Жиль де Рэ - маршал Синяя Борода/Глава 3 Алхимик
| ← Глава 2 Маршал | "Жиль де Рэ - маршал Синяя Борода" ~ Глава 3 Алхимик автор Zoe Lionidas |
Глава 4 Осужденный → |
Как вода сквозь пальцы…
|
В 1435 году король Карл в соответствии с ходатайством Рене де ла Сюза, кузенов Жиля — Ги и Андре де Лаваль-Лоеаков, а также их матери, Анны де Лаваль, на большом совете в Анжере своим приказом наложил интердикт на земли Жиля де Рэ. Отныне барон, «ославленный как транжира и мот», не имел права спускать с торгов родовое наследие, в то время как никто не имел права входить с ним в торговые сделки по этому поводу. Парламенту было поручено отыскать и определить некоего надзирателя, в обязанности которого входило управлять тем скромным остатком замков и земель, которые еще находились в руках нашего героя. Капитанам крепостей, ему принадлежащих, запрещено было передавать их в чужие руки «под каким бы то ни было предлогом». По сути дела, за шесть лет с небольшим наш герой умудрился спустить с молотка 41 замок и не меньшее количество сеньорий, пахотных земель и прочих угодий, ситуация зашла так далеко, что он продал в Близоне поместье собственного отца, что вызвало у его деда приступ гнева (кстати говоря, вполне оправданный!)[1].
Их покупали все, кому не лень, как жаловался в своем представлении Рене де Сюз, к торговым сделкам подобного рода наш герой относился с преступной беспечностью, не замечая того, что ему зачастую недоплачивали или сильно задерживали требуемые суммы, порой вместо денег в оплату давалась золотая и серебряная посуда, кони, драгоценные камни, меха или прочие ценности, которые тут же спускались ростовщикам за полцены. Полный список покупателей и внесенных (и задержанных) сумм в замечательной монографии Матеи Казаку, полностью отданной жизненному пути нашего героя, занимает без малого две страницы убористого текста. Мы не будем перечислять их здесь, заметив лишь, что покупателями становились все, кому не лень — епископы, капитаны низшего ранга, Жорж де ла Тремойль собственной персоной, и прочие. Наследство, как нельзя вовремя полученное от деда, несколько поправило ситуацию, однако, для неуемных аппетитов нашего героя даже это денежное вливание было каплей масла на раскаленной сковороде[2].
«Мемуар наследников» Жиля де Рэ со всей скрупулезностью, присущей юридическому документу, перечисляет «пять порочных страстей» покойного барона, в конечном итоге приведшие его к разорению и гибели. Воспользуемся этим списком.
Война не щадит ни победителей, ни побежденных
|
В первую очередь, наступившей катастрофе немало поспособствовала война. Если верить т. н. «мемуару» наследников Жиля, составленному уже после его смерти, начало этих безумных трат приходится именно на то время, когда барон де Рэ за свой счет набирает немалый отряд пеших и конных воинов, которых приходится экипировать за свой счет, обеспечивать продовольствием, медицинской помощью, да еще и жалованием. Займемся немного математикой. Сосед и постоянный соперник Жиля, Жан де Бюей (да-да, тот самый, что оказался у него в плену во время короткой стычки, и затем на столь же короткое время захватил и потерял крепость Сабле), остался в истории как автор «Юноши» — назидательного романа для молодых аристократов. В этом произведении нашлось место и для нашего героя; в согласии с обычаем тех лет персонажи нравоучительных произведений носят древнегреческие имена, и Жиль де Рэ оказался в нем выведен под псевдонимом «Кратор». Так вот, по уверению автора, Кратор в бытностью свою капитаном Сабле командовал отрядом в 100 «копий», 300 лучников и 200 пеших воинов. Здесь надо пояснить, дорогой читатель, что «копьем» на языке того времени называлась боевая единица, состоявшая из тяжеловооруженного конника, его оруженосца и слуги (иногда нескольких слуг). Напомним, что тяжелая конница в те времена была важнейшим родом войск, по мощи своей сравнимым с современными танками. Напомним, что Рене де ла Сюз в своем «Мемуаре» говорит о «двухстах конниках или около того, не считая всех прочих». Эта цифра не противоречит уже приведенной, так как считает лишь рыцарей и конных оруженосцев[3][2].
Итак, по самым скромным подсчетам, под началом у Жиля было до 800 человек. Месячное жалование рыцаря-баннерета во времена Столетней войны составляло до 30-69 турских ливров, благородный юноша, еще не имевший рыцарского посвящения (т. н. оруженосец) обходился в 18-30 ливров, простой латник — 12-15 ливров, лучник или пехотинец — 5-10 ливров[4].
Таким образом, за один только месяц наш герой был вынужден из собственного кармана выплачивать до 36 тыс. золотых ливров в месяц на содержание ста «копий», и плюс к тому от 15000 до 3000 ливров лучникам, от тысячи до двух тысяч ливров пехотинцам, иными словами, от 38 500 до 41 тысячи ливров ежемесячно. Кампании длились обычно в течение нескольких месяцев в году; по их окончании, войска распускались и набирались вновь по мере необходимости. Так, например, та самая незабвенная кампания 1429 года, которую Жиль провел вместе с Жанной, продолжалась с февраля (или начала марта) вплоть до сентября. Как мы помним, Рене де ла Сюз приводит еще большую цифру — 200 конников, не считая всех прочих[5].
Опять же, по обычаю времени, дворянин должен был воевать за собственные деньги вплоть до окончания той или иной кампании, и лишь потом предъявить королевскому казначею требуемый к оплате счет. Но — как обычно, дьявол кроется в деталях, казна платила с сильным запозданием, и сумма покрывалась только частично. В нашем случае король платил столь скупо, что по расчетам современных исследователей этих денег было недостаточно даже для того, чтобы покрыть издержки за один месяц военных действий. Порой суммы, полученные от казны были просто смехотворны, в частности, в благодарность за взятие Жаржо нашему герою выделено было из казны тысячу ливров «дабы покрыть великие расходы, им понесенные и отданные, каковые он (то есть Жиль) счел нужным совершить… в согласии с королевским приказом, в оплату большого отряда латников и стрелков, каковые привлечены были к королевской службе в армии Девы, дабы таковым образом принудить и привести к повиновению сказанному сеньору город Жаржо, удерживаемый англичанами». Как несложно убедиться, дорогой читатель, этой суммы не хватило бы даже для оплаты трех «копий» в течение одного месяца…[4]
|
_-_Simon_de_Varie_Kneeling_in_Prayer_-_Google_Art_Project.jpg)
Надо сказать, что барон де Рэ не был одинок, привычка жить, что называется, не по средствам, была одной из величайших проблем дворянского сословия во времена последних двухсот лет Средневековья. Однако, если во времена Карла VI этот недостаток щедро восполнялся королевской казной (а порой и королевскими налогами, которые тот или иной регент попросту присваивал себе), новый король раз и навсегда положил конец подобной практике[6]. Несомненно, экономия была необходима для монарха, постоянно вынужденного ограничивать себя во всем, однако, разница между необходимым для продолжения войны количеством средств и возможностью (точнее — невозможностью) таковые изыскать, с неизбежностью приводила к тому, что дворянские войска вынуждены были существовать за счет населения, изо дня в день занимаясь грабежом и вымогательством. Командующие и сами не брезговали присваивать себе драгоценности и деньги, попадавшие им в руки после разграбления богатого города, селения, а порой и монастыря, а также имели привычку смотреть сквозь пальцы на бесчинства рядовых солдат. Жертвами военного разбоя становились как враги, так и друзья, население местности, которую защищали, и, равным образом, население вновь завоеванных территорий [7].
Кроме непосредственно грабежа (а солдаты не гнушались даже одеждой своих жертв, не говоря уже о домашней утвари, скотине и птице), прибыльным делом считалось захватывать в плен женщин и детей, требуя за них немалый выкуп; если таковой не поступал вовремя, или плата вносилась в недостаточном количестве, заложников без лишних разговоров вешали на ближайшем дереве. Хорошо зарекомендовали себя накладывание дани на города и селенья, похищение священников и монахов, и наконец, разграбление церквей, откуда можно было добыть драгоценные кресты, ларцы для гостий, золотые и серебряные оклады и редкостные книги в драгоценных переплетах. Жалобы на солдатские насилия и бесчинства дождем сыпались в королевскую канцелярию; и надо сказать, по окончании военных действий случалось, что особенно злостных вымогателей хватали, прилюдно судили для острастки всех прочих, конфисковывали имущество в пользу пострадавших, а самих преступников с позором вешали. Однако, если у разбойника находились влиятельные покровители при дворе, дело спускалось на тормозах; виновный получал королевское прощение, и справедливость, как то часто бывала во все времена, оставалась только бумажной декларацией. Надо сказать, что войска Жиля де Рэ не отличались в этом плане от всех прочих. Что думал об этом сам барон? Мы можем с уверенностью судить об этом по уже упомянутому роману «Юноша», где Кратор горько жалуется, что с дорогой душой оставил бы в покое население, но денег нет, а война стоит безумно дорого![8][7]
Повторим, что Жиль был не первым и не последним, и всего лишь пополнил собой череду разоренных дворян, во множестве толпившихся при дворе в ожидании милостей и подачек. Жизнь не по средствам — это был настоящий бич той эпохи, старая аристократия уничтожала саму себя, в конце Средневековой эры подобное зло едва лишь давало о себе знать, но через несколько веков оно станет одной из важнейших причин Великой Французской революции, которая уже окончательно сметет одряхлевшее сословие с исторической сцены.
Итак, в случившемся следует обвинять королевскую скупость и равнодушие? Отчасти, да. Однако, сам Жиль был виновен не менее того. Обратимся к фактам. 1433 год. Последняя боевая кампания, в которой принимает участие маршал Франции. Королевское войско возглавляет Ришмон, незадолго до того вернувший себе королевскую милость. В походе принимает участие цвет французского дворянства той эпохи: Карл Анжуйский, сын королевы Иоланды, Жан де Бюей, сиры де Брезе и де Коэтиви (заговорщики, свергшие власть де ла Тремойля). Здесь же рядом с Жилем находится второй маршал Франции, де Риё, герцог Алансонский, бывший когда-то начальником военного штаба Жанны, в походе принимает участие также кузен нашего героя — Андре де Лаваль-Лоеак. Целью становится крепость Силье-ле-Гильом, как мы помним, наследственное достояние Анны де Силье, второй жены Жана де Краона; родина кузена и закадычного друга нашего героя — Жиля де Силье, о нем мы еще немало поговорим в будущем. Кажется, барон де Рэ должен был проявить себя наилучшим образом, но — ничего подобного. Как было уже сказано выше, два войска долго стояли друг напротив друга, не решаясь вступить в схватку, затем англичане отошли в Сабле и, выждав три дня, неожиданным ударом захватили крепость. Жиль в этом походе проявил себя столь плохо, что, как мы опять же помним, король в сердцах посоветовал ему сложить с себя маршальское звание.
Жиль явно теряет интерес к войне, и в то же время его отряд обращает на себя внимание особенно роскошным платьем. Жители Мэна (в Анжу), через чьи земли прошла маршем королевская армия, позднее вспоминали, что солдаты «монсеньора де Рэ» привлекали взгляд дорогими и пышными «ливреями». Речь идет о платье, предшествовавшем современной униформе. Обычаи времени требовали, чтобы солдат, идущий в бой, носил на своем сюрко знаки отличия сеньора, на службе которого состоял, это было необходимо для того, чтобы в горячке боя отличать своих и чужих. Жиль, как раз в это время получивший наследство деда, развернулся во всю ширь своей не знающей ограничений натуры. Рене де ла Сюз в «Мемуаре наследников» идет еще дальше, утверждая, что его (к тому времени уже покойный) старший брат, не успокоившись на том, требовал, чтобы его солдат два или три раза в год обшивали с головы до ног, не забыв кроме того снабдить их столь же новыми и красочными геральдическими «ливреями» в замен истрепавшихся в боях. Так кто же был виноват, читатель, в разграблении местного населения и денежных проблемах, которые довели нашего героя до того, что ему пришлось (по собственной воле или по необходимости) бросить своих людей прямо во время похода? Скупость королевской казны, или, во многом, его собственные наклонности? Создается впечатление, что наш герой, с юных лет избалованный чужим вниманием и даже восхищением, постоянно жаждал того и другого. Подспудно ощущая, что его звезда начинает меркнуть, и двор, привыкший восхищаться лишь победителями и богачами, постепенно к нему охладевает, барон де Рэ, как то кажется автору, отчаянно пытался вернуть упущенное, создавая атмосферу восхищения уже искусственным образом. Результат не заставил себя ждать. Война поглотила все, как бездонная дыра, залатать которую было уже нечем.
Благочестие, для себя и для внешнего зрителя
Мир церкви
|
Нет сомнений, что военные расходы стали важнейшей причиной случившегося, и Жилю можно было бы поставить в заслугу то, что он разорился на службе Франции, спасая свою страну от чужеземного нашествия. Но, к сожалению, это лишь начало. Повторимся, что Жиль де Рэ показал себя выдающимся транжирой, в изобретательности и умении швырять деньги на ветер ему просто не было равных. Прибавьте к этому полное невежество и, главное, отсутствие всякого желания рачительно управлять своими огромными имениями. У нашего героя в тридцать лет была все та же душа мальчишки-подростка, желавшего окружить себя атмосферой бесконечного праздника, шума, красок, для достижения этой цели не жалевшего никого и ничего. Для удовлетворения подобных аппетитов нужна была по меньшей мере королевская казна, ввиду отсутствия таковой, барон де Рэ пришел к неизбежному концу. Продолжим список его трат.
Католическая церковь — это маленький мир, как и полагается по христианскому учению, разделенный на три яруса. Купол, высокие колонны, хоры — есть воплощение небес, трона Христа-Спасителя, ангельских хоров, окружающих вечный престол, и столь же вечного круговорота небесного свода. Всмотритесь в стройные своды готического собора. Вот он Христос — замковый камень, к которому сходятся со всех сторон золоченые балки, между которыми трепещут белые крылья серафимов или горят золотые звезды на темно-синем покрытии потолка. От сводов вниз открываются стрельчатые окна, разделенные витражами на огромное количество разноцветных сот, так что весь первый этаж буквально купается в цветных лучах, бьющих со всех сторон. Господь есть свет! Высший уровень, на который можно подняться с земли есть хоры, на которых во время службы поют мальчики или взрослые монахи и дьяконы. Акустика церкви такова, что звуки голосов, отражаясь от свода, заполняют церковь от края до края.
|
Первый этаж, куда, собственно, можно попасть с улицы, есть Земля. У входа посетителя встречает чаша со святой водой; в старых церквях ее порой держит гримасничающий чертенок — дополнительное напоминание верующим об опасностях, которым они постоянно подвержены в земной жизни. Здесь стоят скамьи для молящихся, и перед ними пространство замыкает огромный алтарь, кованый или деревянный, но всегда блестящий от позолоты, украшенный многочисленными иконами и скульптурными группами, изображающими Христа, Богородицу, праведников и святых. Многочисленные боковые нефы скрывают маленькие капеллы, где рядом с небольшими скульптурными иконостасами вечно теплятся лампады и свечи во здравие живых, в поминовение мертвых, во излечение больных; и в полумраке, у внешних стен прячутся исповедальные кабинки. Католическая церковь всегда имеет форму короткого креста, или, если угодно, человека, раскинувшего в стороны руки, здесь, на первом этаже земное особенно явно смыкается с небесным блаженством и муками ада.
Крипта, глубокий нижний этаж, есть воплощение подземного мира. Его не следует однозначно отождествлять с адом; подземелье скрывает корни всего живого, отсюда берет свое начало видимый мир, на который, в свою очередь, опираются небеса; последнее воспоминание о Мировом Дереве языческих религий. Здесь, как правило, располагаются деревянные или каменные статуи Черных Богородиц, обязательно в золоченом одеянии, с младенцем Христом на коленях. Это — прародительницы всего живого, праматери мира и человека. В крипте всегда царит тишина, настолько глубокая, что шаги человека грохотом отзываются в ушах. Сюда спускаются для молитвы и размышления, как правило, духовные лица, мирянам вход в крипту чаще всего закрыт. XV век — время пламенеющей готики, каменных кружев, стреловидных шпилей, отважно штурмующих небеса, церквей, похожих скорее на вдохновенные фантазии кондитеров из безе и зефира, чем собственно на архитектурное творение. Церкви XV века поражают своим богатством и бьющей в глаза роскошью отделки, золото, серебро, многоцветный мрамор, усыпанная драгоценными камнями утварь, роскошные одежды клира — слова незабвенного Сугерия, что никакая роскошь не достаточна во имя прославления имени Божьего в последние времена Осени Средневековья сумели найти свое зримое, полнокровное воплощение.
|
Католическая церковь была также певческой школой. Здесь создавались по-настоящему огромные хоры из талантливых мальчиков или молодых монахов, под руководством опытных капельмейстеров. (Вспомним также, что в эти времена итальянцы ввели новую моду — кастрирования одаренных юношей с тем, чтобы те на всю жизнь сохранили особое, соловьиное сладкоголосье). XV век — время рождения нового распева, многоголосого и сложного, ознаменовавшего собой новые поиски в музыке, характерные для Северного Возрождения. В сравнении с простой и строгой старинной музыкой, эти новшества многим казались слишком недопустимым фокусничеством, фривольностью, едва ли не граничащей с ересью, но, как то часто бывает, единичные голоса морализаторов и святош терялись в хоре единодушного одобрения.
Жестокий век всегда исключительно сентиментален; эту истину не мог понять аббат Боссар, первый биограф Жиля, так и не сумевший самому себе внятно объяснить, как суровый солдат, а возможно, садист и убийца, мог одновременно быть ревностным прихожанином и глубоко верующим человеком. На самом деле, перед нами хорошо известный закон психологии: потревоженная совесть насильника и грабителя подспудно мучает своего хозяина и требует искупления, которое благополучно находится в медной монетке, поданной нищему, многочасовых молитвах и епитимьях, которые вроде бы искупают все содеянное ранее. Не нужно далеко ходить, XIX век, «нагулявший жирок на работорговле и детском труде», грешил тем же самым слезливым сентиментализмом. Известно, что плантаторы и заводчики, при необходимости, обрекавшие на голод, потерю здоровья, а порой и жизни сотни семей, обливались слезами над «Лавкой Древностей». Как известно, книги в те времена доставлялись в Соединенные Штаты пароходной почтой, причем крупный роман обычно печатался частями, и чтение растягивалось до полугода. Очередная часть «Лавки» закончилась болезнью юной героини, и вот, на причал, навстречу очередному книговозу высыпала огромная толпа, и все голоса объединились в едином крике: «Маленькая Нелл жива???», Еще один подобный персонаж, предводитель ирландского восстания, палач и вешатель, пораженный горем из-за смерти ангельского ребенка, задыхаясь от слез, швырнул книгу в окно. Фашиствующие молодчики Третьего Рейха также не отставали, умиляясь детям и котятам, (напомним, что Гитлер был вегетарианцем, и трепетно любил животных!). Итальянские мафиози во время постановки чувствительных пьес прижимают насквозь вымокшие платки к распухшим, бульдогообразным физиономиям…
Остановимся, читатель. Да простится мне это несколько длинное отступление, оно было необходимо, чтобы в достаточной мере погрузить вас в атмосферу века и сделать понятным дальнейшее изложение.
Машкульская церковь во имя Невинноубиенных Младенцев
|
1433 год. Потеряв любимого деда, Жиль все чаще задумывается о суетности жизни. В детстве смерть воспринимается как нечто далекое и малопонятное; все умрут, а я останусь! Смерть в горячке боя была доблестью и гарантией посмертной славы, и, к слову сказать, войны XV века были, как ни смешно звучит, куда менее опасны, чем современные. Противники старались не убивать друг друга, но брать как можно большее количество пленных, так что головной болью скорее становились деньги: где и как собрать нужный для свободы выкуп?.. И вот сейчас смерть заглянула в окно, и отмахнуться от нее было уже невозможно. В первый раз в жизни барон де Рэ серьезно задумался о том, что сам не вечен. Проблему следовало решать, и он взялся за решение со всем присущим ему размахом[9].
Замковая молельня и собственный клир, обслуживающий религиозные потребности хозяев и прислуги, вполне вписывались в реалии века, здесь наш герой не изобрел ничего необычного. Другое дело, что отныне во всех своих путешествиях и перемещениях он будет брать эту немалую свиту с собой и, конечно же, за собственные деньги.
1434 год, весна. Бывший фаворит, а ныне опальный придворный де ла Тремойль, пытаясь вернуть себе хотя бы часть утраченного влияния, возглавляет поход против бургундского герцога, осадившего крепость Грансе, в которой заперся герцог Бурбонский, со своей стороны, поддерживающий бывшего фаворита. Стремясь пополнить свои войска опытными полководцами, Тремойль уговаривает барона де Рэ, к этому времени практически отошедшего от дел, принять участие в новом походе. Жиль соглашается явно нехотя, отговаривается отсутствием средств, однако бывший фаворит немедленно предоставляет ему в заем 10 тысяч золотых реалов, предварительно заручившись гарантиями короля Карла VII, что эта сумма будет ему возвращена. Надо сказать, что часть этих средств поступает в виде золотой и серебряной посуды и прочей утвари, которую приходится закладывать ростовщикам едва ли не за половину ее реальной стоимости. Жиль выступает в поход, но, как уже было сказано, откровенно тяготится военной жизнью. Не доведя дело до конца, он передает командование младшему брату, в то время как сам отбывает в Пуатье[10].
