превратить в покорных исполнителей своей воли. Издавна маги делились на «белых» и «черных». Задачей первых было излечение больных, увеличение плодородия полей и тому подобные благие деяния, задачей вторых – вредоносная магия, направленная на то, чтобы уничтожить или наслать болезнь на врага или врагов. Несколько реже маг совмещал в себе обе функции, используя ту или другую по собственной прихоти.
Само по себе колдовство в первобытных обществах не преследуется, наказуемым является лишь порча или убийство с его помощью. В этом случае колдун действительно рискует жизнью; известны африканские племена, которые любую смерть от любых причин всегда толкуют как результат колдовства. Сжигание людей за «порчу», еще в XIX веке отнюдь не было редкостью на Черном Континенте, как то засвидетельствовано отчетами европейских путешественников.
Сколь то можно понять, возникнув в каменном веке, магия всегда основывалась на вере в т.н. «симпатическую» связь между живым существом и его частью, так, например, уничтожение ногтя или волоса врага должно было привести к его гибели. Знание подлинного имени человека или духа (воспринимавшегося такой же частью его существа как, к примеру, сердце) – к его подчинению магу. Названный по имени дух беспрекословно выполнял все указания своего повелителя. Для человека, чтобы избегнуть подобной опасности, во многих первобытных обществах было принято держать «подлинное» имя в тайне, в то время, используя в быту прозвище, по определению – безопасное для его носителя. Отсюда же происходят многочисленные заклинания, в которых обязательно называется имя духа, и произносится сакральная формула призыва.
Опять же, сколь мы можем о том судить, на ранней стадии развития человеческого общества, любой, кто имел достаточно для того смелости, мог обратиться за исполнением желания или пророчеством к любой духовной сущности. К примеру, в «Одиссее» мы находим описание того, как хитроумный царь Итаки, сидя над глубокой расщелиной с мечом в руках, льет в нее кровь жертвенного барана, и позволяет душам умерших насытиться ею только при условии, если они готовы пророчествовать о его дальнейшей судьбе. Никаких нареканий со стороны автора это не вызывает. Однако, уже в Риме мы видим резкое разделение «легальных» оракулов богов и запретного колдовства – обращения к умершим (некромантия) и вредоносным сущностям, как то богине ночи Гекате – покровительнице ядов и порчи. Пару таких злобных старух, промышляющих человеческими жертвоприношениями выводит Гораций в одной из своих «Сатир». Еврейские ведьмы кроме вызова умерших, как известно из Библии промышляли тем, что улавливали души, которые в то время как тело спит, блуждали на свободе. Бестелесных пленниц держали взаперти в платках, завязанных узлом, или медленно поджаривали на огне, в результате чего их хозяева болели и чахли. Единственной возможностью для жертвы было откупиться от колдуньи деньгами, и тем самым спасти свою духовную собственность. Именно против таких «злоумышленниц» направлен библейский наказ «ворожеи не оставляй в живых», который, как известно из истории, стоил многих тысяч жертв.
Христианство, зародившееся в первые века нашей эры, не сумело вытеснить из умов своих приверженцев старинной веры в магию и колдовство. По сути дела, изначально древние языческие обряды поклонения сельским богам оказались попросту загнаны вглубь, прикрыты псевдо-христианской оболочкой, однако, прожили как минимум, до начала ХХ века. Это поклонение и жертвоприношения, которые были нужны, чтобы умилостивить многочисленных духов природы: гномов, эльфов, бретонских корриганов – мелких бесов, имеющих вид кошки, и конечно же, фей. Суеверия подобного рода проникали даже в среду образованных классов; множество дворянских родов отсчитывало свое происхождение от феи-прародительницы, на которой женился их предок. Самым известным случаем представляются, конечно же, Лузиньяны, с их верой в фею Мелюзину, которая, по легенде, всегда возвращалась к замку, приняв облик дракона, если в скором времени одному из ее потомков предстояло умереть. Бывало, что дворянские роды в течение множества столетий бережно хранили амулеты феи-прародительницы, должные обеспечить им долгую жизнь, богатство и безопасность. Само собой, подобные дары не предназначались для чужих глаз, однако, в сельской глубинке подобные суеверия были неискоренимы. Феи проникли даже в рыцарские романы, где из раза в раз уносят своих возлюбленных в страну вечной молодости и праздника. Что касается духовенства, мы также можем констатировать, что сельские духи для большинства клириков представлялись вполне реальными, хотя, конечно же, злонамеренными существами. В деревнях обычай предписывал устраивать крестные ходы к древним мольбищам, чтобы святой водой и заклинаниями хотя бы временно вывести оттуда нечисть.
