Жан де Дюнуа, Орлеанский Бастард/Глава 2 Наемник на королевской службе

Версия 16:33, 25 августа 2017

Боевое крещение

Рядовой конник

Одна из битв Столетней войны.. Жан-Филипп Ларивьер «Дюгеклен в битве при Кошерели». - Холст, масло. - 1839 г. - Галерея сражений. - Версальский дворец. - Версаль Франция

Между тем, вести с западной границы внушали тревогу. 29 июня 1417 года разбив наголову сторожевую французскую эскадру, уже вторая по счету английская армия под командованием самого короля высадилась на берег в бухте Ла-Тук. Французские принцы, занятые своей бесконечной склокой, почти не обратили на это внимания. Для Арманьяка было куда важнее, что бургундский герцог возобновил наступление на Париж, и 21 сентября занял Монруж. Навстречу ему должны были выступить войска под командованием Таннеги дю Шателя, к которому был приписан и наш герой. Посему, навсегда распрощавшись со своей возлюбленной, и конечно же, опечаленный этим расставанием, он отправился в свой первый поход. Надо сказать, что схватка была недолгой, войска бургундца разбились о Корбей, в котором заперся один из лучших капитанов на службе королевы Иоланды — Арно де Барбазан, и потерпев болезненное поражение от войск Таннеги, были вынуждены уйти прочь; по словам хрониста «убедившись, что ему никоим образом не проникнуть в Париж, в то время как те, кто к нему были расположены, убедились, что им никоим образом невозможно будет получить желаемое», Жан Бургундский отступил в Монлери. Таким образом, наш Бастард принял боевое крещение, надо сказать, показал себя с лучшей стороны. Как обычно бывает, ссора между двумя пошла на пользу третьему; англичане за это время успели занять Кан, где один за другим высаживались новые отряды, и развить наступление на Нижнюю Нормандию, желая превратить ее в плацдарм для завоевания всего королевства. (96). Впрочем, наш Бастард пока об этом не знает, и очень горд своей первой победой.

Ему хватало самообладания не обращать внимания на хихиканье и шепотки за спиной, и делать вид, что он не слышит фривольных шуточек на тему «Бастард короля — принц крови, бастард принца — простой дворянин!» Юный Жан прекрасно знал себе цену, и не ошибся. В скором времени ему пришлось выступить в поход во второй раз, теперь — под началом Раймоне де ла Гера — одного и ближайших ставленников Бернара д’Арманьяка. Надо сказать, что этот забияка-гасконец носил фамилию более чем подходящую для подобных случаев — ла Гер по-французски значит «война»! Головорезы ла Гера даже среди много себе позволявших солдат того времени выделялись буйством и жадностью до грабежей, но и воевать они умели более чем достойно. В этом первой для нашего героя битве в открытом поле — при местечке Мерю, в которой он участвовал пока на правах простого конника, противник был разбит и бесславно бежал вплоть до Шартра и Дрё. Конечно же, это была заслуга не единственно Жана Орлеанского, но показал он себя с самой лучшей стороны. Более того молодой храбрец уже успел обратить на себя внимание, и даже получить свое первое поощрение от командующего^[1].

В столице было опять неспокойно. Со стороны нового властителя Парижа — графа Арманьяка, это было непростительной ошибкой: выпустив из рук Изабеллу Баварскую, он мало того, что терял на нее всякое влияние, но практически вынуждал слабохарактерную королеву Франции, тяготившуюся своим более чем скромным существованием, просить помощи у бургундца. Иногда утверждают, что ситуация развивалась с точностью до наоборот: изворотливый герцог Жан первым установил контакт с турской узницей, предложив ей свое содействие. Но дела это не меняет. Так или иначе, раздосадованный очередным поражением, Жан Бесстрашный, отступив в Шартр, а затем в Труа (где население в очередной раз приняло его как освободителя) 2 ноября приказал Гектору де Савезу во главе отряда из 60 солдат освободить королеву. Без всякого труда разогнав приставленную к ней охрану, Савез тремя днями позднее с триумфом доставил пленницу в Блуа. Благодарная Изабелла, подняв с колен Жана Бесстрашного, со всей благосклонностью заявила ему, что «ныне я вижу, сколь вы всегда радели о благе монсеньора (то есть короля), его наследниках, его королевстве и общественном благе». Таким образом, перемена союзника состоялась, и бывшая сторонница орлеанской партии уже окончательно оказалась на стороне Жана Бесстрашного. Вас это удивляет читатель?… 8 днями позднее в Амьене для нее начало обустраиваться подобие «теневого» правительства, конечно же, под предводительством Жана Бесстрашного, и во все стороны полетели письма, призывавшие французов повиноваться отныне приказам королевы, которая как известно, еще в 1403 году была объявлена регентшей королевства при безумном супруге. Приказ этот, правда, был давным-давно отменен, но кому было до этого дело?…^[2]