На пути его следования лежит Анжер, где, по словам хроникера «Во Франции не было церкви, где служба Господа нашего была бы проникнута величайшим благолепием, а гимны, антифоны, и прочее церковное пение исполнялось бы с таковой торжественностью и душевной искренностью, и весь церковный ритуал являл бы собой столь несказанный образец великолепия…» Известно, что король Карл VII не пропускал ни одной мессы в анжерской церкви, и наш герой, прекрасно знавший этот город, также не мог не побывать в его главном религиозном центре. Посему, не исключено, что именно Анжер послужил отправной точкой для очередного шага, столь же губительного, как и первый[11].
15 августа 1434 года. Капитул церкви Сент-Илер (Пуатье) избирает Жиля светским каноником. Опять же, в подобном избрании нет ничего необычного с точки зрения тогдашних нравов. Капитулы имели обыкновение назначать «светскими канониками» тех или иных военачальников, отличившихся в битвах за город или его окрестности. Надо сказать, это была должность скорее почетного, чем властного характера. Светский каноник имел право присутствовать на заседаниях капитула, порой — в особенном, торжественном платье, принимать участие в обсуждении и голосовать наравне со всеми прочими[11]. Удивительно другое. Церковь Сент-Илер де Пуатье славилась своей исключительной строгостью к выбору светских каноников, вплоть до того самого момента, подобной чести удостаивались только герцоги Аквитанские. Посему назначение на эту более чем почетную должность Жиля де Рэ объяснения не имеет. Документы молчат. Жиль прибыл сюда со всей своей огромной свитой, захватив с собой все, вплоть до «органа, каковой несли на руках шесть человек» — горько жалуется Рене де ла Сюз в «Мемуаре наследников»[12]. Однако, для нашего героя подобная «честь», как и следовало ожидать, имела более чем разорительное продолжение.
|
Нам неизвестно, в тот ли самый момент Жилю пришла в голову идея выстроить в своих владениях церковь, не уступающую по роскоши убранства и торжественности службы то, что он видел в Анжере и Пуатье, однако, документы утверждают, что именно в этот для себя торжественный день, облачившись в одеяние каноника, маршал Франции выбрал для себя двух молодых людей, обладавших особенно чарующими голосами, и торжественно посвятил обоих в пребендарии своей личной церкви, назначив им соответствующее новой должности содержание. Этими двумя были Андре Бюше, уроженец Ванна, который, согласно документам процесса, как минимум дважды, поставит своему господину мальчиков для удовлетворения его извращенных желаний. Вторым был Жан из Ла Рошели, прозванный Соловьем. Уговорить его перебраться в Рэ было не так-то просто, и Жилю пришлось прибегнуть ко всем возможным убеждениям, включая пожизненный дар, состоящий из поместья в Ла Ривьер-де-Машкуль и столь же пожизненной ренты в 200 лиров, а также одноразового пожертвования в 300 экю а также подарков и подношений для родителей и друзей мальчика[12][11].
Мы с точностью не знаем, когда была заложена знаменитая машкульская церковь во славу Невинноубиенных Младенцев. «Мемуар наследников» пространно описывает эту «церковь с хорами», выстроенную бароном де Рэ на собственные средства. Кроме самого здания, для того, чтобы божественная служба шла с должным великолепием, Жиль приказал набрать для нее хор и оркестр из 25-30 музыкантов и певчих, «как то детей, капелланов, молодых клириков и прочих, коих он (то есть наш герой), обеспечивал жалованием, пенсиями, оплачивал их расходы и брал с собой, ежели ему приходилось путешествовать по этим землям, каковых же духовных лиц он одаривал конями, закупленными по дорогой цене… и также, ради сказанной же церкви, постоянно содержал у себя до пятидесяти человек с равным количеством лошадей». Надо сказать, что подобные расходы были явно не по возможностям аристократу второго ранга, пусть даже очень богатому; здесь требовалась герцогская, а еще лучше — королевская казна. Для сравнения скажем, что даже высшая знать (в частности, герцог Луи Анжуйский, Жан Алансонский и собственный сеньор барона де Рэ — Жан Бретонский имели в своих церквах персонал как минимум втрое, а порой и вчетверо меньший, чем тот, которым располагал наш герой[13]. Вы думаете, это все, читатель? К сожалению, нет.
Если для простоты изложения мы опустим весь высший церковный клир, находившийся, опять же, на содержании беспечного барона, начиная с личного епископа и декана (мессира де ла Ферьера), и заканчивая целой армией архидьяконов, каноников, коадьюторов, простых клириков, духовника, и даже собственного церковного казначея — Жана ле Селлье, нам придется еще перечислить несметное количество одеяний «длинных в пол», из алого сукна, подбитых куньим, беличьим или иным дорогим мехом, богато расшитых золотой и серебряной нитью с вышивкой и накладными украшениями. Но и этого неуемному барону было мало. Из раза в раз он докучал Святому Отцу просьбами разрешить его личным священникам «носить митры, сходные с теми, каковые наличествуют у прелатов и каноников церкви в Лионе» — причем каждая просьба, как несложно догадаться, подкреплялась дорогими подарками. Сама церковь также требовала денег, денег и еще раз денег на богатую лепнину, скульптуры, литургические чаши и блюда, золотые кресты, канделябры, златотканый шелк, органы и музыкальные инструменты…[14] вы еще не устали, читатель? Обнаружив где-либо ребенка или взрослого, обладающего особенно чарующим певческим голосом, барон буквально терял покой и сон и не успокаивался, пока ему не удавалось залучить талант к себе к церковь. Глубоко религиозного по натуре Жиля завораживало церковное пение, закрыв глаза он представлял себя в раю, в окружении ангельских хоров. Не забудем также, что наш герой был тонким знатоком и ценителем религиозной музыки, а деньги… да Бог с ними с деньгами, казна все еще казалась бездонной[12].
|
Несомненно, у автора возникает немалый соблазн провести бросающуюся в глаза параллель между растлением и убийствами детей, за которые будет осужден маршал де Рэ, и библейским Избиением Младенцев, во имя какового события была освящена машкульская церковь. Однако, подобную теорию все же следует считать чересчур смелой [15]. Как было уже сказано, в сверхсентиментальном XV столетии, культ Невинноубиенных во Франции получил огромный размах. Во имя евангельских младенцев строились десятки (если не сотни) церквей и часовен; самая известная из них — Парижская — дала свое имя огромному кладбищу, где вплоть до Нового Времени хоронили именитых горожан[9]. Мистерия Невинноубиенных была излюбленным зрелищем людей этого века. Документы хранят молчание касательно того, исполняла ли ее также личная труппа Жиля де Рэ (об этом актерском объединении мы более подробно поговорим в следующем разделе), однако, с доскональностью известно, что из раза в раз ее ставили в крупнейших церквях и соборах страны, королевских и аристократических отелях и, наконец, под открытым небом, для развлечения городской толпы. Помпезное представление, хотя и не требовало сложных костюмов и театральных машин, могло затягиваться на несколько дней, как правило, его постановка приходилась на Рождественские или Троицкие праздники. Мистерия начиналась с грозного предупреждения Иосифу «дабы он, забрав Мать и Младенца» спасался бегством в Египет". Дальше следовал поспешный отъезд Святого Семейства, приход Волхвов к Ироду, благовестие о Рождении Царя Иудейского и, собственно, резня в Иерусалиме, устроенная по приказу свирепого тирана, тщетно пытавшегося таким образом извести Того, кто казался ему соперником в борьбе за власть. Над замолкшей толпой, заканчивая Мистерию, неслись рыдания и вопли Рахили, праматери еврейского народа, и звучали страшные в своей неотвратимости слова пророчества Иеремии «Глас в Раме слышен и рыдание, и вопль великий. Рахиль плачет о детях своих, и не хочет утешиться, ибо их нет…»
Так или иначе, машкульская церковь стала еще одной бездонной дырой, куда рухнуло огромное состояние барона. За неимением точных данных, можно, конечно, же спорить, сколь болезненной для его кармана было подобное строительство и затем постоянные денежные вливания для поддержки должного «благолепия» церковных служб. Можно согласиться с Жаком Хеерсом, что пышное убранство домашних церквей для аристократов того времени было таким же способом демонстрации могущества и богатства, как дорогая одежда или золотая и серебряная посуда на пиршественном столе. Более того, часть подобных вложений представляла из себя некий средневековый «банк», из которого вклад изымался так же просто, как и вкладывался. Пышные одежды священников, дорогие книги и литургическую утварь при необходимости можно было легко пустить с молотка, как то проделывал, к примеру, Луи Анжуйский. Однако, без всякого сомнения, можно утверждать, что строительство машкульской церкви внесло заметную трещину в семейство Лавалей, и нанесенные обиды никогда не будут искуплены до конца. Начать следует с того, что предусмотрительный Жиль, желавший (опять же по обычаю времени), чтобы службы на помин его души продолжались в течение сотен лет, около 1435 года составил духовную грамоту (или, говоря современным языком, завещание), в котором отдавал часть своих огромных владений епископу Нантскому, другую часть — герцогу Бретонскому, причем оба властителя, светский и духовный, в обмен должны были выступить гарантами неприкосновенности прав его дочери, Марии, а также того, что службы в церкви будут совершаться и впредь, и «сказанные клирики и канторы ни в чем не будут терпеть ущерба». Результат подобных телодвижений был предсказуем. Понимая, что огромное достояние старшего брата уплывает из рук, против него ополчился Рене де ла Сюз, призвавший на помощь влиятельных кузенов де Лаваль-Лоеак. Семейная драма продолжала развиваться в королевском суде, куда младший брат, поддержанный обоими кузенами и их матерью, как мы помним, подал иск, с требованием объявить Жиля «растратчиком и мотом» и воспрепятствовать тому, чтобы он и далее транжирил семейное достояние[1]. Вполне можно согласиться, что «Мемуар», о котором у нас уже неоднократно шла речь, несколько драматизирует ситуацию, выставляя барона де Рэ в качестве безумца, которого следует остановить до того, как он наделает еще больших бед. Однако, нет сомнений в том, именно в этот и во все последующие годы Жиль начнет испытывать серьезные денежные затруднения, которые закончатся для него в епископском суде. Также заметим в скобках, что наш герой своим необдуманным завещанием сделал второй, и более чем серьезный шаг к своей гибели, по сути дела, заинтересовав герцога (чей отец, как мы помним, много лет тщетно домогался контроля над баронством) и могущественного епископа Нантского в собственной скорейшей кончине. Их обоих мы увидим в качестве судей на процессе Жиля де Рэ. Однако, продолжим, читатель.
Вечное празднество театра
Театрализованные представления в Средние века
|
Нам, избалованным всевозможными зрелищами, начиная с кино и заканчивая компьютерными игрушками в трех измерениях, сложно себе представить, чем был театр в глазах средневекового простолюдина, или даже богатого вельможи.
Строго говоря, театральная традиция, известная, как минимум, со времен греческой античности, никогда не исчезала, с единственной оговоркой, что древних богов и героев постепенно вытеснили типично христианские персонажи. Плавно и незаметно римская и греческая театральность перетекла на паперти церквей, где во время Великих Праздников постепенно стало традицией представлять народу т. н. «мистерии», иными словами, живые картины, изображавшие Страсти Христовы и жития тех или иных библейских и евангельских персонажей. Средневековые люди жаждали своими глазами видеть то, во что верили, живое религиозное чувство требовало зрительного подкрепления. Во времена детства этого христианского театра роли как положительных, так и отрицательных героев — иудеев, римлян, мучеников, брали на себя представители низших церковных чинов — служки, дьяконы, юные певчие. Театральное действо было неторопливым, пьесы могли продолжаться и день, и два, и даже неделю напролет, когда публика вновь занимала свои места, торопясь увидеть продолжение увиденного накануне.
Театральную традицию продолжили владетельные дворы Европы, зачастую в королевских или аристократических отелях придворными плотниками возводились подмостки, и залы Нельского отеля или Дворца Правосудия распахивали двери для всех желающих. Сидячих мест было немного, они обычно отводились для аристократической публики, простонародье толпой теснилось в партере.
Сложный грим, яркие костюмы, декорации из разрисованного холста на проволочных или деревянных каркасах; хитроумные театральные машины, унаследованные со времен римской античности, позволявшие в короткое время сменить сценическую «обстановку», позволить ангелу или святому «сойти с небес» или наоборот, вознестись за облака — все это создавало стойкую иллюзию, которая с головой погружала зрителей в воображаемый мир. Представления сопровождались музыкой, молитвенным пением, по необходимости — плясками и хороводами; зрелище было монументальным и величественным, сравнимым в какой-то мере с традициями классического японского театра. Средневековая толпа готова была часами завороженно следить за представлением, проливая слезы умиления над страданиями Господа Христа, Святого Петра или Святой Аполлонии.
|
Постепенно театральные представления перекочевали на площади, где прямо под открытым небом возводился «балаган» — передвижная сцена с занавесом и тканым фоном, служащим одновременно декорацией и кулисой, за которой актеры переодевались и готовились к выходу. Религиозные «мистерии» с течением веков дополнялись «мистериями» светского характера, где на сцене место христианских святых и мучеников заняли рыцари, дамы, герои прошлого и настоящего. Еще одним типично средневековым жанром были «моралите» — нравоучительные пьесы, также исконно религиозного свойства, героями которых выступали собственной персоной Добродетель, Порок, Скромность, Труд, Мудрость и прочие аллегорические персонажи того же толка. «Фаблио», исторически восходившие к древним басням и шуточным рассказам, следовали вечно актуальному канону «развлекая — поучать». Здесь персонажами могли выступать животные или люди, фаблио было короткой, часто сатирической пьесой с нравоучительным финалом, скорее высмеивающей, чем собственно назидательной. Фаблио в смешном и карикатурном виде выставляло невежество, леность, обжорство и прочие грехи, нередко бывало, что сам Дьявол оказывался на сцене глупцом и простофилей, которого дурачит находчивый крестьянин или солдат. Позднее фаблио перетечет в классический плутовской роман или плутовскую драму, и свое полное развитие получит уже в Новое время.
Столетняя война, принесшая с собой лишения, кровь, потери близких, также накладывала свой отпечаток на средневековый театр. Жизнь, короткая, полная смертельных опасностей, могущая оборваться в любой момент от голода, мучительной болезни, стрелы, пущенной из-за угла, в противовес тому рождала карнавальную культуру, полную смеха, красочности, игры масок. Средневековый человек хотел смеяться, хотя бы на несколько часов забывая тягостные будни. Посему время, на которое среди прочих пришлась и жизнь нашего героя, было эпохой величайшего развития фарсового, комедийного театра. В отличие от застывших, традиционных форм «высокого» жанра, простонародные пьесы (интермедии, фарсы) выводили на сцену вполне реальных персонажей — тупого и жадного дворянина, похотливого священника, крестьянина-простофилю, неверную жену, изворотливого слугу или служанку. Публика хлопала, свистела и хохотала до слез над их проделками, требуя подобных зрелищ вновь и вновь. Всего через несколько лет после смерти Жиля будет создан классический французский фарс «Адвокат Патлен», который почти в неизменном виде сохранится до наших дней. И наконец, наименее изученным остается жанр т. н. «морисков». По всей вероятности, это были музыкальные, или мимические пьесы, изображавшие экзотический быт мавританской Испании.
Во времена Позднего Средневековья начинается процесс формирования первых профессиональных трупп. Это в первую очередь «клирики Базуша», если можно так выразиться, специализировавшиеся на мистериях и моралите — жанрах сложных и помпезных. «Дети Сан-Суси» (досл. — «Беззаботные Дети») — были труппой, выбравшей для себя жанр комедии и фарса. Название соответствовало составу: «Детьми Сан-Суси» зачастую становились младшие отпрыски богатых городских, а иногда и аристократических, знатных семейств, которые не нуждались в деньгах, но забавы ради посвятили себя мастерству бродячих комедиантов[K 1]. В профессиональном театре времен Осени Средневековья не было места актрисам, женские роли исполняли юноши[16]. По окончании представления молодой актер обходил зрителей со шляпой или подносом в руках, и на этот поднос сыпались монеты всевозможного достоинства — чаще всего медь, изредка — серебро. Комедианты могли и самостоятельно колесить по городам и весям, однако, зачастую их нанимали на службу владетельные сеньоры (а порой и коронованные особы), на тот или иной срок заключая с главой труппы договор на исполнение такого-то количества пьес такого-то репертуара. Кроме того, в качестве работодателей могли выступать крупные купцы, городские магистраты, и наконец, сами города, нанимавшие на время праздника или на определенный период ту или иную бродячую труппу. В этом случае представления давались бесплатно, владетельным сеньорам претило собирать медяки у городских зевак, наоборот — это зрители, по сути дела, шли к ним на поклон; более того, случалось, что во время представлений слуги владетельного господина или госпожи обносили зрителей легкими закусками или стаканами недорогого вина.
Жиль в Орлеане
|
Историки сходятся между собой в том, что у нашего барона была в распоряжении собственная театральная труппа. Сам по себе этот факт удивления не вызывает, собственной труппой располагал, к примеру, извечный соперник Жиля во времена военных кампаний Джон Фастольф, и труппа его представляла пьесы английского национального театра. Что касается Жиля, нам хорошо известно, что хлебосольный барон обожал представления на публику, его актеры играли при большом стечении народа, в роскошных костюмах, которые придирчивый владелец прказывал заменять новыми после каждого представления, со всем размахом, которого требовала его широкая натура. Впрочем, предоставим слово Рене де ла Сюзу: «Далее, сказанный покойный мессир Жиль де Рэ — пишет младший брат Жиля в уже упомянутом „Мемуаре наследников“ — приказывал множество раз представлять пьесы, как то фарсы, мориски и являть игры, для каковых он же приказывал изготовлять костюмы и облачения, ему обходившиеся весьма дорого… Далее, на Троицу, Вознесенье и прочие великие праздники, он же множество раз приказывал представлять мистерии, и моралите… для каковых он же приказывал возводить огромные высокие подмостки, откуда же во время представления приказывал обносить [публику] вином, закусками и гипокрасом, каковой лили словно воду…»[17]
Как мы помним, гипокрас — это горячее вино с медом и пряностями. Подобное угощение во все времена считалось исключительно аристократическим, так как пряности, доставлявшиеся из Африки и Молуккских островов мог себе позволить далеко не каждый. Таким образом, шоковое состояние наследников объяснимо и понятно, беспечный барон попросту пустил на ветер свое богатство, угощая городскую толпу драгоценными винами, каждый глоток которых был едва ли не на вес золота.
Итак, 1434 год. Получив канонический сан в церкви Сент-Илер, Жиль немедленно отправляется праздновать свой успех в Орлеан — город, знакомый со времен памятной осады. Огромная свита во главе с бароном прибывает туда 27 сентября 1434 года. Надо сказать, что это путешествие несколько выпадает из привычек барона, ставшего к этому времени заядлым домоседом. Нам известно, что ему в эти же годы несколько раз довелось на небольшое время посетить Анжер, где он дал несколько театральных представлений, столь же редко бретонскую столицу — Нант, где останавливался в особняке брата. Столь же эпизодически он наезжал в Тур, и лишь однажды навестил Бурж — столицу короля в изгнании, причем об этом посещении документы говорят более чем скупо. Герцог бретонский Жан V также не мог похвастаться тем, что часто встречается с бароном де Рэ, несмотря на то, что обычай требовал присутствия его как вассала бретонской короны во время многочисленных герцогских путешествий, Жиль раз за разом уклонялся от этой чести. Так что можно сказать, Орлеан был редкостным исключением из общего правила[18].