Еще страшнее были оборотни – волки, или реже черные коты, в которых по собственной воле превращались колдуны и ведьмы, чтобы резать скот и калечить людей. Но по-настоящему ужасны для верующего христианина были многоликие бесы, слуги вечного Князя Тьмы, действующие как самостоятельно, так и через посредство целой армии колдунов и колдуний: жрецов и жриц Дьявола.
|
Мрачная фигура Сатаны, ангела-бунтаря, жаждущего совратить ко злу человечество, чтобы таким образом насолить его создателю, в полную силу заявляет о себе в Новом Завете. В иудейской религии подобный миф отсутствует, пожалуй, единственным намеком на нечто подобное является Противоречащий - «Сатан» в книге Иова, мрачный прокурор человечества, предрекающий падение праведника в том случае, когда назначенные для него испытания ему покажутся несправедливыми и слишком жестокими. Однако, уже в Евангелиях Дьявол выступает как самостоятельная сила, искушая Христа в пустыне, и в позднейшей христианской традиции приобретает черты падшего ангела, вечно пытающего свести счеты со своим победителем. Интересно, что вера в колдунов и ведьм затихала и возрождалась вновь в зависимости от экономического состояния средневекового общества. Так во времена процветания даже папство весьма критично оценивало подобные верования, считая их грубым простонародным суеверием, и грозя анафемой за попытку огульно обвинить и уж тем более расправиться с какой-нибудь старухой-травницей за «колдовство и порчу». Однако, подобные воззрения были неискоренимы, и даже будучи загнанными вглубь, рано или поздно они давали знать о себе, иногда в качестве простонародных суеверий, порой – как дополнение к политическим и экономическим инсинуациям. Колдовство и попытка навести порчу на королевскую персону было одним из обвинений, выдвинутых против Ангеррана де Мариньи, министра финансов при особе короля Филиппа Красивого – в качестве довеска к основному так сказать, обвинению к растрате государственных средств, епископ города Труа в начале XIV века был также обвинен в попытках с помощью колдовства извести королеву Франции, а также в отравлении собственной матери, в 1317 году против графини Маго д’Артуа, ставшей среди прочего героиней знаменитого цикла «Проклятые короли» также выдвигалось обвинение в изготовлении колдовских любовных зелий. Преследование колдунов и ведьм усиливается после страшной эпидемии Черной Смерти, что опять же представляется закономерным: будучи не в состоянии поверить, что чума, сократившая население Европы как минимум на треть, имела совершенно естественное происхождение, темное и невежественное простонародье искало виноватых. Первыми жертвами оказались прокаженные, которых обвинили в том, что подобным образом они мстят христианам за свое положение. Когда лепрозории практически опустели, а страшная болезнь все не желала идти на спад, следующими жертвами оказались евреи, которых немало было во французских городах. Но когда в этом случае успеха достичь не удалось, и чума, прочно закрепившись на континенте, стала возвращаться каждые 10-15 лет, вновь и вновь выкашивая население городов и сел, вспомнили о колдовском сословии, которое, конечно же, по указке дьявола, покрывало двери домов и церковные скамьи «чумной мазью». Надо сказать, что во времена барона де Рэ истерия охоты на ведьм еще только начиналась, свой подлинный размах она примет в начале XVI века, когда к разгулу болезни прибавится голод и нищета, связанные с общим кризисом феодального мира.