Итак, Жиль пробыл в городе едва ли полгода, с сентября 1434 до мая 1435, причем, остановился в лучшей гостинице под названием «Золотой Крест» (вас это удивляет, читатель?). Его благоразумный брат выбрал себе для пребывания достаточно удобный и сравнительно недорогой отель «Малый Лосось», в то время как его свита, численностью порядка полутора тысяч людей или около того, устраивается на многочисленных постоялых дворах. Высшие чины его личной церкви удобно разместились в «Щите Св. Георгия», певчие — на постоялом дворе, принадлежавшем некоему Жану Фурнье, носившем помпезное наименование «Под вывеской Меча», герольды, капитан его же личного отряда, четверо рыцарей, состоявших на баронской службе, оружейник, трубач и сопровождавшие их лица — еще на четырех постоялых дворах: «Черная Голова», «Большой Лосось», «Кубок» и наконец «Под вывеской с изображением св. Марии-Магдалины». Его личные слуги, лакеи и конюшие нашли себе приют в гостиницах попроще: «Ла Рош-Буле» и «Под вывеской с изображением полировщика». Им было вменено в обязанность ухаживать за лошадьми и повозками, держа их наготове на случай, если барону вздумается куда-либо отправиться. Всего огромная свита барона, включая его самого, едва ли не полностью заняла 12 городских гостиниц и постоялых дворов. Само собой, не обошлось без эксцессов, в частности, некий Ноэль ле Кутюрье (то есть «портной»), состоявший на службе «у монсеньора де Рэ», согласно городским архивам, был оштрафован на 16 турских солей (достаточно серьезная сумма по тем временам) за то, что оскорбил городского стражника, явившегося с инспекцией в гостиницу «Черная Голова». Этот самый Ноэль, будучи, вероятно, в подпитии? — обозвал стражника «грабителем», и указал ему на дверь, для лучшего понимания обнажив короткий кинжал, «проявив, — уточняет соответствующий документ — иные акты неповиновения»[19].
|
Однако, деятельный де ла Тремойль, все еще не расставшийся с надеждой вернуть себе утраченное влияние на молодого короля, вновь вмешался в разгульную жизнь барона, стремясь во что бы то ни стало привлечь его к военной службе. В октябре 1434 года она разыскал его в Орлеане, в приказном порядке требуя немедленно отправиться на помощь герцогу Бурбонскому, пытавшемуся отстоять свои собственные владения от наседавших войск Филиппа Бургундского. Надо сказать, что возвращаться на войну барону де Рэ хотелось меньше всего. Однако, не имея возможности избавиться от назойливого родственника, он, в сопровождении все той же огромной свиты и маршальского отряда, в полном вооружении отправился с ним в Иссуден, вроде бы намереваясь оказаться в Бурбонне, но застрял на полдороге, осев в Монлюсоне, в гостинице «Щит Франции», где оставался вплоть до декабря. Судя по всему, кроме собственно нежелания маршала двигаться далее, виной для этой неожиданной задержки стало вновь отсутствие денег. Известно, что из представленного ему счета в 810 золотых реалов, Жиль оказался в состоянии выплатить всего лишь 490. Отговорившись этим, столь удачно или неудачно подвернувшимся предлогом, 28 декабря 1435 года, барон де Рэ вновь оказался в милом его сердцу Орлеане.
Однако, де ла Тремойль упорно не желал оставлять его в покое и появился вновь в начале февраля следующего за тем года, категорически требуя, чтобы Жиль сопровождал в его в Невер, где король и Филипп Бургундский наконец-то собрались заключить между собой мирный договор. Надо сказать, что мир был благополучно подписан 5-6 февраля 1436 года, и гражданская война между арманьяками и бургиньонами наконец-то завершилась раз и навсегда. Впрочем, с этим согласились не все. Бывший тюремщик Жанны, вассал и военачальник Филиппа Жан Люксембургский, категорически отказывался подчиниться, и своими силами продолжал войну. В это время он как раз подготавливал наступление на Лан, и вновь уступив настоятельным уговорам де ла Тремойля, Жиль вроде бы согласился отправиться с ним в Лангр, а затем и в сам Лан, чтобы достойно встретить люксембургские войска. Однако, в очередной раз кончились деньги, и наступление выдохлось, так и не успев состояться. Немедленно воспользовавшись столь, по его мнению, удачным предлогом, чтобы раз и навсегда покончить с военной службой, барон де Рэ немедленно вызвался отправиться в Лион, чтобы получить нужную сумму в качестве кредита. В самом деле, он вернулся с неким количеством денег, однако, тут же объявил назойливому родственнику, что таковых недостаточно, и его капитаны отказываются от дальнейшей службы. Проницательный Тремойль, видевший насквозь его неуклюжие ухищрения, уже открыто насмехался над бароном, советуя ему «научиться, наконец, быть похитрее в денежных делах», совет, как вы понимаете, бесполезный; в самом деле, в том, что касалось финансовых расчетов, барон де Рэ проявил себя в качестве «простофили высокой пробы», что немедленно замечали купцы и банкиры, которым приходилось с ним соприкасаться, конечно же, извлекая для себя из подобной ситуации максимум выгоды. Чтобы окончательно избавиться от назойливой компании де ла Тремойля, Жиль подписал с ним договор, согласно которому, в случае если он сам и его брат не оставили бы потомства, замок Шамптосе должен был достаться во владение де ла Тремойлю и его детям. Реального смысла эта бумажка не имела, да, собственно, от нее подобного и не требовалось. Де ла Тремойль понял, наконец, самое главное: полагаться на Жиля и пытаться добиться от него конкретных действий невозможно, и не стоит зря тратить на это время и силы. Явного разрыва между ними, скорее всего, не случилось, но де-факто, пути обоих кузенов разошлись уже окончательно. Тремойль отправился восвояси, а Жиль поспешил в Орлеан, где с головой окунулся в атмосферу праздника.
«Мистерия Орлеанской Осады»
|
Во время торжественных въездов в тот или иной город для короля или герцога обычно устраивались пышные театральные представления. Наш герой также полагал себя ничем не хуже коронованных особ, и если Орлеан не собирался праздновать его приезд с подобающей торжественностью, он готов был это сделать сам[20].
Рукопись «Мистерии Орлеанской Осады» в настоящее время хранится в Апостольской Библиотеке Ватикана. Архивные документы говорят нам, что этот манускрипт, под инвентарным номером 102, находился среди рукописей, в XIX веке отправленных в дар Ватикану шведской королевой Кристиной. Этот, без сомнения, выдающийся образец драмы времен Возрождения включает ни много ни мало, 20 963 александрийских стихов. Неторопливое действие занимало, по всей видимости, около недели, начинаясь с момента, когда в Англии, в королевском дворце, Бедфорд и его верный полководец Солсбери планируют будущую кампанию, и заканчивая позорным разгромом английского войска под стенами города, и последующим началом Луарской кампании. В представлении участвовало около 140 актеров и 460 статистов, всего около 600 человек — воистину, размах вполне соответствовал амбициям нашего героя. На сцене сменяли друг друга атаки и куртуазные диалоги. Вот Жанна прибывает в замок Шинон, и ей представляют молодого рыцаря де Рэ. Да-да, не удивляйтесь, читатель, в качестве одного из персонажей, барон вывел на сцену самого себя, и наверняка со всей придирчивостью следил за игрой актера[21].
Итак, будущий маршал на сцене клянется Жанне в верности и готовится стать одним из предводителей готовящегося похода. Вот на военном совете он же настоятельно советует двигаться по левому берегу Луары, благополучно избегая таким образом столкновений с англичанами. Вот победоносные войска, воспрявшие духом после вдохновенной речи Жанны, идут на штурм Турелей — двух укрепленных башен у начала моста. Английский полководец Тальбот и Джон Фастольф, переодевшись в костюмы простых лучников, тайно от всех, глубокой ночью приглашают к себе некоего «колдуна и гадателя», желая узнать, чем закончится осада. Эту сцену, вполне возможно, автору навеял известный эпизод из «Книги Царств», где Саул в сопровождении одного лишь провожатого, отправляется к аэндорской волшебнице, желая также проведать свое будущее. И столь же возможно, что сцена была записана, что называется, с натуры, так как в замке Тиффож вовсю уже разворачивались магические практики. Но к этому вопросу мы вернемся несколько позднее[22].
Автор «Мистерии» остался неизвестным. Вполне возможно, что им был сам барон де Рэ, не чуравшийся литературных занятий. Как мы помним с вами, читатель, его перу принадлежало «пособие», составленное для обучения юных певчих в коллеже при церкви Невинноубиенных. В этом случае, нам придется признать, что наш герой обладал среди прочего некоторым литературным талантом - некоторым, т.к. сама пьеса, к сожалению, выдающимися художественными достоинствами не отличается. И столь же возможно, что пьеса была заказана стороннему автору, чье имя в истории не сохранилось. Подобная практика была широко распространена в Средние века. В любом случае, в Орлеане, еще помнившем страшные дни и ночи осады, «Мистерия» имела, по-видимому, немалый успех, так как ее играли вновь и вновь, вплоть до того, что в качестве особого зрелища она была представлена во время т. н. «Празднования 8 мая». Обычай этот, надо сказать, сохраняется и поныне. Установлен он был в тот самый день, когда английская армия, сняв осаду, с позором покинула берег Луары. По приказу Жанны прямо на поле боя доставлен был переносной алтарь и отслужена благодарственная месса. Город почтил победительницу музыкой, торжественным шествием и всеобщим пиром, когда столы для высоких гостей располагались в местном замке, а для простого народа — на городских улицах, и здесь же на вертелах жарились бычьи и бараньи туши, а вино черпали прямо из бочонков[23]. Во времена Жиля праздник отмечался молебном и шествием, которое возглавлял Юноша — молодой актер, должный изображать освободительницу города. И вот, 8 мая 1435 года, течение праздника было дополнено представлением помпезной «Мистерии».
Четыре года спустя город приобретет «за семь турских ливров» знамя, которое использовала труппа «монсеньора де Рэ» во время представления, изображавшего взятие Турелей. Но эти семь ливров будут не более чем каплей в море. Вы думаете, первый тревожный звоночек, когда двумя годами ранее Жиль де Рэ вынужден был прервать поход за отсутствием денег, чему-то научил нашего героя? Ничуть не бывало. По разным расчетам, за год привольной жизни во славу самому себе барон выбросил на ветер от 80 до 100 тыс. золотых экю[24], головокружительную сумму, по современному курсу грубо-приблизительно равную около 3 миллионам американских долларов[K 2].
Ситуация оказалась настолько серьезна, что барон был не только вынужден занимать деньги «у всех, кто пожелал ему таковые предоставить», как отмечает «Мемуар наследников», но заложить ростовщикам любимые книги: «О граде Божием» св. Августина (латинское и французское издания), Валерия Максима, и в довершение всех бед, «голову св. Гонория в серебряном ковчежце», а также духовные облачения и богослужебные сосуды. Позднее ему еще удастся выкупить заложенное, однако, это путешествие стало для неуемного Жиля началом конца[17]. Впрочем, мы снова отвлеклись.
Гостеприимный дом и хлебосольный хозяин. Барон и его окружение в последние годы жизни
|
Дома барона де Рэ ждала целая орава голодных ртов, постоянно требующая денег, денег и еще раз денег. В каждом из его замков было по нескольку сотен одной только мужской прислуги — садовников, поваров, конюхов, псарей, к ним добавлялось не меньшее количество служанок, прачек, прях, белошвеек, женщин-пекарей и прочих, да не забудем еще многочисленных детей — поварят, мальчиков на побегушках, работников при службах, обязанных чистить и выгонять на выпас лошадей, кормить многочисленных собак, и прочее и прочее, всего не меньше трех тысяч человек. И вся эта, с позволения сказать, свора ела, пила, получала жалование, да еще и роскошествовала за счет не в меру тщеславного хозяина, который обязательно требовал, чтобы его слуги облачались в ливреи из дорогого сукна, да еще имели в своем гардеробе не меньше ста двадцати пар сменного платья; и это за исключением одежды «с барского плеча», которую по обычаю времени Жиль щедро раздаривал слугам и даже случайным гостям — путешественникам, богомольцам и просто бродягам, искавшим приют под его крышей. Весь персонал мог сколько угодно лакомиться далеко не дешевым мясом, запивая ежедневную трапезу горячим и пряным вином — гипокрасом, надо ли вам напомнить, читатель, сколь дороги были пряности во времена барона де Рэ? Хлебосольный хозяин постоянно держал двери нараспашку в прямом и переносном смысле, позволяя угощаться за свой счет всем, кто имел к тому охоту, и, как вы понимаете, в подобных желающих недостатка не наблюдалось. Несомненно, наш герой следовал обычаям времени, и даже те, кто в будущем станет его врагами, относились к подобной практике с полным пониманием. В конце концов, разве само Евангелие не требует кормить нуждающихся, оправдывая перед лицом Бога право на богатство приличной тому щедростью? Однако, щедрость Жиля превосходила всякий предел, тщеславие барона и стремление ловить на себе восхищенные взгляды окружающих перечеркивало здравый смысл, ситуация порой принимала анекдотический характер: толпы гостей и слуг растаскивали съестное вкупе с бутылками вина, так, что во время следующей трапезы хозяину нечего было подать на стол.
Остановимся на минуту и посмотрим, каким было его окружение в эти последние несколько лет.
Во-первых, это была жена барона, Катерина де Туар. Около 1434 года между супругами, видимо, произойдет окончательный разрыв. Катерина вместе с дочерью переберется в замок Пузож. По всей видимости, Жиль, поглощенный своими алхимическими опытами и колдовскими практиками, не станет ее удерживать. О том, что произошло между ними, остается только гадать за полным отсутствием документов. Для Средних веков раздельное проживание знатных пар было ситуацией вполне обыденной, в особенности если дело шло о браках по расчету. Не желая отравлять друг другу существование, супруги жили каждый в своей резиденции, обмениваясь вежливыми письмами и подарками, сходясь вместе лишь во время праздников, приемов или для совместного воспитания детей. Именно таким образом уже знакомый нам дядя короля, Жан Беррийский, строил отношения с обеими своими женами. Что произошло в данном конкретном случае, мы не знаем. Катерина де Туар пережила мужа, но до самой смерти, сколь нам то известно, не произнесла ни единого слова хулы в его адрес. Мы не видим ее подписи на ходатайстве, поданной Лавалями на имя короля с целью запретить Жилю бессмысленно транжирить свое состояние. Отсутствуют ее показания и в судебном деле. Таким образом, нам остается лишь строить гипотезы. Догадывалась ли Катерина, что человек, к которому она ранее испытывала определенную привязанность, а, может быть, и любовь, постепенно превращается в чудовище, подвластное лишь собственным извращенным желаниям? Не имея возможности влиять на происходящее, она, быть может, предпочла тихо удалиться прочь, желая спасти дочь от зрелища бесконечных оргий? Или наоборот — если процесс действительно был сфабрикован, и обвинения против барона де Рэ вымышлены от начала до конца, столь же возможно, что супруги попросту охладели друг к другу, и Катерина, по обычаю времени, просто выбрала для себя собственную резиденцию? Нам это не известно.
Во-вторых, это младший брат, Рене де ла Сюз. Между обоими в это время нарастает постепенное отчуждение. Не раз и не два младший будет упрекать нашего героя, что он, барон де Рэ, потомок славного рода, окружил себя отребьем, людьми низкого состояния и чужеземцами, избегая в то же время «рыцарей, дворян и советов своих же соотечественников, ибо весьма ясно понимал, что таковые станут попрекать ему безумными и чрезмерными тратами, каковые он совершал…» Впрочем, Рене был не совсем прав, да и не мог быть, как минимум, до определенного времени не догадываясь о другой, скрытой от глаз, жизни старшего брата.
|
Присмотримся теперь к подручным Жиля, вместе с ним обвиненным епископским судом «во многих преступлениях». В первую очередь, стоит упомянуть его дальнего родича Роже де Бриквилля, которому в это время было порядка 15-16 лет. Это был один из множества нормандских дворян, разоренных английским нашествием. Его отцом был сир Гильом, владелец замка Лоней-сюр-Калонн, неподалеку от местечка Пон-л’Эвек, до нынешнего времени славящегося великолепным сыром того же имени. Вынужденный бегством спасаться от англичан, Бриквилль потерял все и нашел себе приют под гостеприимной крышей барона де Рэ. Известно, что Жиль питал к нему полное доверие; быть может, даже чрезмерное, так как 28 декабря 1434 года выдал ему доверенность на продажу своих земель «сколь тот сочтет нужным», и даже заговорил о том, чтобы выдать за него собственную дочь. Этот нелепый план, к счастью, не был реализован, но приготовления к нему бесспорны[25]. Исследователи теряются в догадках касательно того, каким образом разоренный дворянин привязал к себе богатого и спесивого барона. Жорж Батай высказывает самую простую мысль: подписывая подобную бумагу Жиль был просто пьян и плохо понимал, что делает. Паскаль Рикье выдвигает еще более рискованное предположение, что Бриквилль состоял в любовниках у хозяина замка Тиффож, и полностью подчинил барона своей воле. Воздержимся от гаданий на пустом месте.
Известно, что Бриквилль оказался достаточно изворотлив, чтобы не оказаться на скамье подсудимых в компании со своим благодетелем. В последнем для Жиля, 1440 году, родственник, чувствуя, что запахло жареным, бросит его на произвол судьбы и найдет себе спасение под крылышком адмирала Прежана де Коэтиви. Возможно, Роже де Бриквилль, желая укрепить свое положение, сам устроит брак де Коэтиви с Марией де Рэ. Так или иначе, в 1446 году король дарует ему полное прощение.
Следующими по списку следует назвать Жиля и Мишеля де Силье, также дальних родственников нашего героя. Судя по всему, первый из них был сыном, а второй — внуком Гильома де Силье, кузена второй супруги Жана де Краона. Эти двое найдут себе приют в замке Машкуль около 1432 года, вполне вероятно — также спасаясь от англичан. Хлебосольный Жиль не только приютит обоих, но и предоставит младшему почетную должность коменданта. Впрочем, Мишель де Силье в скором времени выпадет из нашего повествования, так как в том же 1432 году во время осады Ланьи окажется в плену и вынужден будет изыскивать деньги для выкупа, в то время как Жиль де Силье станет правой рукой своего кузена и тезки, одним из ближайших его помощников, посвященных во все тайны барона де Рэ. Жиль де Силье окажется также достаточно умен и хитер, чтобы в 1440 году, буквально за несколько дней до ареста нашего героя, проворно сделать ноги, оставив своего прежнего друга и родственника в одиночку оправдываться перед церковным правосудием.
Мы не станем перечислять всю «ближнюю» свиту барона, желающие смогут заглянуть в материалы процесса. Назовем лишь двоих, которые в будущем взойдут на эшафот вместе с бароном. Старшим из них, по возрасту и положению, был Этьен Корилльо, более известный историкам по своему прозвищу «Пуату». Неизвестно, почему он его получил; Корилльо не был пуатусцем, этот уроженец Пузожа в возрасте около 10 лет (в 1427 году) был взят на баронскую службу в качестве пажа. Позднее он станет сообщником Жиля де Рэ в его преступлениях и даст совершенно уничтожающие показания против самого себя и своего господина. И наконец, Анрие Гриар, баронский постельничий. Если верить показаниям его собственным показаниям, он станет пособником Жиля почти что случайным образом: единственно потому, что хозяину замка Тиффож потребовался дополнительный носильщик для доставки по назначению сундука с телами убитых - а вплоть до того времени постельничий, якобы не имел ни малейшего представления касательно того, что происходило рядом с ним. Вводя его в курс дела, Жиль - опять же, если верить показаниям самого Анрие Гриара, перед церковным алтарем взял с него торжественную клятву хранить в полной тайне все, что увидит и услышит. Заметим, что Анрие будет не только молчать, но (если верить материалам процесса), поставлять в замок новых жертв. Он также будет казнен вместе со своим хозяином.
Алхимия и магические практики в XV веке
Пятым «пороком», приведшим старшего брата едва ли не к банкротству, Рене де ла Сюз именует «весьма пагубное увлечение» алхимическими практиками, и бессмысленную погоню за возможностью искусственного изготовления золота. По вполне понятным причинам, он дипломатично умалчивает о магах и заклинателях демонов, прочно обосновавшихся в замках Машкуль и Тиффож. Вполне возможно, что на момент составления известного «Мемуара», младший сам еще был не до конца осведомлен о том, что происходит в задних комнатах, надежно скрытых от любопытства случайного посетителя. Посему, не следуя более за его повествованием, постараемся самостоятельно прояснить этот момент. Чтобы продолжить повествование, нам придется, дорогой читатель, еще раз подвергнуть определенному испытанию ваше терпение, проведя краткий ликбез по оккультным наукам того времени, без чего дальнейшее рискует стать просто непонятным.
Алхимия — искусство власти над материей
|
Итак, алхимия, сколь то известно современной науке, пришла из Древнего Египта. Более ранние сведения, касающиеся Индии и Китая скудны и недостаточно достоверны. Полагается, что само слово исторически восходит к старинному имени Египта «Кем» или «Та-Кем» — «черная земля», в то время как «алхимия» в этом случае следует толковать как «египетскую наука». В древности ее называли по-иному «царским» или «жреческим» умением. Одним из основателей теории трансмутаций полагается легендарный Гермес-Трисмегист («Трижды Великий») он же — египетский ибисоголовый бог Тот. Ему приписывается авторство знаменитого изречения «Один в троих и трое есть в одном», ставшее одной из основ этого — скорее духовного, чем собственно научного течения.
Из Египта алхимическое учение плавно перетекло на территорию Римской Империи, в позднюю эпоху своего существования испытавшую повальное увлечение египетской мистикой; после гибели Рима, старинную традицию подхватили арабские и еврейские философы. Алхимии отдавали дань такие крупные авторитеты как Абу Али ибн Сина (Авиценна), Ар-Рази и другие; здесь на Востоке к собственно египетскому зерну примешалась астрология и еврейская каббала.
Философскую основу алхимии, в том виде, в каком она дошла до нашего времени, можно сформулировать следующим образом. Единственная подлинная сущность есть Бог, видимый мир — лишь эманация (если угодно, излучение) Божества, растворившееся в материи низшего порядка, и посему загрязненное и больное. Между материей и Богом находятся небесные светила, которые представляют собой открытую книгу, в которой записаны веления Божества. Посему, основной задачей алхимика представлялось, избрав согласно положению светил благоприятный для того день и время, добиться очищения души и материи до их исконного, наивысшего состояния, в теории — воссоединения с Божеством. Очищение тела должно было избавить его от греха и смерти, очищение металла — превратить его в золото — с точки зрения средневекового человека — наивысшее и благороднейшее состояние неживой материи. Неудивительно, что при такой постановке вопроса, в достаточно скором времени, собственно духовная часть алхимического учения оказалась оттеснена на задний план, и благополучно забыта, в то время как во главу угла было поставлено превращение неблагородных металлов в золото (или на языке того времени, «трансмутация») ради совершенно банального обогащения. Много реже искали для себя и для избранного круга друзей эликсир вечной молодости.
Христианские народы познакомились с алхимией во времена Крестовых Походов, когда в Европу настоящим потоком хлынули книги и свитки на арабском и еврейском языках. Не забудем, что в те времена любая наука еще была неотделима от философской основы, и потому в медицине, естествознании и т. д. материальное причудливо смешивалось с толкованием положения звезд и мистическими откровениями. Алхимические трактаты переводились на латинский язык, к уже существующим добавлялись новые, и к XV веку, то есть времени жизни нашего героя, увлечение алхимией стало всеобщим.
Немецкий хронист XIV века Франц Гассман жаловался, что «Едва ли не все подряд желают зваться алхимиками: непроходимый глупец, и юноша, и старик, старуха, брадобрей, лукавый советник, монах с тонзурой, и даже солдат». Умение превращать неблагородные металлы в золото было задачей не только исключительно сложной, но и опасной — в первую очередь для самого умельца. Едва лишь возникал слух, что некоему «философу» улыбнулась удача, за ним начиналась настоящая охота, и зачастую подобный умелец заканчивал жизнь в королевской или монастырской тюрьме, тщетно пытаясь убедить своих мучителей, что не умеет делать того, что ему приписывают.
|
Возможно, это было одной из причин, по которой алхимические трактаты писались исключительно сложным, символическим языком, понять который без опытного учителя представлялось почти невозможным. Второй причиной, как то объясняли сами «философы», была потенциальная опасность «Великого Деяния», окажись оно в руках недостойных, обуреваемых единственно жаждой земного обогащения.
Щекотливый вопрос, удалось ли алхимикам добиться своего или их «наука» с начала и до конца представляла собой грандиозный обман вплоть до недавнего времени решался категорично: самовнушение и ложь. Однако сторонники столь простого и прямолинейного подхода упускали из виду закон, прекрасно известный этнографам: чтобы некое суеверие прижилось, время от времени оно должно подтверждаться практикой. Если подтверждения не будет, рано или поздно, прежняя вера сменится разочарованием и постепенно исчезнет.
Исследователи второй половины ХХ века обратили внимание на интересный факт: давно было известно, что вожделенное превращение зависело от умения алхимика приготовить т. н. «философский камень» (он же — «красный лев» или «красная тинктура»). С завидным постоянством большинство алхимических трактатов описывали этот «камень» как жидкость или порошок ярко-алого цвета. Проблемой заинтересовался датский химик К. фон Ниенбург, поставивший себе целью с помощью современной химии постараться воссоздать утерянный рецепт средневековых умельцев. Алхимические трактаты в большинстве своем уверяют, что превращение должно с необходимостью происходить в запаянном стеклянном сосуде, причем первой стадией будет разложение исконного сырья, которое в течение 40 дней будет сохранять угольно-черный цвет. Подобная стадия, известная под именем «вороньей головы» должна была соответствовать возвращению к первоматерии, первобытному хаосу, из которого — при желании и умении, можно было создать желаемое. На следующей ступени, смесь становилась снежно-белой (стадия «белый лебедь»), затем спускаясь вниз по спектру от фиолетового к желтому («павлиньи перья»), приобретала ярко-алый цвет, что значило, что конечная цель достигнута.
Ниенбург во время одного из своих экспериментов действительно наблюдал подобные перемены. Результатом его усилий оказались ярко-алые, удивительно красивые кристаллы хлораурата серебра (Ag[AuCl4]. Из этого соединения в самом деле можно было выделить чистое золото или с его помощью позолотить поверхность неблагородного металла. Таким образом, выходит, что трудолюбивому датчанину удалось раскрыть одну из тайн древней алхимии: наши предки владели искусством накопления (или как говорят металлурги «обогащения») золота. Дело в том, что этот коварный металл в виде следов присутствует практически везде, в истории науки сохранились анекдотические ситуации, когда химически чистый свинец вдруг начинал давать положительную реакцию на золото, а после разбирательства оказывалось, что лаборант во время работы со свинцовым бруском перемещал на носу очки в золотой оправе. Выходит, можно считать установленным, что средневековые алхимики опытным путем научились «собирать» воедино крошечные золотые следы, что требовало, конечно же, немалого труда. Само собой, если адепту алхимической науки попадалось хорошее сырье, «наколдовать» искомое было можно в изрядном количестве.
Столь же уверенно обращались они с серебром, очищая и опять же — накапливая его с помощью амальгамирования. В настоящее время подобные «секреты» используются в промышленности… но не стоит читатель, пытаться повторить их в домашних условиях, в большинстве стран подобные попытки преследуются по закону. Значит ли это, что все тайны алхимии уже открыты, и знаменитая «трансмутация» есть всего лишь басня, придуманная для того, чтобы скрыть тайну от непосвященных? Я знаю об этом не больше вашего. Поиски следует продолжать; в конце концов, в истории было множество утерянных знаний, исчезнувших без следа по вине секретности, которой их окружали. Стоит назвать для примера китайские прозрачные зеркала и кипящие чаши, мягкие камни доколумбовой Америки, фундамент Баальбекского храма и многое другое. Кто знает, быть может и древние гримуары принесут нам новые сюрпризы?
Мошенники от алхимии
|
Но мы отвлеклись. Как то обычно бывает для научных или философских направлений, потенциально таящих в себе головокружительные возможности, горстка адептов, реально умеющих добиться поставленной цели (хотя бы тем способом, какой мы указали выше), буквально растворилась в толпе откровенных жуликов, шарлатанов и сумасшедших всех родов и видов. Истории о проделках, с помощью которых проходимцы от алхимии дурачили своих венценосных нанимателей, и сейчас невозможно читать без смеха. Задача средневековых мошенников, в общем-то не отличалась от той, что ставят перед собой их современные коллеги: на глазах у скептически настроенного клиента совершить одноразовое «чудо», воспользовавшись моментом выторговать для себя наибольший «задаток», желательно, в звонкой монете, и как можно проворнее сделать ноги. Впрочем, если «клиент» оказывался особенно доверчивым и готовым и далее платить, лже-алхимик задерживался дольше, сетуя на досадные помехи в эксперименте, и кормя наивного «карася» обещаниями завтра, а еще вернее — через месяц, два, год уж наверняка добиться успеха! Как мы увидим далее, в роли подобного «карася», как то ни прискорбно, оказался наш герой — причем последствия были опять же, вполне предсказуемы.
Итак, вместо золота наивному «покупателю» подсовывали порой блестящую латунь, томпак, или железный колчедан («кошачье золото»). Если подобный номер не проходил (например, клиент, уже загодя обжегшись на парочке лже-алхимиков появлялся вместе с опытным ювелиром), в расплав подбрасывали золотой порошок. Делалось это несколькими способами. Во-первых, себя хорошо зарекомендовали тигли с двойным дном. Поверх глиняного или металлического основания засыпался золотой порошок, сверху его покрывали слоем воска, предусмотрительно подкрашенного в черный цвет. Рассмотреть темное дно в глубоком алхимическом сосуде с относительно узким горлышком было затруднительно, чем и пользовался мошенник. Затем во время решающего эксперимента, в сосуд заливалось расплавленное олово или свинец, и о чудо! — превращение происходило.
|
Еще одним проверенным методом была выдолбленная изнутри деревянная палочка в которую засыпался золотой порошок, в то время как отверстие заклеивалось восковой пробкой. «Волшебной палочкой» помешивали расплав, полая часть сгорала, золотой порошок высыпался в расплав — и заодно все улики уничтожались, так что даже рассмотрев палочку вблизи, определить ничего уже было невозможно. Самые ушлые вдували в расплав золотой порошок с помощью кузнечных мехов. Особенной изобретательностью отличился проходимец, одурачивший немецкого герцога Леопольда. На глазах всей свиты вместе с самим властелином, половина железного гвоздя, который для того опустили в красную протраву, превратилась в золото. Обман удалось раскрыть лишь несколько веков спустя. Оказалось, что жулик от алхимии попросту спаял вместе две половинки гвоздя — железную и золотую, покрыв готовое изделие черной краской. После того, как нужную часть опустили в кислоту, краска исчезла, и «превращение» произошло! И к совсем уже наглому трюку прибегнул еще один алхимик, одурачивший герцога де Рогана. Тот, не желая оставлять умельца один на один с его инструментарием, сам взялся ассистировать во время «превращения», нагнетая мехами воздух в алхимическую печь. Проходимец, не растерявшись, бросил в расплав «нечто», комната заполнилась едким дымом, герцог вынужден был спасаться бегством — и «превращение» произошло!
Сама по себе алхимия никогда не была запретной областью знания, однако, и церковные и светские власти относились к ней с подозрением и опаской. Несмотря на то, что алхимические печи горели во дворцах герцогов и королей, и даже в папских покоях (ведь золота хотелось многим!), алхимические превращения, не не производившиеся под бдительным присмотром властей, таили в себе нешуточную опасность. С одной стороны, это было фальшивомонетничество, которым действительно грешили как сами лже-алхимики, так и их жертвы, с другой — колдовство и ересь. В самом деле, как можно было поручиться, что оставшись один на один со своими ретортами и печами, и затратив впустую множество часов и дней, алхимик в отчаянии не призовет на помощь злых духов, и не вычитает в своих загадочных гримуарах дьявольские заклинания и еретические домыслы? Все непонятное страшит… Посему алхимию время от времени запрещали, ее адептов бросали в тюрьмы (в частности, так поступал в начале своего правления Карл V Мудрый), но под давлением влиятельных аристократов, а порой и духовенства, запреты в скором времени снимались.
Магия и поклонение дьяволу
|
Колдовство старо как мир; по всей видимости, оно даже старше, чем организованная религия в том состоянии, в каком мы видим ее сейчас. По сути дела, магическая доктрина сводится к утверждению, что мир населен множеством невидимых духовных сущностей, как благожелательных, так и вредоносных. Задачей мага является подчинить себе эти могущественные силы, и превратить в покорных исполнителей своей воли. Издавна маги делились на «белых» и «черных». Задачей первых было излечение больных, увеличение плодородия полей и тому подобные благие деяния, задачей вторых — вредоносная магия, направленная на то, чтобы уничтожить или наслать болезнь на врага или врагов. Несколько реже маг совмещал в себе обе функции, используя ту или другую по собственной прихоти.
Само по себе колдовство в первобытных обществах не преследуется, наказуемым является лишь порча или убийство с его помощью. В этом случае колдун действительно рискует жизнью; известны африканские племена, которые любую смерть от любых причин всегда толкуют как результат колдовства. Сжигание людей за «порчу», еще в XIX веке отнюдь не было редкостью на Черном Континенте, как то засвидетельствовано отчетами европейских путешественников.
Сколь то можно понять, возникнув в каменном веке, магия всегда основывалась на вере в т. н. «симпатическую» связь между живым существом и его частью, так, например, уничтожение ногтя или волоса врага должно было привести к его гибели. Знание подлинного имени человека или духа (т.к. имя воспринималось как неотъемлемая часть души) — позволяло магу подчинить себе его носителя. Названный по имени дух беспрекословно выполнял все указания. Для человека, чтобы избегнуть подобной опасности, во многих первобытных обществах было принято держать «подлинное» имя в тайне, в то время, используя в быту прозвище, по определению — безопасное для его носителя. Отсюда же происходят многочисленные заклинания, в которых обязательно называется имя духа, и произносится сакральная формула призыва.
Опять же, сколь мы можем о том судить, на ранней стадии развития человеческого общества, любой, кто имел достаточно для того смелости, мог обратиться за исполнением желания или пророчеством к любой духовной сущности. К примеру, в «Одиссее» мы находим описание того, как хитроумный царь Итаки, сидя над глубокой расщелиной с мечом в руках, льет в нее кровь жертвенного барана, и позволяет душам умерших насытиться ею только при условии, если они готовы пророчествовать о его дальнейшей судьбе. Никаких нареканий со стороны автора это не вызывает. Однако, уже в Риме мы видим резкое разделение «легальных» оракулов богов и запретного колдовства — обращения к умершим (некромантия) и вредоносным сущностям, как то богине ночи Гекате — покровительнице ядов и порчи. Пару злобных старух, промышляющих человеческими жертвоприношениями выводит Гораций в одной из своих «Сатир». Еврейские ведьмы кроме вызова умерших, как известно из Библии занимались тем, что улавливали души, которые в то время как тело спит, блуждали на свободе. Бестелесных пленниц держали взаперти в платках, завязанных узлом, или медленно поджаривали на огне, в результате чего их хозяева болели и чахли. Единственной возможностью для жертвы было откупиться от колдуньи деньгами, и тем самым спасти свою духовную собственность. Именно против таких «злоумышленниц» направлен библейский наказ «ворожеи не оставляй в живых», который, как известно из истории, стоил многих тысяч жертв.
Христианство, зародившееся в первые века нашей эры, не сумело вытеснить из умов своих приверженцев старинной веры в магию и колдовство. По сути дела, изначально древние языческие обряды поклонения сельским богам оказались попросту загнаны вглубь, прикрыты псевдо-христианской оболочкой, однако, прожили как минимум, до начала ХХ века. Это поклонение и жертвоприношения, которые были нужны, чтобы умилостивить многочисленных духов природы: гномов, эльфов, бретонских корриганов — мелких бесов, имеющих вид кошки, и конечно же, фей. Суеверия подобного рода проникали даже в среду образованных классов; множество дворянских родов отсчитывало свое происхождение от феи-прародительницы, на которой женился их предок. Самым известным случаем представляются, конечно же, Лузиньяны, с их верой в фею Мелюзину, которая, по легенде, всегда возвращалась к замку, приняв облик дракона, если в скором времени одному из ее потомков предстояло умереть. Бывало, что дворянские роды в течение множества столетий бережно хранили амулеты феи-прародительницы, должные обеспечить им долгую жизнь, богатство и безопасность. Само собой, подобные дары не предназначались для чужих глаз, однако, в сельской глубинке подобные суеверия были неискоренимы. Феи проникли даже в рыцарские романы, где из раза в раз уносят своих возлюбленных в страну вечной молодости и праздника. Что касается духовенства, мы также можем констатировать, что сельские духи для большинства клириков представлялись вполне реальными, хотя, конечно же, злонамеренными существами. В деревнях обычай предписывал устраивать крестные ходы к древним мольбищам, чтобы святой водой и заклинаниями хотя бы временно вывести оттуда нечисть.
Еще страшнее были оборотни — волки, или реже черные коты, в которых по собственной воле превращались колдуны и ведьмы, чтобы резать скот и калечить людей. Но по-настоящему ужасны для верующего христианина были многоликие бесы, слуги вечного Князя Тьмы, действующие как самостоятельно, так и через посредство целой армии колдунов и колдуний: жрецов и жриц Дьявола.
|
Мрачная фигура Сатаны, ангела-бунтаря, жаждущего совратить ко злу человечество, чтобы таким образом насолить его создателю, в полную силу заявляет о себе в Новом Завете. В иудейской религии подобный миф отсутствует, пожалуй, единственным намеком на нечто подобное является Противоречащий — «Сатан» в книге Иова, мрачный прокурор человечества, предрекающий падение праведника в том случае, когда назначенные для него испытания ему покажутся несправедливыми и слишком жестокими. Однако, уже в Евангелиях Дьявол выступает как самостоятельная сила, искушая Христа в пустыне, и в позднейшей христианской традиции приобретает черты падшего ангела, вечно пытающего свести счеты со своим победителем. Интересно, что вера в колдунов и ведьм затихала и возрождалась вновь в зависимости от экономического состояния средневекового общества. Так во времена процветания даже папство весьма критично оценивало подобные верования, считая их грубым простонародным суеверием, и грозя анафемой за попытку огульно обвинить и уж тем более расправиться с какой-нибудь старухой-травницей за «колдовство и порчу». Однако, подобные воззрения были неискоренимы, и даже будучи загнанными вглубь, рано или поздно они давали знать о себе, иногда в качестве простонародных суеверий, порой — как дополнение к политическим и экономическим инсинуациям. Колдовство и попытка навести порчу на королевскую персону было одним из обвинений, выдвинутых против Ангеррана де Мариньи, министра финансов при особе короля Филиппа Красивого — в качестве довеска к основному так сказать, обвинению к растрате государственных средств, епископ города Труа в начале XIV века был также обвинен в попытках с помощью колдовства извести королеву Франции, а также в отравлении собственной матери, в 1317 году против графини Маго д’Артуа, ставшей среди прочего героиней знаменитого цикла «Проклятые короли» также выдвигалось обвинение в изготовлении колдовских любовных зелий. Преследование колдунов и ведьм усиливается после страшной эпидемии Черной Смерти, что опять же представляется закономерным: будучи не в состоянии поверить, что чума, сократившая население Европы как минимум на треть, имела совершенно естественное происхождение, темное и невежественное простонародье искало виноватых. Первыми жертвами оказались прокаженные, которых обвинили в том, что подобным образом они мстят христианам за свое положение. Когда лепрозории практически опустели, а страшная болезнь все не желала идти на спад, следующими жертвами оказались евреи, которых немало было во французских городах. Но когда в этом случае успеха достичь не удалось, и чума, прочно закрепившись на континенте, стала возвращаться каждые 10-15 лет, вновь и вновь выкашивая население городов и сел, вспомнили о колдовском сословии, которое, конечно же, по указке дьявола, покрывало двери домов и церковные скамьи «чумной мазью». Надо сказать, что во времена барона де Рэ истерия охоты на ведьм еще только начиналась, свой подлинный размах она примет в начале XVI века, когда к разгулу болезни прибавится голод и нищета, связанные с общим кризисом феодального мира.
Что касается колдовских практик, они действительно существовали, хотя и не имели столь впечатляющего размаха, как то можно вообразить читая многочисленные судебные дела Святой Инквизиции. Сохранившиеся до нашего времени гримуары «Черная курочка», «Алый дракон» (последний предположительно, был написал папой Гонорием), содержат формулы пакта с дьяволом, составленные в полном соответствии с нотариальными требованиями той эпохи. Злой гений предоставлял своему адепту вечную молодость и здоровье, неисчислимые богатства и власть, требуя в обмен душу колдуна, которую тот обязан был отдать через определенное количество времени (чаще всего — двадцать лет). Бумагу составляли с помощью особого «дьявольского» алфавита, и подписывали кровью, добытой из мизинца. Впрочем, продажа собственной души была далеко не единственным вариантом. Во времена Жиля хорошо известна была церковная мистерия о том, как некий рыцарь в обмен на все вышеперечисленное, отдает духу зла свою жену, которую в последнюю секунду спасает Дева Мария. Дьяволу можно было приносить человеческие жертвы (особенно ему были по нраву некрещеные дети), убивать животных, вредить христианам с помощью порчи, яда, искусственно вызванных бурь и болезней и т. д.
Обычный ритуал заключения пакта выглядел следующим образом: в комнате, соответствующим образом приготовленной, или в некоем уединенном месте (чаще всего — в лесу), на земле рисовался магический круг, в середину которого становился колдун с мечом и книгой в руках. Иногда, ради пущей верности, по внешней стороне окружности рисовались каббалистические символы. После того, как произносились соотвествующие заклинания, Дух Зла появлялся на внешней стороне круга. Зачастую бес, как ему и было положено, куражился и насмехался над магом, являясь в образе дикого зверя, дракона, шквального ветра с дождем и т. д. Если колдун оказывался в достаточной степени отважным и продолжал настаивать на своем, произнося все более мощные заклинания, дьявол наконец прекращал демонстрации, прямо спрашивал адепта, чего он желает, и выдвигал встречные условия. Поторговавшись, стороны приходили к согласию, после чего подписывали нерасторжимый пакт, и колдун отныне приобретал для себя личного демона, который должен был сопровождать его или являться по первому вызову, в форме черной собаки, собутыльника, монаха и т. д. — иными словами, в обличии не вызывающем подозрений, и выполнять все желания и прихоти своего временного хозяина. Все это мы увидим в истории нашего героя. Вернемся к начатому.