Что касается колдовских практик, они действительно существовали, хотя и не имели столь впечатляющего размаха, как то можно вообразить читая многочисленные судебные дела Святой Инквизиции. Сохранившиеся до нашего времени гримуары «Черная курочка», «Алый дракон» (последний предположительно, был написал папой Гонорием), содержат формулы пакта с дьяволом, составленные в полном соответствии с нотариальными требованиями той эпохи. Злой гений предоставлял своему адепту вечную молодость и здоровье, неисчислимые богатства и власть, требуя в обмен душу колдуна, которую тот обязан был отдать через определенное количество времени (чаще всего – двадцать лет). Бумагу составляли с помощью особого «дьявольского» алфавита, и подписывали кровью, добытой из мизинца. Впрочем, продажа собственной души была далеко не единственным вариантом. Во времена Жиля хорошо известна была церковная мистерия о том, как некий рыцарь в обмен на все вышеперечисленное, отдает духу зла свою жену, которую в последнюю секунду спасает Дева Мария. Дьяволу можно было приносить человеческие жертвы (особенно ему были по нраву некрещеные дети), убивать животных, вредить христианам с помощью порчи, яда, искусственно вызванных бурь и болезней и т.д.
Обычный ритуал заключения пакта выглядел следующим образом: в комнате, соответствующим образом приготовленной, или в некоем уединенном месте (чаще всего – в лесу), на земле рисовался магический круг, в середину которого становился колдун с мечом и книгой в руках. Иногда, ради пущей верности, по внешней стороне окружности рисовались каббалистические символы. После того, как произносились соотвествующие заклинания, Дух Зла появлялся на внешней стороне круга. Зачастую бес, как ему и было положено, куражился и насмехался над магом, являясь в образе дикого зверя, дракона, шквального ветра с дождем и т.д. Если колдун оказывался в достаточной степени отважным и продолжал настаивать на своем, произнося все более мощные заклинания, дьявол наконец прекращал демонстрации, прямо спрашивал адепта, чего он желает, и выдвигал встречные условия. Поторговавшись, стороны приходили к согласию, после чего подписывали нерасторжимый пакт, и колдун отныне приобретал для себя личного демона, который должен был сопровождать его или являться по первому вызову, в форме черной собаки, собутыльника, монаха и т.д. – иными словами, в обличии не вызывающем подозрений, и выполнять все желания и прихоти своего временного хозяина. Все это мы увидим в истории нашего героя. Вернемся к начатому.
Алхимия в замке Тиффож
Камушек, обрушивающий лавину
|
Мы возвращаемся с вами, читатель в 1426 год, когда молодой Жиль, едва лишь начав придворную карьеру, верой и правдой служил своему земляку – Артюру де Ришмону. Как вспоминал сам барон де Рэ, уже арестованный, во время допросов в епископском суде, именно в этом году ему случилось познакомиться с неким «анжуйским рыцарем», находившимся в то время в церковной же тюрьме по делу о ереси. Имя этого человека история не сохранила, однако знакомство это – без красивых слов – оказалось для нашего героя роковым. Жиль утверждал, что оно завязалось еще в Анжу во времена юности, «когда он впервые взялся за оружие», вполне возможно, что неизвестный прибыл ко двору приблизительно в то же самое время. Анжуец, как многие в то время увлекавшийся алхимией, позволил Жилю взять на время некий фолиант, в деталях описывавший процесс получения философского камня и заклинания демонов. Барон, живо интересовавшийся всем необычным и выходящим за рамки повседневности, с головой погрузился в чтение. Изо дня в день он пытался проникнуть в смысл нарочито усложненного текста, читая сам и приказывая читать себе вслух, но – загадка оставалась загадкой.