Алхимия в замке Тиффож
Камушек, обрушивающий лавину
|
Мы возвращаемся с вами, читатель в 1426 год, когда молодой Жиль, едва лишь начав придворную карьеру, верой и правдой служил своему земляку — Артюру де Ришмону. Как вспоминал сам барон де Рэ, уже арестованный, во время допросов в епископском суде, приблизительно в те времена ему случилось познакомиться с неким «анжуйским рыцарем», находившимся в то время в церковной же тюрьме по делу о ереси. Имя этого человека история не сохранила, однако знакомство это — без красивых слов — оказалось для нашего героя роковым. Жиль утверждал, что оно завязалось еще в Анжу во времена юности, «когда он впервые взялся за оружие», вполне возможно, что неизвестный прибыл ко двору приблизительно в то же самое время. Анжуец, как многие в то время увлекавшийся алхимией, позволил Жилю взять на время некий фолиант, в деталях описывавший процесс получения философского камня и заклинания демонов. Барон, живо интересовавшийся всем необычным и выходящим за рамки повседневности, с головой погрузился в чтение. Изо дня в день он пытался проникнуть в смысл нарочито усложненного текста, читая сам и приказывая читать себе вслух, но — загадка оставалась загадкой.
Заметим, что в это время никаких денежных затруднений наш герой еще не испытывал, и эта, неожиданно проявившаяся страсть, скорее исходила из характерного для него желания подняться над окружающим миром, утвердиться в качестве человека, которому открыто нечто, неизвестное для серой массы. Однако в этот раз, Жиль потерпел досадное поражение, его тщеславие и гордость были немало уязвлены, в то время как любознательность так и не нашла себе удовлетворения.
Из раза в раз, барон де Рэ посещал заключенного, надеясь выведать у него драгоценный секрет, но безрезультатно. Ненужную книгу он вернул хозяину, в то время как сам набрался решимости во что бы то ни стало добиться своего. Надо сказать, что наш герой уже тогда играл с огнем, во-первых, привлекая своими посещениями внимание тюремных властей, во-вторых, приказывая читать себе гримуар публично, «в Анжере, в некоем покое, в присутствии многих иных слушателей». Однако об опасности барон де Рэ думать не привык, и вместо того рьяно продолжал свои поиски.
Понимая, что в одиночку успеха добиться трудно, Жиль поставил себе целью найти умелого алхимика, и привлечь его к своим занятиям, соблазнив обещаниями земельных пожалований и денег. В качестве сообщника он привлек к этому занятию своего собственного кузена и тезку Жиля де Силье, имевшего священнический сан. Содействие духовного лица успокаивало суеверные страхи, и позволяло уверить себя в том, что несмотря на всю экстравагантность, его занятия находится в пределах дозволенного. Силье рьяно взялся за дело, и в замки и крепости Жиля потянулась череда проходимцев и шарлатанов.
В наше время, дорогой читатель, отлучка из армии во время военных действий представляется немыслимой. В Средние века подобное было в порядке вещей: закончив ту или иную кампанию, граф или барон возвращался в свои владения, отдыхал, проверял состояние дел, и далее, опять же по своему усмотрению, либо отправлялся в очередной поход, либо оставался дома в ожидании более интересных и выгодных для себя возможностей.
Таким образом поступал и наш герой, а так как единожды вбив себе в голову нечто, барон де Рэ шел до конца, алхимические печи запылали едва ли не во всех замках и крепостях, где ему приходилось останавливаться в тот или иной момент: Машкуле (бывшим приданым его прабабки), Тиффоже, Шамптосе и т. д. Судя по всему, на ранней стадии своих изысканий, барон увлекся опытами по вымораживанию ртути, или как говорили тогда «живого серебра». Само по себе это занятие было достаточно безобидным, если не считать опасности для доморощенного химика надышаться ядовитыми парами. Разламывая на куски мерзлую ртуть, Жиль действительно иногда встречал золотые блестки и тем более утверждался в мысли, что движется в правильном направлении. Ох уж этот коварный материал!.. Дело в том, что в природном состоянии жидкая ртуть действительно может содержать в себе растворенное золото, причем если количество желтого металла не превышает 12 %, естественный серебристый цвет ртути остается неизменным, а золотые следы порой невозможно выявить без тонкого химического анализа. Надо сказать, что еще в середине ХХ века серьезные ученые попадались на эту удочку. История сохранила имя тайного советника Митте, специалиста по физической химии, немца по национальности, который из раза в раз находя в использованных ртутных лампах следы благородного металла, уверился в том, что под действием высокого напряжения в ртути идет ядерная реакция, и даже разработал ее формулу. Ошибку удалось выявить через несколько лет. Так что и ошибка Жиля была вполне понятной и объяснимой, но привела к катастрофическим последствиям. Особенный размах эти изыскания приняли а 1434—1435 году, когда угроза вполне реального разорения превратила поиски золота из простого развлечения в отчаянную необходимость. Наш герой демонстрировал поразительную доверчивость, разочаровавшись в очередном мошеннике, он тут же отправлял своего помощника за следующим, и вновь получал все тот же обескураживающий результат. Алхимические эксперименты исправно съедали остаток его состояния: ингредиенты, печи, да и шарлатаны, постоянно задействованные в качестве помощников, стоили немало.
Хоровод мошенников и проходимцев
|
,_Lo_studio_dell%27alchimista.jpg)
Во время процесса Жиль добросовестно перечислял горе-философов, побывавших в его лаборатории: Антонио ди Палермо, парижский златокузнец Жан Пети, некто Дюмесниль, Жан де ла Ривьер, еще некто по имени Луи, и наконец, Франческо Прелати, о котором у нас еще будет очень долгий разговор.
Впрочем, бессмысленная трата времени и мизерные результаты, не оправдывавшие вложенных усилий, в скором времени прискучили ему, и нетерпеливый барон решился на более рискованную игру: призвать на помощь демонические силы. Жиль де Силье был отправлен в верховья Луары с заданием отыскать опытного колдуна или колдунью, сведущих в искусстве заклинания демонов. В скором времени подобный колдун отыскался, но утонул во время переправы. Силье не растерявшись, отыскал ему замену, однако, заклинатель скончался вскоре после того, как добрался до места. Две неудачи, одна за другой не на шутку встревожили нашего героя, в подобном совпадении ему виделся указующий перст Господень, предостерегающий его в последний раз. Терзаясь сомнениями, Жиль в первый раз в своей жизни поддался малодушию, и порывался, раз и навсегда оставив свои сомнительные занятия, отправиться в паломничество к Св. Гробу, в Иерусалим, чтобы вымолить себе прощение.
Однако, сиюминутная слабость в скором времени осталась позади, и наш герой со всей присущей ему энергией принялся за новые поиски. Желая дополнительно подстраховаться в столь щекотливом деле, Жиль де Силье в это время привлекает к поискам своего закадычного приятеля — Эсташа Бланше, «уроженца Монтабана, а ныне приходского священника в Сен-Мало». Бланше в свою очередь взялся искать «философов».
Первым, кто ему попался под руку был некий анжерский «златокузнец», похвалявшийся своим алхимическим искусством. Воодушевленный его обещаниями Жиль, вручил мошеннику марку серебра и собственноручно поселил в одной из комнат на постоялом дворе, здесь же, в Анжере, с наказом, чтобы назавтра она превратилась в равное по весу количество золота. На следующее утро умелец оказался мертвецки пьян, золота рядом с ним не наблюдалось. Догадавшись, что перед ним всего лишь пустопорожний хвастун, Жиль распорядился выгнать неудавшегося алхимика взашей; остаток денег у него отнимать не стали — барон де Рэ был выше подобных мелочей.
|
Следующим в замке Пузож оказался некто Жан де ла Ривьер, по образованию медик. По свидетельству Жиля, этот горе-заклинатель, выбрав для себя подходящую ночь, в полном доспехе, вооружившись до зубов скрылся в небольшом лесу по соседству с замком, где собрался заняться своим дьявольским ремеслом. Какое-то время из леса понеслись грохот и лязганье железа, и наконец, оттуда показался сам заклинатель, по виду ни жив ни мертв, и с дрожью в голосе поведал, что к нему явился демон в облике леопарда. Злой дух прошествовал мимо перепуганного заклинателя, не удостоив его ни словом, ни взглядом, и растворился в темноте. Остаток вечера обитатели замка шумно праздновали первую победу.
Впрочем, она же оказалась последней. На следующий день ла Ривьер объявил, что для того, чтобы предприятие увенчалось успехом, ему нужно раздобыть «некие колдовские ингредиенты». Доверчивый Жиль тут же приказал выдать ему 20 «золотых экю или же золотых реалов», и самолично проводил в дорогу «прося вернуться как можно скорее». Шарлатан клятвенно заверил, что приложит к тому все усилия, после чего исчез в никуда.
Следующий колдун, чье имя Бланше «запамятовал», как он сам объявил во время процесса, решил заняться своим делом в самом замке Тиффож. Осторожный Бланше, как правило, избегавший того, чтобы прямо участвовать в колдовских ритуалах (и это спасет ему жизнь во время процесса Жиля), предпочел наблюдать с почтительного расстояния. По его словам, колдун выбрав подходящую залу, нарисовал на полу магический круг. Жиль де Силье, дрожа всем телом, прижимая к себе образ Святой Девы, переместился к окну, готовый при малейшем намеке на опасность выпрыгнуть вон. Жиль де Рэ, как известно, человек не робкого десятка, нашел в себе силы шагнуть в середину круга. Заклинатель запретил ему креститься, однако, находчивый барон тут же принялся громко читать богородичную молитву. Заклинатель криком заставил его покинуть круг, что Жиль тут же и сделал, не забыв, оказавшись за его пределами, тут же осенить себя крестным знамением и выскочил вон из залы, вся свита бросилась вслед за ним, дверь позади них захлопнулась, изнутри понеслись грохот и звуки толчков. Как потом выяснилось, заклинатель колотился об стены с таким остервенением, что набил себе на лбу изрядную шишку. Не на шутку встревоженный барон тут же послал за духовником и св. дарами, пытаясь таким образом спасти несчастного. Впрочем, мошенник в скором времени «выздоровел», и как обычно, исчез. Коротко говоря, ситуация напоминала фарс, но это был тот фарс, что бывает чреват грядущей трагедией.
Следующий проходимец по имени Дюмесниль объявил, что дьявол не желает иметь дела с бароном де Рэ, иначе как заключив с ним договор, составленный по всей форме и подписанный «кровью, добытой из пальца». Возможно, таким образом шарлатан пытался напугать жертву и заставить ее отказаться от своих намерений, но просчитался. Жиль выразил готовность исполнить желание нечистого, при условии, что тот во время сеанса, явиться к нему собственной персоной. Пакт был составлен по всей форме, барон подписал его по-французски «Gilles», однако, в последний момент проявив здравомыслие, объявил, что готов пожертвовать дьяволу все «кроме своей жизни и души». Что предлагалось взамен, мы не знаем, во время процесса Жиль отказался отвечать, сославшись на плохую память. В свою очередь, он желал получить от Князя Тьмы «ученость, могущество и богатство». Позднее он добавит к тому «дабы вновь стать в своей сеньории первым по могуществу». Как и следовало ожидать, дьявол не появился, подписанный договор остался никому не нужной бумажкой — пусть и очень опасной для своего автора.
В дальнейшем, пытаясь умилостивить Князя Тьмы, Жиль попытался прибегнуть к жертвоприношениям. Во славу нечистого, зарезали петуха, несколько голубей — домашних и диких. В конечном итоге, произошло то, чего и следовало ожидать. Демон потребовал человеческой жертвы. Автора не оставляет мысль, что очередной шарлатан, о котором мы еще немало будем говорить, сделал подобное заявление не без задней мысли, что жертва наконец-то испугается и пойдет на попятную. И, как вы понимаете, ошибся.
Начало серии похищений и убийств
Исчезновение нескольких крестьянских детей
|
Не без труда автор приступает к «самой проклятой части этого проклятого предприятия» — рассказу о тех злодеяниях, которые на века составили страшную славу Жиля де Рэ. Дорогой читатель, касательно вопроса было-не было, сфабриковано-не сфабриковано, мы всласть поговорим с вами в Главе 6, сейчас же, ради того, ради чистоты фактического изложения, процитируем без особых комментариев с нашей стороны следственное дело в той части, в которой оно касалось собственно начала серии детоубийств, следуя за материалами следствия и отличной монографией Жоржа Батая, посвященной именно этому вопросу.
Но для начала, нам придется еще на несколько минут задержать ваше внимание. Во время церковного суда Жиль так и не смог с достаточной внятностью объяснить почему и как началась длинная серия похищений, которую оборвал лишь арест — его и его сообщников. Вначале объясняя произошедшее простым капризом и сиюминутной прихотью, порожденной избыточным потреблением спиртного; барон, как и следовало ожидать от человека его времени, в конечном итоге принялся винить Врага Рода Человеческого, подвигшего его на преступления, память о которых жила в бретонских деревнях вплоть до начала ХХ века — а может быть, сохранялась и позднее. В качестве рабочей гипотезы, можно предположить, что изначально речь шла о похищении мальчика ради Черной Мессы — обряда призывания дьявола, одним из элементов которого (как мы знаем из процессов конца XVII века), была сексуальная оргия. Вполне возможно, что Жиль, имевший скрытую или даже явную склонность к собственному полу, наконец, нашел в себе силы переступить через последний внутренний запрет, и потребовал доставить в замок именно ребенка. Как будет известно из тех же материалов суда, садистом в собственном смысле наш барон никогда не был. Крики жертвы тяготили его, чтобы заставить детей замолчать, он набрасывал им на шею веревочную петлю. Возможно, так произошло и в первый раз и о последствиям этого мы еще не раз будем с вами возвращаться.
Жиль де Рэ, как и прочие военные своего времени не слишком высоко ценил человеческую жизнь, и сам по себе факт возможной гибели ребенка его вряд ли пугал. Вопрос состоял в том, что подобный шаг уже не имел возврата, и окажись барон в руках церковного или светского правосудия, от смертного приговора было уже не уйти. Однако, Жиль как обычно, был уверен в собственной безнаказанности. «Добыть» будущую жертву было поручено Жилю де Силье. Тому, по-видимому, также показалось, что заманить в замок ребенка куда проще, чем взрослого, и уж куда проще будет затем сломить его сопротивление, и тем самым удостовериться, что тайна преступления будет надежно скрыта за толстыми стенами. То, что убийство ребенка даже в понятиях того жестокого времени считалось куда более страшным грехом, чем убийство взрослого, ни барона, ни его подручных не остановило.
Спрошенный во время ведения церковного следствия, когда произошло это, первое по счету убийство, Жиль без колебания указал год кончины своего деда — 1432. Как мы помним, Жан де Краон умер в ноябре, отталкиваясь от этого факта, а также принимая во внимание свидетельство слуг, вскоре за тем казненных вместе с хозяином, французский исследователь Жорж Батай рисует нам ужасающую картину, как старик, уже слишком слабый и больной, лежит на смертном одре, в то время как бессердечный внук в соседнем помещении режет мальчика. К счастью, эта воображаемая ситуация вряд ли соответствует действительности. Во-первых, как на то обращает внимание сам Батай, год в те времена отсчитывался не с января, согласно нынешнему обычаю, но с Пасхальных праздников. Так что Жиль вполне мог иметь в виду (и скорее всего, так оно и было!) время уже после смерти деда. Вполне вероятно, что уважение к тому, кто вырастил и выучил его, было последней уздой, еще как-то сдерживавшей извращенные желания барона де Рэ. Почувствовав наконец свободу, он с головой окунулся в омут безумия, уже не считаясь ни с кем и ни с чем, и это в конечном итоге и приведет его к закономерному финалу.
По всей видимости, следы преступления вели первоначально в другой замок, также принадлежавший нашему герою — Машкуль. Именно в его окрестностях, «около 1432 года или близко к тому» пропал первый ребенок. Его имени история не сохранила, в протоколах допросов он фигурирует под именем «сына Жана Жедона из Машкуля». Двенадцатилетний мальчик был отдан на обучение машкульскому меховщику Гильому Иларе. Именно здесь его нашел Жиль де Силье, уговорив Иларе и его жену отпустить мальчика на несколько часов, «дабы доставить донесение в замок». Когда стало темнеть, а ребенок все не возвращался, обеспокоенный Гильом Иларе и его супруга Жанна вновь разыскали Силье и его товарища — Роже де Бриквилля. Ответ обоих подручных барона де Рэ гласил, что ребенка отправили с депешей далее, в замок Тиффож, и вполне возможно, что по пути его похитили бродяги, чтобы затем продать англичанам в качестве пажа.
Надо сказать, что подобная практика действительно существовала. Англичане имели обыкновение захватывать детей (чаще всего — мальчиков-подростков), и отправлять их на острова — по сути дела, в рабство. Возможно, Иларе удовлетворился бы подобным объяснением, но события дальше стали разворачиваться все более пугающим образом.
Остановимся на минуту, и заглянем вновь за стены замка Машкуль, благо, о том, что случилось далее у нас есть свидетельство самих обвиняемых. Кстати, следует заметить, что помощник и кузен Жиля де Рэ оказался много умнее своего нанимателя и пока дело не дошло до суда, успел проворно исчезнуть, так что ни в тюрьме, ни тем более, на эшафоте, мы его не увидим.
Итак, сколь то можно судить по материалам процесса, ребенок погиб в результате грубого насилия; возможно предположить, что над телом жертвы читались соответствующие заклинания, как то и полагалось по обряду Черной Мессы. Однако, ситуация закончилась также как и прежде — дух зла не соизволил появиться, и останки мальчика пришлось тайно предать земле. Оговоримся, с точностью объявить, что именно «сын Жана Жедона» был первой по счету жертвой барона де Рэ, не представляется возможным; дело в том, что суд, происходивший в Нанте, имел право расследовать только преступления, совершенные на территории Бретани, и потому часть свидетельств может быть потеряна. Однако, факт остается фактом: раз начавшись, исчезновения продолжались с пугающей последовательностью.
На следующий день, после исчезновения сына Жедонов, горькую судьбу которого продолжали оплакивать в деревне, домой не вернулся еще один мальчик. На сей раз жертве было девять лет, это был «сын Жанно Руссена», пастушок, в последний для себя день занимавшийся обычным делом — присмотром за мирно пасущимся стадом. Жиля де Силье мальчик прекрасно знал, и потому беспрекословно последовал за ним. Свидетель припоминал, что Жиль в этот день кутался в длинный плащ, старательно пытался спрятать лицо, прикрывая его широкой лентой шаперона.
Следующим также исчез в никуда единственный сын Жанны, вдовы Эймери Эделена; их дом находился буквально в двух шагах от замка Машкуль. По воспоминаниям матери, подросток был «белокур и весьма красив», ему в те времена едва исполнилось восемь лет. На сей раз свидетелей не нашлось, однако, в деревне были уверены, что во всех случаях действовала одна и та же причина. Исчезновения принимали циклический характер: пятнадцатью днями спустя не стало сына Масе Сорена, затем исчез ребенок Александра Шастелье. Заметим, читатель, что в эти времена крепостничество давно осталось в прошлом, крестьяне, обитавшие на землях нашего героя были формально свободными людьми, в самом худшем случае, обязанными барону деньгами и службой в течение определенного количества дней в году. Никакой власти над их жизнью, и тем более над их детьми барон де Рэ не обладал; так что в отличие, например, от Дарьи Салтыковой, формально имевшей право распоряжаться своей одушевленной «собственностью» по личному желанию, наш барон откровенно ставил себя вне закона. Однако, Жиль, за много лет привыкший к безнаказанности, пока еще не понимал, сколь эта игра опасна для него самого.
Этьенн Корилльо, прозванный по непонятным причинам «Пуату» по его собственному рассказу, поступил на службу в качестве пажа в 1427 году. Некоторое время спустя свирепый хозяин изнасиловал слугу. Корилльо на допросе не называет даты, когда это произошло, и потому это некоторые исследователи (скорее, всего, ошибочно!) полагают, что череда убийств началась в том же 1427 году. На деле это далеко не очевидно, так как по словам того же Корилльо, Жиль «развлекался» со своими домочадцами только в случае, если, несмотря на все старания, ему не удавалось добыть деревенского ребенка «по своему вкусу». Впрочем, оставим отвратительные подробности — для желающих ознакомиться с ними в полной мере, к этому изданию приложены полные материалы процесса нашего барона. Итак, Жиль вдосталь «развлекся» со своим пажом, после чего, обычным манером готов был разделаться с ним. Несчастный Пуату уже считал себя покойником, когда руку барона вдруг остановил Жиль де Силье, указав, что это «добрый малый и он еще пригодится». Трудно сказать, чем руководствовался самый доверенный из сообщников барона. Возможно, ему надоело самостоятельно таскать каштаны из огня и «добывать» деревенских детей, рискуя в один далеко не прекрасный день быть поднятым на вилы очередным отцом, лишившимся своего отпрыска. Столь же возможно, что этот тонкий психолог сумел разглядеть в Пуату человека психически слабого и легко поддающегося внушению, который будет готов на все, лишь бы заслужить милость своего господина. Так или иначе, он не прогадал.
Убийца и содомит
|
Как и следовало ожидать, в деревнях вокруг Машкуля нарастали тревога и страх, и теперь уже самому барону пришлось объяснять своим подданным, что дети проданы в Англию в качестве выкупа за Мишеля де Силье. Надо сказать, что именно страх держал сельчан в покорности; один из свидетелей вспоминал, что когда он стал слишком уж часто возвращаться к теме пропавших детей, ему посоветовали держать язык за зубами, чтобы не оказаться в подземной темнице владельца замка.
Исчезновения продолжались. Они происходили везде, где останавливался барон со своей свитой — в Машкуле, Шамптосе, и наконец, Тиффоже, который приобрел по-настоящему страшную славу. Вплоть до нынешнего времени в этом замке сохраняется знаменитый «колодец» — подземное помещение, где по преданию, полубезумный барон годами хранил тела своих жертв. Уже арестованные сообщники Жиля — Анрие и Пуату рассказывали, что мальчика изначально одевали в лучшие одежды, обещали место в свите барона, и рассказывали о легкой и приятной жизни пажа. Затем, когда ребенок оказывался с особом помещении, через толстые стены которого не проникал ни один звук, барон собственноручно брался за дело. По-прежнему, не желая слушать криков жертвы, он, как правило, накидывал на шею мальчику веревочную петлю, переброшенную через специально для того вбитый в стену крюк, и медленно душил, предаваясь одновременно своим извращенным желаниям. Мы не будем сейчас входить в отвратительные подробности, интересующиеся сами прочтут все, что пожелают в приложенных к этой книге материалах судебного дела. По собственному признанию, самым «волнующим» моментом для него была агония умирающей жертвы, которую барон де Рэ желал ощутить всем телом, ради того навалившись на ребенка, или усаживаясь на него верхом. Впрочем, иногда мальчика вынимали из петли еще живым, барон жалел и ласкал его, уверяя, что все случившееся не более чем проверка перед началом пажеской службы, но затем самолично, или через посредство слуг, расправлялся с ним. За неимением мальчишек, в ход иногда шли девочки, но естественное сношение барона не интересовало, и с детьми обоего пола он поступал совершенно одинаково. Оба слуги согласно показывали, что самолично видели в потайной комнате замка Шамптосе до «тридцати шести или же сорока шести» разложившихся тел.
Барон уже требовал доставлять себе не первых попавшихся детей и подростков, но выбирать самых красивых — в понимании своего времени: белокурых и голубоглазых с очень нежной кожей. Пуату уверял, будто из «ангельских» головок своих жертв барон устроил настоящую выставку, время от времени приставая к слугам с вопросом, кто им больше нравится — сегодняшний мальчик или вчерашний? Или вообще тот, что был убит третьего дня? Эта с позволения сказать «коллекция» будет уничтожена, когда барон почувствует опасность.
Что же произошло? Если принять за чистую монету материалы следствия, нам придется сделать неутешительный вывод: барону понравилось убивать. Уже была забыта и первопричина, и и новый шарлатан давно сменил старого, но убийства все равно продолжались. В мозгу потомка Жанны Безумной щелкнул какой-то рычажок, и первая жертва оказалась тем самым камушком, что обрушил вслед за собой лавину. Самостоятельно остановиться барон уже не мог, убийства переходили в манию, умопомешательство. По свидетельству слуг, Жиль де Рэ порой изнывал от желания «пустить в ход» маленьких певчих из собственной часовни, которых сам же нанял за огромные деньги. Однако, желание вновь и вновь слышать их голоса, побеждало, и барон ограничивался насилием, о чем запуганные дети предпочитали молчать. Во время следствия Жиль признался в «содомском грехе», которым регулярно предавался со своими жертвами, однако мы не можем досконально ответить, ограничивалось ли дело только ими. Были или не были его любовниками собственные подручные — Анрие, Пуату, Силье и другие, неизвестно, и гадания подобного рода автора не привлекают. Сам барон де Рэ винил в случившемся горячее и пряное вино с медом, т. н. «гипокрас», в употреблении которого он якобы не знал меры. Однако, объяснить все вышеперечисленное банальным пьянством вряд ли возможно. Если речь идет действительно о серии убийств и оргий, как ни печально признать, мы, по всей вероятности, имеем дело с помешательством шизофренического типа, характерным для многих современных маньяков.
На допросах слуги рассказывали, что насилуя и убивая детей, барон оглушительно хохотал; от этого полубезумного хохота даже много повидавшим подручным становилось не по себе. Однако, пока Жиль де Рэ существовал в своем тесном мирке, в котором убийства и оргии сменяли и дополняли друг друга, жизнь не стояла на одном месте, да и трудно было бы от нее этого ожидать.
Шаг на нижнюю ступеньку эшафота
Ославленный
|
Отвлечемся от кровавых подробностей, и продолжим наше повествование. Итак, все тот же насыщенный событиями год — 1435. Как известно, разорительное путешествие в Орлеан, закончившееся тем, что ради оплаты самых срочных долгов нашему герою пришлось заложить ростовщикам любимые книги и даже оставить им лошадей «каурой масти, с длинным хвостом и гривой, с уздечкой и под седлом», пришлось срочно заканчивать и возвращаться восвояси, чтобы любым способом срочно поправить финансовое положение, ухудшавшееся на глазах. Продав еще несколько сеньорий, Жиль сумел кое-как наскрести средства, чтобы выкупить заложенное, а заодно и нанять на огромную сумму на службу в свою капеллу мальчика по прозвищу «Соловей». Барон все еще не желал верить, что разорен, однако, терпение более благоразумного младшего брата лопнуло уже окончательно. Королю было подано прошение о том, чтобы Жилю де Рэ в законодательном порядке запретили транжирить остатки состояния.
Королевский приказ был объявлен во всеуслышание, во всех крупных городах, принадлежавших Жилю и его сюзерену, в крепостях и деревнях, и наконец, соответствующая бумага была прикреплена к воротам крепости Лоро-Ботеро. Можно представить ярость барона де Рэ, униженного в глазах собственных подданных. Спорить с королем было ему не под силу, но злоба требовала выхода, и как всегда, Жиль отыгрался на на слабейшем. Мишель де Фонтене, анжерский викарий, проявил неожиданную принципиальность, не подчинившись приказу барона воспрепятствовать тому, чтобы королевский приказ был объявлен в городе. Результат не заставил себя ждать; взбешенный Жиль приказал схватить строптивца и заточить его в подземную тюрьму Шамптосе; позднее пленника переправят в Машкуль. Его не остановила память о том, что этот Фонтене был одним из ближайших друзей его отца, и ему самому служил в детстве первым учителем, объяснявшим проказнику, как из букв составлять первые слова. Однако, вот здесь коса нашла на камень. Случившееся возмутило Бретань. Уважение к старости (а Мишель де Фонтене к этому времени уже явно достиг преклонного возраста), уважение к духовному сану и власти герцогского чиновника — подобное Жилю не собирались прощать. На защиту Фонтене выступили Анжерский Университет и сам епископ Бретани де Малеструа. Не считаться с этим Жиль не мог, и скрипя зубами от бессильной ярости, приказал выпустить пленника.
Жан-Пьер Байяр, пламенный защитник Жиля де Рэ, по вполне понятным причинам, обходя молчанием это событие, пытается нарисовать нам образ благостного анахорета, добровольно отказавшегося от суетности двора и военной славы, чтобы в тишине своей лаборатории предаться поиску знаний. Хорош анахорет, который сам себе поет осанну и затем свирепо расправляется с тем, кто посмел встать ему поперек дороги, и в то же время не в состоянии ему воспротивиться. Скорее всего, читатель, к этому времени недюжинной силы ум и характер Жиля де Рэ успели деградировать окончательно. Вместо способного военачальника и храброго солдата, перед нами отныне предстает образ мелочного и злобного эгоцентрика, одержимого злопамятством, желанием мстить и любой ценой посчитаться за щелчок по себялюбию. Преступление разрушает личность, и это было сказано не мной.
Фонтене совершил обычную ошибку: в его глазах Жиль все еще оставался шаловливым ребенком, под его руководством выводившим на бумаге первые, еще забавные каракули. Старик не понимал, что бывший малыш успел вырасти, и подобные сантименты уже много лет его не волнуют. Жиль со своей стороны также не понял, что времена безнаказанности прошли. В дни его юности на троне Франции сидел безумец, носивший корону чисто проформы ради, а возле него сменяли друг друга эфемерные временщики, раздор в христианской церкви не позволял папе принять ни одного мало-мальски серьезного решения. Сейчас ситуация в корне изменилась. Молодой Карл VII постепенно превращался в хозяина своей страны, медленно, но неуклонно тесня англичан и их союзников, папство также сумело укрепить свои пошатнувшиеся позиции. На земле, где господствовали сильный король и сильная церковь уже не было место своеволию баронов-разбойников, руководствовавшихся в своих желаниях секундными капризами, при полном наплевательстве на интересы государства. Но таков уж был характер Жиля, «помнить лишь приятное, а о прочем забывать немедля». Подобный настрой должен был рано или поздно привести его к гибели. Но продолжим.
Неоднократные попытки бретонского герцога Жана добиться отмены монаршего приказа ни к чему не привели. Неожиданная принципиальность короля объяснялась очень просто: ему ни в коем случае нельзя было допустить усиления бретонского дома, постоянно тяготевшего к главному врагу страны, англичанам. Герцог Жан в то же время уже видел, как в руки ему само собой плывет баронство де Рэ, вожделенное владение, которое так и не досталось 50 лет назад его отцу. Кроме того, при определенном везении, можно было также завладеть замком Шамптосе — твердыней Краонов, ключом к торговым путям по Луаре, а также не менее важной в стратегическом плане крепостью Энгранд, также принадлежавшей в прошлом Жану де Краону. Разве для всего этого не стоило приложить усилия?.. Не добившись своего, герцог Жан решил проявить прямое неповиновение, объявив, что в его владениях королевский приказ выполняться не будет. Бретонский обычай (или как тогда говорили, кутюм), запрещал герцогу покупать владения своих вассалов, но кто и когда в подобных случаях руководствовался буквой закона?.. Покупки оформлялись на младших детей — Пьера и Жиля Бретонских, на имя епископа Нантского де Малеструа, и наконец, даму Ле Феррон, мать казначея герцогского дома. Стремясь закрепить свою победу, Жан приказал капитанам крепостей, все еще находившимся во владениях Жиля, принести ему присягу на верность. Впрочем, заполучить вожделенные замки, как и все прочее, остававшееся в руках Жиля де Рэ было совсем не просто.
|
Шамптосе и Энгранд формально располагались в Анжу, во владениях королевы Иоланды и ее сыновей. Ситуация для бретонцев неожиданно ухудшилась еще тем, что из бургундского плена вернулся старший сын Иоланды Арагонской Рене, более известный в документах времени как «добрый король Рене». Вняв уговорам Рене де ла Сюза и обоих Лоеаков, он объявил обе крепости конфискованными в пользу анжуйского дома. Со своей стороны, папа, также побуждаемый к действию французским королем, категорически отказал Жилю в его просьбах касательно того, чтобы при машкульской часовне был открыт коллеж по обучению певчих.
Это неожиданное вмешательство застало Жана Бретонского врасплох; в первую секунду ему показалось, что атаку на него вновь развивают Пентьевры, затем, разобравшись в произошедшем, он впал в еще большее смятение. Не считаться с анжуйцами, в распоряжении которых была мощная армия, герцог не мог, и в то же время, отказываться от цели, находившейся буквально на расстоянии вытянутой руки, также казалось бессмысленным. Стремясь оттянуть время, Жан Бретонский пожелал встретиться с королем Рене, и заключить с ним договор о дружбе и добрых намерениях. Рене Анжуский дипломатично согласился. Ни на йоту не доверяя друг другу, обе стороны тем не менее расточали обещания и лесть, Жан Бретонский торжественно поклялся отказаться от своих намерений; а для того, чтобы клятва эта прозвучала особенно убедительно, произнес ее во время церковной службы, над мощами святых. Однако, не в правилах Жана Бретонского было отказываться от начатого. Продолжая исподволь действовать в начатом направлении, он отстранил от командования своими войсками Андре де Лоеака, передав все полномочия Жилю де Рэ, с которым также подписал все соответствующие бумаги. В знак полного и окончательного примирения эти бывшие противники встретились в Ванне, причем Жиль, никогда не упускавший возможность пустить пыль в глаза, привез с собой в полном составе свою капеллу, должную петь во время рождественской мессы, конечно же, в присутствии герцога и сливок бретонской аристократии.
Кажется ситуация решилась, однако, анжуйцы явно недооценили барона де Рэ. Желая во что бы то ни стало заполучить в свои руки сто тысяч золотых экю (а именно столько сулил хитроумный бретонец), Жиль предложил младшему брату сделку. В обмен на 7 тыс. экю единовременной выплаты и замок Лоро-Ботеро, Жиль предлагал младшему брату разыграть с ним комедию «захвата» замков Шамптосе и Энгранд, которые затем должны были перейти покупателю. Соблазн был слишком велик, сумма более чем вдвое превышала полный годовой доход Рене де ла Сюза, и младший, конечно же, не устоял.
Все было разыграно как по нотам. Гарнизон под каким-то предлогом удалили из крепостей, оставив в Шамптосе горстку солдат, обязанных подчинением Анне Шампанской — жене Рене де ла Сюза. Предупредив супругу о том, как ей предстоит действовать, Рене вместе со старшим братом «атаковал» крепости одну за другой, причем Анна «не желая кровопролития», запретила своим людям всяческое сопротивление, и наконец, Жан Бретонский смог получить желаемое. Из показаний слуг мы знаем, что во время своего короткого пребывания в замке Жиль в спешном порядке избавился от детских останков, еще остававшихся в подвалах, причем за этим занятием Анрие и Пуату застал врасплох командир одного из отрядов. Неизвестно, поверил ли он их клятвенным уверениям, будто они не знают, откуда здесь взялись тела, но солдат предпочел закрыть глаза на происходящее.
К этому времени у Жиля мало что оставалось. Продано было почти все, за исключением владений жены, которыми он по закону не имел права распоряжаться, и — вы уже догадались читатель, баронства де Рэ. «Отравленное наследство» Жанны Шабо, не давало покоя Жану Бретонскому. Заполучить его любой ценой стало целью герцога и его присных, и быть может, именно тогда началась интрига, приведшая нашего героя к тюрьме и позорной смерти. Однако, продолжим по порядку.
Новый сообщник, он же новый слуга
|
Итак, дети продолжали исчезать, и эти последние исчезновения, память о которых была еще свежа во время церковного процесса, позволяют нам воссоздать полную картину происходившего. 1437 год, время когда в новую для себя должность постельничего вступает Анрие Гриар, уроженец Парижа. Изначально он еще не знает, какие темные дела творятся за стенами замка Тиффож, но в скором времени,барон самолично посвятит его во все детали. Пока же его первым заданием становится «нанять на службу в качестве певчего» мальчика-подростка, чья старшая сестра — Катерина, была замужем за неким Тьерри, художником по профессии. Впрочем, прежде чем поручить ему подобную обязанность, Жиль озаботился тем, что заставил нового постельничьего принести торжественную клятву, что он будет хранить в секрете все, что увидит и услышит.
Анрие справился успешно. Не подозревая подвоха, Катерина с рук на руки передала ему брата, который затем был благополучно доставлен в замок Машкуль, «в комнату смерти» — впрочем, пока еще слуга не имел понятия, что произойдет далее. Позднее он недоумевал, почему новый певчий так и не объявился в капелле, и вообще по-видимому, исчез без следа, и лишь несколько позднее (видимо, убедившись в его преданности?) Пуату без обиняков заявит ему, что барон собственноручно зарезал ребенка. Неизвестно, какие чувства испытал новый слуга при подобном известии, но, как известно, он не бросился бежать прочь из замка, и не поспешил с доносом к герцогскому сенешалю — чиновнику, в чьи обязанности входил полицейский и судебный надзор за территорией. Ничуть не бывало, Анрие, впрочем, как и его товарищ (по несчастью?) продолжал исполнять капризы барона де Рэ. Боялся, что в противном случае станет очередной жертвой? Не желал потерять сытное и теплое место слуги при богатом сеньоре? Война ожесточила сердца, да и какую важность имели несколько нищих мальчишек по сравнению с крупным аристократом, не забудем также, что у этой категории всегда присутствовало умение выходить сухими из воды, и умение как следует поквитаться с предателем.
История с Анрие также проливает свет на вопрос, каким образом барону в течение восьми лет удавалось беспрепятственно находить для своих утех все новые и новые жертвы. Для крестьянского ребенка, место слуги, а уж тем более пажа при особе господина, открывало поистине головокружительные возможности. Мало того, что «лакейский хлеб», который подавали на стол прислуге, и лакейское же вино не шли ни в какое сравнение с тем, что привыкли есть в деревнях, счастливец навсегда избавлялся от тяжелого крестьянского труда, получал пусть скромное, но все-таки жалование, и полный комплект одежды от хозяйских щедрот. Нравоучительные сочинения того времени обязуют слугу иметь «ослиную спину» (то есть не бояться черной работы), «свиное рыло» (то есть не быть разборчивым в еде), и наконец «коровьи уши» (то есть ловить каждое слово господина). Автор в ужасе представляет себе подобный гибрид…
На деле, пронырливый прислужник мог рассчитывать и на большее, собирая остатки с пиршественных столов, получая по случаю вещи «с барского плеча», а порой и не брезгуя мелким воровством. История сохранила сведения о хитрых служанках и слугах, сколотивших себе небольшой, но вполне ощутимый капиталец за счет золотых хозяйских пуговиц или отрезов шелка. И это в обыденных случаях, а щедрость и хлебосольство мессира де Рэ и вовсе стали притчей во языцех. У всех перед глазами проходила карьера его маленьких певчих, получавших в дар земли и пожизненные выплаты, вплоть до 200 ливров в год, при том, что годичная выручка, к примеру, рыбака на бретонском побережье составляла в лучшем случае одну двухсотую часть от этой суммы. 10-12 лет в те времена — обычный возраст для начала карьеры, как для дворянского, так и для деревенского ребенка; так что приспешникам Жиля, рыскавшим по деревням в поисках смазливых жертв, детей поначалу отдавали сами родители. А если тот или иной ребенок пропадал бесследно… ну что же, упал в речку, встретил лихих людей, в конце концов, попал в зубы волкам, да мало ли что может случиться по дороге… Не забудем также, что деревни в те времена располагались порой на достаточном расстоянии друг от друга, крестьяне в большинстве своем были домоседами, практически не покидавшими дома, единственным тому исключением были визиты к родне или ярмарки. И все же, тревожные слухи постепенно ширились, и несмотря на все усилия, остановить их было невозможно. Посему со временем приспешники барона де Рэ перейдут к новой тактике: заманиванию детей, которых встретят вне дома (как мы уже видели на примере одной из первых жертв, которую увел с собой в замок Жиль де Силье). Действительно, подкараулить мальчика в тот момент, когда рядом никого не оказывалось, представлялось делом весьма выгодным. Ребенок исчезал неведомо куда, и соответственно, только сам был виноват в произошедшем. Дети шли за прислужниками Жиля с доверчивостью мотыльков, летящих на свечу, никакие уговоры, предупреждения и запугивания старших не действовали, ну какой подросток когда слушал докучливых родителей?.. Держась за руку важного господина, ребенок пересекал подъемный мост, входил в нижние комнаты замка, после чего исчезал уже навсегда.
Продолжение серии исчезновений
|
Вскоре после того, как Анрие приступил к своим новым обязанностям, в руки барона попал мальчик Гибеле Дели, подручный на баронской кухне. Он имел обыкновение наведываться в отель де ла Сюз — городскую резиденцию Жиля, прислуживая баронскому «повару по имени Шерпи»; в частности, ребенку поручали поворачивать тяжелый вертел, на котором жарилось мясо. Для нищего мальчика это была возможность подкрепиться, а порой и заработать горсть мелких монет. В любом случае, именно там, на кухне, его присмотрел слуга по имени Жан Бриан, сделавший замечание Шерпи касательно того, что негоже для подобной работы нанимать крестьянских детей. Этот небольшой инцидент произошел в конце зимы или начале весны 1438 года «в самый разгар Великого Поста, с того же времени уже минул год», как показывали свидетели во время процесса. Ребенка увели из кухни, и больше живым его уже никто не видел.
Мать Гибеле, Жанна, в течение следующих за тем трех или четырех месяцев безуспешно разыскивавшая сына, как видно, придя в отчаяние, заявила жене Бриана, «будто сир де Рэ приказывает доставлять к себе маленьких детей, чтобы их затем убить». Неосторожные слова не прошли ей даром. В скором времени после того, к ней наведались несколько слуг Жиля («имена каковых она не знает»), серьезно предупредив, чтобы она не болтала больше глупостей, если, конечно, не желает горько о том пожалеть. Несчастной матери ничего не оставалось, как униженно просить прощения за свои слова. Позднее она вместе с прочими явится в церковный суд, чтобы прилюдно обвинить своего мучителя.
Вполне возможно, Анрие с самого начала знал больше, чем пожелал в том признаться. Жиль, как то было ему свойственно, не особо заботился об осторожности, да и слуги, разговаривая между собой, не слишком стеснялись. Согласно показаниям того же Анрие, следующим его заданием стало, вместе со старшим постельничьим — Пуату, и еще тремя подручными (Жилем де Силье, Ике де Бремоном и Робеном Ромуларом) срочно вывезти детские тела из замка Шамптосе, который вот-вот должен был перейти под юрисдикцию герцога Бретонского. По воспоминаниям обоих слуг, в башне Шамптосе находилось около сорока тел «иссохших от времени». Их уложили в три сундука и, стараясь действовать максимально скрытно, одновременно сквозь зубы проклиная Бриквилля, который приказал, чтобы его добрый друг Томен д’Арраген и дама де Жарвилль, руководившая в замке женской прислугой, имели возможность полюбоваться этим зрелищем через слуховое окно. Пожалуй, стоит согласиться с Жоржем Батаем, что в те жестокие времена гибель нескольких детей, но тем более принадлежавшим к низшему классу, не выглядела в глазах особо шокирующей и сложись все дело по-другому, у Жиля была неплохая возможность избежать наказания, но чаша терпения «Бога на небе и людей на земле» уже переполнилась. Впрочем, об этом несколько позднее.