Заметим, что в это время никаких денежных затруднений наш герой еще не испытывал, и эта, неожиданно проявившаяся страсть, скорее исходила из характерного для него желания подняться над окружающим миром, утвердиться в качестве человека, которому открыто нечто, неизвестное для серой массы. Однако в этот раз, Жиль потерпел досадное поражение, его тщеславие и гордость были немало уязвлены, в то время как любознательность так и не нашла себе удовлетворения.
Из раза в раз, барон де Рэ посещал заключенного, надеясь выведать у него драгоценный секрет, но безрезультатно. Ненужную книгу он вернул хозяину, в то время как сам набрался решимости во что бы то ни стало добиться своего. Надо сказать, что наш герой уже тогда играл с огнем, во-первых, привлекая своими посещениями внимание тюремных властей, во-вторых, приказывая читать себе гримуар публично, «в Анжере, в некоем покое, в присутствии многих иных слушателей». Однако об опасности барон де Рэ думать не привык, и вместо того рьяно продолжал свои поиски.
Понимая, что в одиночку успеха добиться трудно, Жиль поставил себе целью найти умелого алхимика, и привлечь его к своим занятиям, соблазнив обещаниями земельных пожалований и денег. В качестве сообщника он привлек к этому занятию своего собственного кузена и тезку Жиля де Силье, имевшего священнический сан. Содействие духовного лица успокаивало суеверные страхи, и позволяло уверить себя в том, что несмотря на всю экстравагантность, его занятия находится в пределах дозволенного. Силье рьяно взялся за дело, и в замки и крепости Жиля потянулась череда проходимцев и шарлатанов.
В наше время, дорогой читатель, отлучка из армии во время военных действий представляется немыслимой. В Средние века подобное было в порядке вещей: закончив ту или иную кампанию, граф или барон возвращался в свои владения, отдыхал, проверял состояние дел, и далее, опять же по своему усмотрению, либо отправлялся в очередной поход, либо оставался дома в ожидании более интересных и выгодных для себя возможностей.
Таким образом поступал и наш герой, а так как единожды вбив себе в голову нечто, барон де Рэ шел до конца, алхимические печи запылали едва ли не во всех замках и крепостях, где ему приходилось останавливаться в тот или иной момент: Машкуле (бывшим приданым его прабабки), Тиффоже, Шамптосе и т.д. Судя по всему, на ранней стадии своих изысканий, барон увлекся опытами по вымораживанию ртути, или как говорили тогда «живого серебра». Само по себе это занятие было достаточно безобидным, если не считать опасности для доморощенного химика надышаться ядовитыми парами. Разламывая на куски мерзлую ртуть, Жиль действительно иногда встречал золотые блестки и тем более утверждался в мысли, что движется в правильном направлении. Ох уж этот коварный материал!.. Дело в том, что в природном состоянии жидкая ртуть действительно может содержать в себе растворенное золото, причем если количество желтого металла не превышает 12%, естественный серебристый цвет ртути остается неизменным, а золотые следы порой невозможно выявить без тонкого химического анализа. Надо сказать, что еще в середине ХХ века серьезные ученые попадались на эту удочку. История сохранила имя тайного советника Митте, специалиста по физической химии, немца по национальности, который из раза в раз находя в использованных ртутных лампах следы благородного металла, уверился в том, что под действием высокого напряжения в ртути идет ядерная реакция, и даже разработал ее формулу. Ошибку удалось выявить через несколько лет. Так что и ошибка Жиля была вполне понятной и объяснимой, но привела к катастрофическим последствиям. Особенный размах эти изыскания приняли а 1434-1435 году, когда угроза вполне реального разорения превратила поиски золота из простого развлечения в отчаянную необходимость. Наш герой демонстрировал поразительную доверчивость, разочаровавшись в очередном мошеннике, он тут же отправлял своего помощника за следующим, и вновь получал все тот же обескураживающий результат. Алхимические эксперименты исправно съедали остаток его состояния: ингредиенты, печи, да и шарлатаны, постоянно задействованные в качестве помощников, стоили немало.