Тела вывезли прочь, погрузили на барку и водным путем доставили в Машкуль. Здесь Бремона и Ромулара сменили Робен Россиньоль, певчий из баронской капеллы и Андре Бюше. Останки были спешно уничтожены, одежду убитых детей сожгли дотла. Как известно, в спешке слуги не справились с заданием, кое-что успел увидеть «рыцарь Карл Леон», по всей видимости, начальник одного из отрядов, который также предпочел промолчать, возможно для того, чтобы не подвергать опасности честь семьи Лавалей.
В июне 1438 года, когда замок Шамптосе уже официально перешел в руки Жана V, все тот же Бюше отправил в Машкуль для исполнения «некоего поручения», девятилетнего мальчика по имени Рауле, одетого пажом. Надо ли говорить, что ребенок вслед за всеми остальными пропал без следа?
Около 16 июня 1438 года мальчик, сын Жана Жанвре, посещавший местную школу, а заодно и отель де ла Сюз, где в это время обосновался Жиль. Надо сказать, что в этом случае дело было сопряжено с определенным риском; отец ребенка по-видимому, состоял на службе графа Ришара д’Этампа — младшего сына герцога Жана. Но и в этом случае все обошлось. Во время процесса Пуату признался, что сам (по приказу Жиля?) зарезал ребенка в отеле ла Сюз. Старуха Перрин Мартен, более известная по своему прозвищу «Меффрэ», одна из двух женщин, помогавших барону де Рэ в его «экспериментах», во время процесса, показала (что сохранилось в одном из документов), будто доставила ребенка в замок Машкуль. Вполне возможно, что «доставляла» она уже мертвое тело, как мы знаем, барон имел обыкновение… так сказать, коллекционировать свои жертвы.
Следующим так же бесследно пропал маленький Жан, сын Жанны Дегрепи, вдовы некоего Реньо Донетта. Это произошло 24 июня 1438 года, или несколькими днями раньше или позднее. Ребенок также имел обыкновение наведываться в отель де ла Сюз, где ему перепадало порой несколько монет или немного еды. Здесь его заприметила старуха Меффрэ, тут же отвела будущую жертву для «смотрин» к Жилю, становившемуся со временем все более разборчивым в своем выборе. Тот немедленно приказал доставить мальчика к привратнику в замок Машкуль, что и было сделано. О дальнейшем, читатель, вы догадаетесь без труда. Ребенок исчез.
Полностью механизм «обработки» будущих жертв мы можем проследить на примере следующего исчезновения. 14-летний мальчик, Жан, сын Жана Юбера и его супруги Николь, также закончивший свои дни в отеле де ла Сюз, оказался там стараниями очередного прислужника Жиля — Пьера Жаке (или Жюке), прозванного по месту своего рождения Принсе. Ребенок в это время вернулся домой, так как учитель, некий Меньи, попечениям которого он был поручен, скоропостижно скончался. Красивый мальчик попался на глаза Принсе — и участь его была решена. 17 июня, по рассказам самого подростка, Принсе в первый раз встретился с ним, осыпав похвалами и обещаниями, что юный Жан не только сумеет сделать блестящую карьеру при особе Жиля де Рэ, но и обогатит всю свою семью. Обхаживания продолжались около восьми дней, после чего родители ребенка стали проявлять определенное нетерпение. Мальчик не приступал к своим новым обязанностям, Принсе явно тянул время, и наконец, отец и мать ребенка решительно предложили подручному Жиля — если тот не желает исполнять обещанное, вернуть мальчика семье, чтобы тот мог продолжить обучение в школе. Принсе тут же принялся действовать, передав ребенка с рук на руки Анрие Гриару, как мы помним, постельничьему и доверенному слуге Жиля де Рэ, а тот доставил юного Жана в отель ла Сюз, где тот перешел под опеку некоего «дворянина», по-видимому, шотландца по происхождению, состоявшему на военной службе при особе сеньора де Рэ. Свидетели называли этого солдата «Спадин», вероятно, он носил вполне распространенную в его краях фамилию Сполдинг. Этого «Спадина» мы не увидим на процессе Жиля де Рэ, как видно, почувствовав, что в воздухе запахло жареным, шотландец успел вовремя улизнуть.
Так или иначе, «Спадин» попытался завоевать доверие мальчика и как можно сильнее привязать его к себе, чтобы тот раз и навсегда отказался от мысли вернуться домой. Анрие со своей стороны обещал ребенку место постельничьего которое, по его словам, вот-вот освободится после ухода Пуату. Если верить показаниям самого Пуату на процессе барона, он в самом деле тяготился своим кровавым ремеслом, и не раз и не два порывался уйти прочь и уговорить хозяина дать ему расчет. Но, как несложно догадаться, отпускать его никто не спешил; одной угрозы или просто уничтожающего взгляда и нахмуренных бровей барона вполне хватало, чтобы заставить этого трусоватого человека смириться и с еще большим старанием пытаться угодить своему свирепому господину. Однако, вернемся.
Итак, обещания доблестных подручных Жиля, мало чего стоили. Вопрос был в том, чтобы задержать ребенка до тех пор, пока их господину не придет охота «развлечься» в очередной раз. Жану Юберу позволили еще раз наведаться к родителям, которые, поддавшись его уговорам, дали свое согласие, чтобы тот окончательно поселился в отеле де ла Сюз. В это время «добрый сеньор де Рэ» отсутствовал, вернувшись четыре или пять дней спустя, он поручил новому пажу убраться в комнате, угостил его белым вином, позднее повторил угощение, и наконец, приказал специально для ребенка выпечь пышную белую булку. С этой булкой в руках, юный Жан в последний раз наведался к матери, передав ей, что по необходимости должен будет отправиться со своими новыми знакомцами в долгое путешествие. Мать благословила его в путь… и надо ли говорить, что ребенка уже больше никто никогда не увидел?… Это произошло 26 июня 1438 года. Во время процесса Жиль признается, что во время своего короткого пребывания в Нанте своими руками заколол нескольких детей, в том числе «мальчика, доставленного ему Принсе». Через некоторое время отец, встревоженный тем, что ребенок больше не появляется дома, потребовал у «Спадина» ответить, где находится его сын. Бравый шотландец объявил, что крестьянин тронулся рассудком, и если его сын куда-то запропал, то виноват в этом исключительно он сам и никто другой. Попытки добиться правды у других подручных Жиля неизменно заканчивались тем, что убитые горем родители получали один и тот же ответ: «Спадин» отбыл в неизвестном направлении, и по-видимому, увез мальчика с собой. Наконец, Принсе, которого Жан Юбер принялся корить, что тот недосмотрел за его сыном, столь же прямо ответствовал, что не нанимался в няньки, а ребенок сейчас находится на попечении «у хорошего дворянина, каковой осыплет его милостями».
Уже целиком правда всплыла наружу только во время процесса. Пуату признался, что доставил ребенка Жилю якобы для того, чтобы мальчик занял место постельничьего. Анрие в свою очередь добавил, что барон де Рэ «познал ребенка телесно, весьма постыдным и противоестественным к тому образом», и наконец зарезал своими руками.
Исчезновения доказанные и сомнительные
|
Распространявшиеся слухи приводили к тому, что «на счет Жиля де Рэ» стали записывать всех без разбора детей, исчезнувших при непонятных обстоятельствах. С каждым подобным случаем, без сомнения, следует разбираться отдельно, однако, перечислим хотя бы несколько из них. Эти упоминания были высказаны свидетелями на суде, однако, неясно, в какой мере их приняли к рассмотрению.
Итак, первый сомнительный случай приходится на время, когда Жиль со своими присными находился в Орлеане. Свидетель рассказал, что видел неподалеку от замка Тиффож, молодую женщину, плакавшую о своем пропавшем сыне-подростке. Но, как было уже сказано, дети в Средние Века исчезали не меньше чем сейчас: заблудившись в лесу, утонув в реке, или просто попав в руки к разбойникам и дезертирам, которых немало шаталось по дорогам.
Вторым таким случаем стало исчезновение «сына Жана Фужера, из прихода Сен-Донасьен, что по соседству с Нантом». По свидетельству очевидцев, мальчик был «красив словно ангел». В 1438 году ему едва исполнилось 12 лет. Ребенок исчез без следа в августе 1438 года, его судьба так и осталась неизвестной. Однако, и в этом случае Жиль скорее всего был ни при чем, так как мы не знаем, находился ли он в это время в городе.
В мае следующего, 1439 года, столь не непонятным образом исчез еще один ребенок — сын Гильома Сержана и его жены Алиетты из деревеньки ла Букадьер близ Нанта. История эта никогда не была прояснена до конца. Мальчик оставался в доме вместе с 18-месячной сестрой, в то время как отец и мать отправились в поле, которое нужно было подготовить к посеву конопли. За это время восьмилетний мальчик успел исчезнуть без следа, в пустом доме одиноко покачивалась колыбелька с младенцем, который, по вполне понятным причинам, ничего не мог рассказать. Однако, и в этом случае нет полной ясности, имел ли барон какое-то отношение к произошедшему. Документы показывают, что «в канун Троицких Праздников», когда это произошло, Жиль обретался в замке Тиффож, расположенном в 52 км от герцогской столицы. 29 июня того же года, на праздник Св. Петра еще один ребенок, Оливье, сын Жана и Жанны Дарель, восьмилетний мальчик, вместе с бабушкой отправился в Нант, где исчез в толпе на Рыночной Площади, и как водится, канул без следа. Жиль в это время продолжал находиться в Тиффоже, полностью поглощенный фокусами своего нового «философа», и по совместительству прожженного шарлатана, о котором мы в скором времени поговорим. Имел ли он отношение к случившемуся — непонятно.
12 апреля 1419 года, в день Квазимодо, еще один ребенок, восьмилетний сын Мишо и Гильметты Буе отправился за милостыней в замок Машкуль, и также не вернулся домой. Позднее его мать вспоминала, что на следующий день ей пришла очередь пасти деревенских коров, и некий высокий человек с ног до головы одетый в черное осведомился у нее о судьбе детей, которые также должны были находиться при стаде. Она ответила ему, что дети отправились в замок, после чего «черный человек» ушел прочь не сказав ни слова. Без сомнения, эта история уже задним числом была приукрашена фантазией, и потому также оставим ее в числе сомнительных.
Зато следующее исчезновение, задокументированное достаточно скрупулезно, представляет в достаточно невыгодном свете барона де Рэ и его прислужников. Дело обстояло следующим образом. На пути в Ванн Жиль вкупе со свитой остановился в городе Рош-Бернар, у некоего Жана Колена (по-видимому, содержателя гостиницы). Здесь некая Перрона Лессар доверила Пуату своего десятилетнего сына, ученика местной приходской школы. По свидетельству очевидцев мальчик был «одним из красивейших детей во всей окрестности», а заодно и лучшим учеником. Забирая ребенка, Пуату клятвенно пообещал его матери, что мальчик продолжит посещать школу, в то время как сеньор де Рэ осыплет ребенка милостями, и кое-что по причине господской щедрости (обронил Пуату) перепадет и ему самому. На прощание посулив доверчивой матери сто солей на платье, Пуату увел ребенка прочь. Некоторое время спустя он действительно принес деньги — четыре золотых ливра, как видно, последний, пятый оставив для себя. На все вопросы и возражения, добрый слуга заявлял, что женщина ошиблась, и большего он ей не обещал. Взяв мальчика за руку, Пуату отвел его в дом Колена, откуда ребенка должны были переправить в замок Машкуль.
Перроне довелось в последний раз увидеть своего сына, когда тот рядом с Жилем де Рэ выходил из дверей гостиницы. Поспешив воспользоваться столь удачно подвернувшимся шансом, Перрона принялась расхваливать мальчика перед Жилем, тот же, не удостоив ее ответом, повернулся к Пуату, и заявил ему, что «выбор очень удачен, и ребенок красив словно ангел». Тогда же для юного Лессара был закуплен маленький пони, и гордый своим новым положением ребенок отправился прочь, сопровождая своего благодетеля. Ворота замка Машкуль захлопнулись за ним, и больше ребенка никто и никогда не видел. Позднее Пуату признается, что собственными глазами видел, как Жиль зарезал мальчика.
Хозяин гостиницы, Жан Колен также подтвердит на процессе, что несколько месяцев спустя увидел свою же лошадку, проданную барону де Рэ за 69 солей, на которой уже разъезжал совсем другой ребенок. На вопросы встревоженных родителей и соседей, куда исчез юный Лессар, слуги Жиля отвечали невпопад. По версии одних, он был отправлен в замок Тиффож, другие столь же уверенно заявляли, что ребенок погиб, случайно упав с седла в реку. Пуату благоразумно не появлялся больше в этих местах, не желая показаться на глаза убитой горем матери. Еще один мальчик, Перро Даге, сын Эоннет Даге, также проживавший в одной из деревень по соседству с Нантом неожиданно исчез, когда в этих местах на короткое время появилась одна из «поставщиц» детей для барона де Рэ. Показания этой старухи по имени Перрина Мартен, к сожалению, не сохранились; мы можем лишь косвенно судить о них из показаниях прочих свидетелей. Дети продолжали исчезать, однако, прежде чем мы продолжим долгий список пропавших, и по всей видимости, сгинувших нелепой смертью в нижних комнатах замков Тиффож и Машкуль, вернемся на несколько минут к дурному фарсу, который здесь же продолжал разворачиваться на фоне горя отцов и матерей.
Франческо Прелати
Явление шарлатана
|
Весной 1439 года Бланше, пожалуй, самый хитрый и изворотливый из всех подручных Жиля, которого он сам характеризует как обладателя «весьма хорошо подвешенного языка», отправился в Милан, где к величайшему несчастью для своего хозяина столкнулся с неким Франческо Прелати. Это был молодой человек, незадолго до того закончивший курс обучения «поэзии, геомантии и прочим наукам». (Справедливости ради, следует сказать, что Прелати был не первым итальянцем, приглашавшимся на службу к барону де Рэ, однако, о его предшественнике, Антонио ди Палермо, сведений практически не сохранилось). Прелати, по свидетельству очевидцев, был видным мужчиной, кроме располагающей внешности он действительно был хорошо образован, свободно говорил по-латыни, и в полной мере обладал незаменимым для шарлатана качеством: умением очаровать и подчинить себе жертву.
Как позднее вспоминал сам итальянец, Бланше спросил его, владеет ли он искусством алхимии, и получив утвердительный ответ, тут же поинтересовался, не желает ли новый знакомец посетить Бретань. Прелати с готовностью согласился; чтобы поспешное согласие не показалось собеседнику подозрительным, он поспешил добавить, что в Нанте у него обретается дальний родственник, так что по пути можно будет и посетить родню. Вполне возможно, что и Бланше со своей стороны пообещал бывшему «школяру» сытую и обеспеченную жизнь в замке Тиффож — и надо сказать, слово свое «почти» сдержал. То, что это вольготное времяпровождение закончится для его собеседника тюрьмой и в конечном итоге, виселицей, предсказать в то время было действительно невозможно.
Также, по всей видимости, Прелати открыто позиционировал себя как чернокнижника, имеющего в подчинении собственного ручного демона, так как шарлатан прибыл, загодя захватив с собой увесистый том, посвященный заклинанию темных сил. Позднее окажется, что у злого духа было игривое имечко «Баррон» — несколько непривычное для средневековой демонологии, где чертей обычно именовали Бафомет, Вельзевул или Бегемот, однако на эту нестыковку никто благополучно не обратил внимания. В апреле 1439 года новые знакомцы отправились в путь. Вперед был выслан гонец, и когда Бланше со своим более чем достойным товарищем прибыли в Сен-Флоран-ле-Вьей, на левом берегу Луары, их там ждал почетный эскорт, состоявший из двух оруженосцев, а также Анрие и Пуату, которым было вменено в обязанность препроводить гостя в замок Тиффож.
Прелати прибыл к месту назначение около 14 мая 1439 года (в праздник Вознесения), или несколькими днями ранее. Ему были выделены апартаменты в одной из комнат в башне, при том, что помещение это ему приходилось изначально делить с парижским «златокузнецом по имени Жан Пети» (несколько выше о нем уже шла речь), и старухой по имени Перрот. Возможно, это была очередная шептуха или заклинательница; ничего кроме имени история не сохранила. Привычный к теплу и солнцу итальянец по первости очень страдал от холодного ветра, «продувавшего сказанный замок насквозь», однако позднее, по-видимому, приспособился к этому неудобству.
Знал ли Прелати об извращенных удовольствиях Жиля и убийствах, происходивших буквально в нескольких метрах от его нового обиталища? Вразумительного ответа на этот вопрос ни он сам, ни его сообщник Бланше не дали, но по косвенным признакам, о которых вскоре пойдет речь, можно судить, что итальянец изначально не был посвящен в тайны хозяина. Приступить к своим новым обязанностям ему удалось не сразу, так как в июне того же года мерное течение жизни в замке было неожиданно прервано появлением дамы дез Армуаз, о приключениях которой было рассказано в предыдущей главе. Повторимся, что Жиль ненадолго уехал прочь, воодушевившись вновь представившейся возможностью встать под знамена Девы, но в скором времени почувствовал разочарование, и вновь вернулся в замок Тиффож. В дальнейшем, если не считать коротких отлучек, можно сказать, что он покинет его только под конвоем герцогских солдат.
Но вернемся. Летом 1439 года Прелати, побуждаемый нетерпеливым хозяином, взялся наконец призывать демонов. По воспоминаниям участников этого действа, после сытного ужина, вся компания в полном составе спускалась на нижний этаж, где располагался большой зал, Здесь, на земле, острием меча рисовались магические круги, знаки креста, и каббалистические символы «сходные с теми, каковые изображают на щитах». Зал заполнялся дымом от горшков с углем, многочисленных факелов, а также ладана, мирры и алоэ, которые приносили с собой Анрие и Бланше. Для лучшего результата шарлатан также просил их захватить с собой сильный магнит, и с помощью Жиля расставлял и раскладывал принесенное, чертил на земле колдовские знаки и наконец, приказывал настежь распахнуть все имевшиеся в зале четыре окна. На этой стадии, предусмотрительный Бланше, а вместе с ним оба слуги удалялись в спальню Жиля, оставляя последнего наедине с колдуном. В течение следующих двух часов, эти двое стоя, сидя, преклоняя колени, поочередно читали толстый том, заклиная демонов наконец-то явить себя. Как и в предыдущих случаях, все усилия оказались напрасны, и окончательно охрипнув, оба неудавшихся заклинателя присоединились к прочим. По воспоминаниям Бланше, это случилось около часа ночи. Решив, что книга, привезенная итальянцем, в другой стране мало чем может помочь, Жиль и его новый подручный решили прибегнуть к более действенным методам.
Впрочем, Пуату, рассказывая об этой истории во время допроса, прибавляет к ней ряд ярких деталей. По его словам, едва лишь оказавшись в покоях Жиля, он по непонятной причине уснул, в то время как оба его товарища, по их собственным словам, якобы слышали, как некто — по издаваемому шуму вроде бы четвероногий, громко топал по крыше, тщась через чердачное окно прорваться в залу, где обретались оба неудавшихся заклинателя. Вопросы о том, почему окно это оказалось для дьявола столь неодолимым препятствием, и действительно ли Анрие и Бланше слышали нечто подобное (а психика перепуганных насмерть людей вполне способна выкинуть подобную шутку!) или эта побасенка с самого начала была выдумкой для того, чтобы разыграть не вовремя заснувшего товарища — опять же, остались непроясненными.
Итальянец показывает свое искусство
|
Следующим вечером Прелати в сопровождении Пуату (конечно же, по приказу Жиля) направился на луг, по соседству с которым находился заброшенный старый дом. Жорж Батай, современный биограф барона полагает, что эта местность располагалась приблизительно в километре от замка, в направлении на Монтегю. Новоявленные колдуны захватили с собой ароматный ладан, магнит и неизменную книгу, начертили ставший уже привычным магический круг, и вступили в него вдвоем. Пуату, со слов которого осталась на бумаге эта история, вспоминал, что несмотря на категорический запрет шарлатана ни в коем случае не осенять себя крестным знамением, делал это тайком. Прелати принялся читать заклинания, несколько раз Пуату слышал громким голосом произнесенное воззвание к «Баррону», приказывавшее тому немедленно явиться. Как и следовало ожидать, Баррон явиться не соизволил, зато на неудачливых заклинателей обрушился настоящий ливень с пронизывающим ветром, и безрезультатно выждав около получаса, вся компания вернулась в замок промокнув до нитки. Надо сказать, что Жиль нес с собой очередную расписку на имя демона, текст которой гласил «Явись по моей воле, и я отдам тебе все, что ты пожелаешь, кроме души и лет моей жизни». Ввиду того, что демон не явился, записка вновь осталась не востребованной.
Ситуация разыгрывалась как по нотам, в присутствии Жиля дьявол являться не желал, однако, едва лишь Прелати оставался один, Баррон немедленно радовал его своим присутствием, «приняв для того вид хорошо одетого молодого человека, лет около 25». Ситуация повторилась, по уверениям Прелати, не то 10 не то 12 раз. Несомненно, дьявол, как и его достойный заклинатель, обладал недюжинными способностями тянуть время и безбедно существовать за чужой счет, однако, продолжать эту игру бесконечно было невозможно. Судя по всему, итальянец был отличным психологом, и чувствуя, что Жиль постепенно начинает терять терпение, и баронский гнев может настигнуть его в любую минуту, шарлатан разыграл поистине гениальное представление.
Бланше вспоминал, что в тот день (летом-осенью 1439 года?) Жиль спешно призвал его к себе. Поспешив на зов, клирик застал хозяина замка в полнейшем смятении; при виде сообщника Жиль единственно смог выдавить из себя: «Прелати мертв!» Из комнаты колдуна в это время доносились стоны, мольбы о пощаде и звуки глухих ударов «словно бы в одеяло» — да судя по всему, так оно и было!
Жиль, этот храбрый вояка, по отношению к дьявольским силам питал настоящий ужас, и это, по всей видимости, очень сильно облегчало итальянцу его задачу. Дрожа всем телом, барон не мог заставить себя открыть дверь и хотя бы заглянуть в комнату, вместо этого, самым жалким образом он стал просить Бланше сделать это за него. Бравый клирик так же не желал оказаться в пасти Нечистого, но кое-как пересилив себя, он принялся звать шарлатана по имени через слуховое окошко, располагавшееся едва ли не на уровне потолка; попытки эти, надо сказать, ни к чему не привели, вместо ответа шарлатан принимался лишь громче стонать. Наконец, кое-как вывалившись наружу, он объявил, что дьявол избил его до полусмерти. Действительно, на теле у него обнаружились раны и синяки (что поделаешь, не только красота, но и обман требует жертв…). Перепуганный Жиль немедленно послал за духовником, и лекарствами, и далее, в течении следующей недели никого не подпускал к постели колдуна, пользуя его из собственных рук. Прелати утверждал, что демоны отомстили ему за отсутствие должного уважения, и крамольные мысли, будто они бессильны к нему явиться. Лукавый итальянец не преминул добавить к тому, что остался жив исключительно благодаря заступничеству Св. Девы Марии.
Последний визит ко двору короля в изгнании и лживое золото демона
|
Нельзя сказать, что в этот, последний для себя год, Жиль совершенно безвылазно оставался в своих владениях. Нет, время от времени собирая отряд по-прежнему верных ему солдат, барон де Рэ вел войну против англичан, действуя привычными для себя полупартизанскими методами, грабя население и пополняя таким образом свой значительно урезанный бюджет. Так же, летом 1439 года он — в последний для себя раз посетил двор короля в изгнании. Точную дату этого визита определить невозможно, приблизительно ее можно установить как июль-август 1439 года. Оставив Прелати в Тиффоже, и строго-настрого наказав ему продолжать вызывать демона. Как несложно догадаться, после отъезда Жиля, Баррон не преминул появиться перед итальянцем, и в виде особой милости вручил ему для передачи хозяину «черный порошок» и «камень, аспидного цвета». Все это, вместе с многословным посланием, итальянец переправил в Бурж, с наказом поместить в мешочек и постоянно иметь при себе. По собственному признанию, Жиль в точности исполнил это повеление, поместив порошок и камень в серебряную ладанку, которую затем довольно долго носил под одеждой, но в конце концов, потеряв терпение, вышвырнул прочь как «совершенно бесполезную».
Надо сказать, у барона де Рэ были все основания для гнева. В Бурже его принимали вежливо, но отстранено. Никто не отрицал его прошлых заслуг, однако, маршалу Франции ничего более не предлагали, и не желали ему ничего поручить. Времена изменились, во Франции создавалась регулярная армия, которой суждено будет победоносно завершить войну. Жиль с его кондотьерскими привычками безнадежно отстал от этих перемен. Он был при этом веселом, переполненном жизнью дворе досадным обломком прошлого, устаревшим, ненужным, и пожалуй, смешным, причем это понимали все, кроме него самого. Судя по всему, барон де Рэ видел в происходящем всего лишь затянувшуюся черную полосу, и твердо надеялся с помощью дьявола ее в скором времени преодолеть. Тем горше было разочарование.
Так или иначе, домой Жиль вернулся в прескверном настроении, и немедля принялся требовать у своего придворного мага как можно скорее устроить ему встречу с дьяволом, и возможность пообщаться с ним лицом к лицу. Как говорила хитроумная ворона «Главное — вовремя смыться», эта прописную истину любой шарлатан должен был знать назубок. Прелати был несомненно загнан в угол; как он сам признался затем на суде, никаких демонов он не видел, и (добавим от себя) лишь обманывал Жиля, под разными предлогами вымогая у него деньги. Показывать «демонов» умели уже в древние времена — однако, для этого нужна была система зеркал и верный помощник, ни того, ни другого у итальянца не было. Не понимать, сколь страшен может быть в гневе хозяин замка Тиффож он также не мог; у шарлатана было достаточно времени, чтобы изучить характер своего нанимателя, и в достаточной мере отдавать себе отчет, что если обман всплывет наружу, самое мягкое, что его ждет — петля на первом же суку, или голодная смерть в замковой темнице. Казалось, наступает тот самый момент, когда нужно было срочно отправиться на родину «в поисках совершенно необходимых для успеха дела ингредиентов», как это уже не раз делали его предшественники. Ничего подобного. Прелати принял вызов.
После очередного сеанса колдовства, итальянец с сияющим видом заявился в комнату Жиля де Рэ и триумфально объявил, что дьявол покрыл весь пол нижней залы блестящими золотыми слитками, однако, запретил к ним прикасаться «пока не придет к тому время». Жиль немедленно захотел увидеть это богатство собственными глазами, но на пороге искомой залы, шедший впереди итальянец буквально перед носом у барона захлопнул дверь, и якобы трясясь от ужаса, объявил, что там, внутри, находится дьявол, принявший вид зеленого змея «размером с собаку». Жиль бросился прочь, шарлатан облегченно вздохнул — а зря! Напугать барона де Рэ можно было только один раз, во второй прежний трюк уже не проходил. Не прошло и нескольких минут, как Жиль вернулся, неся перед собой фамильное распятие, в которое по преданию была вставлена «частица животворящего креста». Вот тут, испугавшись по настоящему, шарлатан повис у него на руках, умоляя не входить в заколдованную залу. Надо сказать, что возражения ушлого «философа» имели под собой определенный резон, в самом деле, достаточно нелогичным представлялось искать помощи дьявола и одновременно пугать его крестом! Наконец, отшвырнув итальянца, Жиль распахнул дверь настежь, и обнаружил внутри «нечто вроде мишуры», а попросту говоря, лист латунной фольги, не представляющий собой никакой ценности.
В течение того же лета, Прелати еще три раза пытался уломать несговорчивого дьявола, как вы понимаете, читатель, без всякой пользы. Обманутый силами ада, Жиль, понимая, что король также потерял к нему всякий интерес, в августе того же года попытался нанести визит своему непосредственному сеньору, герцогу Бретонскому. Визит закончился ничем, разоренный барон столь же мало интересовал герцога, как и короля, милостей, или даже твердых обещаний добиться от него не удалось. Униженному барону пришлось вернуться с пустыми руками. Оставалось уповать исключительно на помощь демона.
Прелати все сложнее было находить отговорки, Жиль явно начинал терять терпение, и затянувшаяся игра в любой момент могла закончиться самым невыгодным образом для мага и алхимика. Можно только догадываться, сколь щедрым было содержание и сколь немалыми подарки, перепадавшие многоопытному итальянцу, если несмотря ни на что, он продолжал свое более чем рискованное предприятие. В конечном итоге, жадность окажется для него роковой, и вместе с хлебосольным хозяином, Прелати закончит в церковной тюрьме. Однако, все это еще в будущем. Пока же, вполне оправданным представляется предположение, что сладкоречивый итальянец пытался постепенно приучить Жиля к тому, что демон будет общаться с ним исключительно через его посредство, и стать неким медиумом, единственным и незаменимым для любой попытки контактировать с потусторонним миром. Изворотливость шарлатана, неизменно выдумывавшего все новые способы водить за нос хозяина замка Тиффож была воистину поразительна. В ноябре того же года, он передал Жилю, очередное повеление «трижды в год по великим праздникам кормить троих бедняков во славу демона». Барон повиновался, угостив трех нищих на праздник Всех Святых. Впрочем, его усердия хватило ненадолго, очередной день, приличествующий для угощения был пропущен, и Прелати не преминул объявить, что демон, оскорбленный подобным небрежением отказывается наотрез являться Жилю.
Точка невозврата
|
.jpg)
Между тем, убийства продолжались. Мы не будем останавливаться на деталях, которыми сопровождались исчезновения детей в этом, последнем для Жиля году, любознательный читатель сможет узнать их сам, заглянув в материалы следственного дела, составляющие приложение к этому изданию. Коротко отметим лишь то, что во всех без исключения случаях ситуация разыгрывалась по одному и тому же сценарию: либо мальчик приходил за милостыней в замок, где его отделяли от других нищих детей, обещая выдать «кусок мяса», «белую булку», или нечто, столь же лакомое; в других случаях кто-то из слуг уводил ребенка прямо из дома, обещая родителям, что их сын займет место слуги или постельничьего сеньора де Рэ. Для демонстрации серьезности намерений, для нового постельничьего заказывался пурпуэн; но когда за мальчиком или подростком захлопывались двери замка, больше его никто не видел живым.
Понимал ли к этому времени Прелати, что происходит в замке Тиффож? Скорее всего, да. У нас есть его свидетельство, данное под присягой, что около того же времени, ему довелось, заглянув в одну из комнат, увидеть там Жиля де Силье и рядом с ним распростертого на полу, мертвого ребенка. Тем более непонятным становится следующий пассаж: демон, обычным образом говоря через итальянца, потребовал себе человеческую жертву. На что рассчитывал шарлатан в этом случае — не слишком понятно. Быть может, пытаясь в очередной раз потянуть время, он полагал, что Жиль, готовый убивать детей в угоду своим извращенным желаниям, все же не решится приносить их в жертву дьяволу, обрекая таким образом свою душу на вечное проклятье? Итальянец явно недооценил своего хозяина. После того, как приношения петуха, голубей, и т. д. ни к чему не привели, Жиль решился. По рассказу итальянца, он явился к нему в комнату, со стеклянным сосудом, в который были помещены глаза, рука и сердце очередной жертвы. Как вы понимаете, читатель, демон продолжал гневаться, и Прелати вынужден был «закопать жалкие останки в освященной земле».
Между тем люди в окрестностях уже в открытую говорили, что в замок Тиффож заманивают детей чтобы затем предать их смерти; внутри замковых стен царила атмосфера гнетущего страха. Жиль не мог не понимать, что кольцо вокруг него сжимается, упорный отказ демона прийти к нему на помощь, также заставлял суеверного барона думать о скорой и неминуемой расплате. В декабре того же года, худшие подозрения похоже, подтвердились, так как в замок Тиффож явился с инспекционным визитом дофин Людовик, будущий король Людовик XI. Высказывалось предположение, что дофин, в это самое время возглавивший заговор против отца (т. н. «Прагерию») пытался говоря современным языком, прозондировать почву, желая понять, сколь надежен барон де Рэ в качестве подручного. Однако, автору этой работы подобное предположение представляется более чем сомнительным. В заговоре принимали участие Жан Бретонский, и незабвенный де ла Тремойль, все еще не желавший расстаться с мечтами о возвращении в кресло фаворита. Вряд ли эти двое питали какие-то иллюзии касательно барона де Рэ. Нет, скорее для Жиля это было последнее, внятное предупреждение, что королевству, постепенно набирающему силы, не нужны бароны-разбойники, привыкшие вести войну старым грабительским способом. Хозяину замка Тиффож более чем прозрачным способом давали понять, что прежнее время ушло навсегда, и больше никому не позволено ставить свои желания выше закона. Для того, чтобы сделать эту мысль еще более доходчивой, дофин немедленно приказал повесить одного из капитанов Жиля, особенно отличившегося на стезе разбоя против мирного населения — Жана де Сикенвилля. Сам Жиль, которого этот визит застал врасплох, приказал разрушить алхимические печи, находившиеся в замках, которые желал посетить дофин. Позднее наш барон жалел о случившемся, полагая, (как и многие до и после него), что был уже в двух шагах от победы над материей, но…
Комментарии
Примечания
- ↑ 1,0 1,1 Cazacu, 2005, p. 127-128
- ↑ 2,0 2,1 Cazacu, 2005, p. 128
- ↑ Cazacu, 2005, p. 120
- ↑ 4,0 4,1 Cazacu, 2005, p. 121
- ↑ Cazacu, 2005, p. 120-121
- ↑ Cazacu, 2005, p. 122
- ↑ 7,0 7,1 Heers, 1994, p. 114-117
- ↑ Cazacu, 2005, p. 123
- ↑ 9,0 9,1 Cazacu, 2005, p. 133
- ↑ Bataille, 1977, p. 104
- ↑ 11,0 11,1 11,2 Bataille, 1977, p. 105
- ↑ 12,0 12,1 12,2 Cazacu, 2005, p. 132
- ↑ Cazacu, 2005, p. 130-131
- ↑ Cazacu, 2005, p. 131
- ↑ Bayard, 2007, p. 154
- ↑ Bayard, 2007, p. 166
- ↑ 17,0 17,1 Cazacu, 2005, p. 140
- ↑ Heers, 1994, p. 106-107
- ↑ Heers, 1994, p. 110
- ↑ Heers, 1994, p. 101-102
- ↑ Bayard, 2007, p. 170-171
- ↑ Bayard, 2007, p. 170-179
- ↑ Salmon, 1846, p. 11
- ↑ Cazacu, 2005, p. 142
- ↑ Heers, 1994, p. 86
Литература
- Georges Bataille Le Procès de Gilles de Rais. — Paris: Éditions Pauvert, 1977. — 338 p. — ISBN 978-2720201776
- Жорж Батай «Процесс Жиля де Рэ». Книга существует в русском переводе, хотя издана микроскопическим тиражом. Кроме собственно процесса, впервые целиком переведенного на современный французский язык, книга содержит скрупулезно восстановленные по результатам допросов и прочим документам эпохи сведения о последних годах жизни и преступлениях Жиля де Рэ; сведения, которых зачастую избегают более современные издания. Будучи убежден в виновности своего персонажа, Батай относится к нему максимально строго, не затушевывая даже самые неприглядные моменты, и не выгораживая Жиля ни в одном из его проступков. За годы, прошедшие со времени публикации, конечно же, часть фактов подверглась поправкам и уточнениям (как было уже сказано, исследование 2000-х годов многое добавили к картине, бывшей до того неполной, и в каких-то моментах отрывочной, книга тем не менее сохраняет свою ценность для современного читателя.
- Jean-Pierre Bayard Plaidoyer pour Gilles de Rais, Maréchal de France, 1404-1440. — Paris: Editions Dualpha, 2007. — 550 p. — ISBN 978-2353740215
- Жан-Пьер Байар «В защиту Жиля де Рэ, маршала Франции, 1404—1440». Жан-Пьер Байяр относится к той когорте современных исследователей, что склоняются к оправданию Жиля, полагая что материалы процесса были сфабрикованы его врагами, и все дело состоялось исключительно благодаря массовому лжесвидетельству. Стараясь всеми силами обелить «подзащитного», Байяр находит оправдания всем его действиям (даже — добавим от себя крайне сомнительным). Однако, при всей спорности изложения книга написана со всей добросовестностью, и изобилует сведениями, касающимися времени, окружения и религиозных суеверий, сопровождавших жизнь нашего героя. Рекомендуется к прочтению всем, кто заинтересован в теме.
- Abbé Eugène Bossard Gilles de Rais, Maréchal de France dit Barbe Bleu. — Paris: H. Champion, 1886. — 638 p.
- Аббат Эжен Боссар «Жиль де Рэ, маршал Франции, прозванный Синей Бородой». Речь идет о раритетном издании, по сути дела, одной из первых полных биографий маршала Жиля де Рэ. Несмотря на то, что аббат Боссар для своего времени работал с исключительной добросовестностью, собрав все сведения, какие только мог найти в королевских архивах, книга требует осторожного к себе подхода. Дело в том, что в последние годы ХХ века, и соответственно, первое десятилетие века нашего, всплыло множество документов, распыленных по множеству семейных и провинциальных библиотек, к которым у о. Боссара при всей его добросовестности не было доступа; в результате, даже сами по себе факты, изложенные в этом издании, не всегда соответствуют современной точке зрения. Помните, без перекрестной проверки эту работу использовать нельзя. Однако, она по-прежнему остается исключительно ценной, так как содержит подлинные протоколы Церковного процесса Жиля де Рэ.
- Matei Cazacu Gilles de Rais. — Paris: Tallandier, 2006. — 382 p. — ISBN 978-2847342277
- Матеи Казаку «Жиль де Рэ». Матеи Казаку, французский исследователь румынского происхождения, доктор исторических наук, палеограф, архивист, известен своим скрупулезным отношением к исследуемому материалу. Результаты поисков в провинциальных и аристократических семейных архивах позволили ему открыть и сделать достоянием исторической науки многие ранее неизвестные документы, касающиеся как самого барона де Рэ, так и его семьи и окружения. Также полагая барона преступников и детоубийцей, Казаку занимает очень сдержанную позицию, представляя читателю самому решить, насколько подобный взгляд заслуживает доверия. Кроме собственно биографии Жиля, книга содержит сведения о посмертных легендах, связанных с хозяином замка Тиффож, развитием в фольклоре образа Синей Бороды, многочисленными фотографиями и документами. Рекомендуется к прочтению любому, кто желает вновь взяться за биографию барона. Единственное, пожалуй, замечание, состоит в том, что Казаку, как впрочем, многие архивисты нашей эпохи обрушивает на голову читателю огромное количество имен и цифр, однако, при небольшом терпении, преодолимо и это. Автор данного исследования считает монографию Казаку одной из лучших и самых полных в том, что касается биографии и окружения барона Жиля де Рэ.
- Yves Coativy La Bretagne ducale: la fin du Moyen Âge. — Plouédern: Editions Jean-paul Gisserot, 1999. — 126 p. — ISBN 978-2877473804
- Ив Коативи «Бретань во времена герцогства, конец Средневековой Эры». Ив Коативи, профессор университета Западной Бретани, действительный член Общества Бретонских и Кельтских Исследований, хорошо известен в университетской среде как выдающийся медиевист, автор нескольких книг, посвященных истории, культуре и монетам бретонского герцогства. В нашем случае, его книга использовалась исключительно как справочник, для воссоздания картины раннего этапа бретонской истории.
- Jacques Heers Gilles de Rais. — Paris: TEMPUS PERRIN, 2005. — 249 p. — ISBN 978-2262023263
- Жак Хеерс «Жиль де Рэ». Жак Хеерс, или на французский лад, Жак Ээр, глава отделения медиевистики в Сорбонне (Париж) известен как автор нескольких интереснейших монографий, посвященных людям этого времени, оставившим заметный след в истории. Что касается маршала де Рэ, Хеерс настроен к нему чрезвычайно строго, представляя, если угодно, самое радикальный взгляд на жизнь и и преступления барона де Рэ. Хеерс полагает своего героя полнейшим ничтожеством, поднявшимся до определенных высот исключительно благодаря заступничеству королевского фаворита, бездарным воякой, и конечно же, преступником без всяких разговоров. С подобной точкой зрения можно соглашаться или спорить, но книга, о которой идет речь написана интересно и неоднозначно, и полна документальных свидетельств и авторских трактовок произошедшего.
- Philippe Reliquet Le Moyen Age: Gilles de Rais. Maréchal, monstre, martyre.. — Paris: PIERRE BELFOND, 1882. — 282 p. — ISBN 978-2714414632
- Филипп Релике «Средние века: Жиль де Рэ. Маршал, монстр, мученик.». Автора интересует не столько биография нашего героя (и без того отлично известная современному французскому читателю), сколько время и окружение, в котором пришлось жить и действовать маршалу де Рэ. Уделяя собственно жизни барона де Рэ очень скромную часть своего произведения, автор приводит интереснейшие сведения касательно алхимии, колдовства, истории феодализма и основных классов общества той эпохи, работе церковного процесса как такового, и т. д. Будучи твердо убежден, что Жиль действительно был виновен в тех преступлениях, которые ему инкриминировал Нантский религиозный и светский суд, автор задается вопросом, каким образом и почему в заданной среде, в заданное время мог появиться и расцвести пышным цветом феномен Жиля де Рэ — убийцы и педофила.
© Zoe Lionidas (text). All rights reserved. / © Зои Лионидас (text). Все права сохранены.