Между тем английское наступление продолжается, на очереди — Нижняя Нормандия, откуда открывается прямой путь к столице королевства. Крепости сдаются одна за другой, пока единственным островком сопротивления не остается Руан — второй по величине город королевства после Парижа. Горожане полны решимости сопротивляться нашествию, но силы неравны, помощь от короля, на которую возлагалось столько надежд так и не появляется, да и не мудрено, двор занят склокой между арманьяками и бургундцами. Можно спорить и сомневаться в том, действительно ли комендант (или как тогда говорили, капитан), руанского гарнизона, Ги Ле Бутелье, подданный бургундского герцога, посодействовал сдаче города, ситуации это не меняет. Забегая вперед, скажем, что шесть месяцев спустя Руан падет, и английский король с триумфом въедет в побежденную столицу Нормандии. Этот город на много лет останется под его владычеством, превратившись в плацдарм, откуда против Юга, оставшегося верным французской короне будут направляться новые и новые силы захватчиков. Однако, вернемся в столицу.

Возвращение в Париж

Изабелла Баварская. Неизвестный художник «Дарение книги» (фрагмент). - «Книга королевы» - Harley 4431 f. 3 — ок. 1410-1414 гг. - Британская библиотека, Лондон

Единственной, сумевшей сохранить ясную голову в общем хаосе и отчаянии, была Иоланда Арагонская — супруга анжуйского герцога, носившая также титул королевы Сицилии. Умная и хладнокровная женщина, блестящий политик и стратег, она прекрасно понимала, что любая попытка остановить англичан заранее обречена на поражение, пока страна снедаема гражданской войной. Поставив себе цель любыми путями прекратить противостояние арманьяков и бургундцев, будущая теща Карла VII двигалась к ней с удивительным упорством, которое не могли сломить никакие неудачи.

Итак, в первую очередь, ей удалось добиться, чтобы 6 ноября регентом королевства был провозглашен новый дофин — Карл, как мы помним, товарищ нашего героя по детским играм. Таким образом, «правительство королевы» лишалось даже тени законности. Чтобы обезопасить себя хотя бы с одной стороны, парижскому правительству удалось заключить с англичанами перемирие на 10 следующих месяцев. Развивая успех, через посредство вечно колеблющегося и осторожного герцога Бретонского, Иоланде удалось пригласить противоборствующие стороны на переговоры в Труа. Вместе с ней от партии арманьяков здесь присутствовал Филипп Вертю — средний сын Валентины, единственный из трех братьев Бастарда, который, как мы помним, оставался в Париже и тем самым избег плена или гибели на поле Азенкура. В качестве посредников вместе с Жаном Бретонским на переговорах присутствовали двое посланников новоизбранного папы Римского Мартина V. Переговоры зашли в тупик. Амбиции бургундца оказались непомерны: он требовал для себя власти над страной, с полного «согласия короля и королевы, и его личного». Два самолюбия схлестнулись без всякой возможности одержать верх над противником: дофин, разьяренный высокомерием и наглостью бургундца, и Жан Бесстрашный, озлобленный против этого мальчишки, закрывавшего ему путь к единоличной власти. Коротко говоря, канцлер короны объявил соглашение невозможным, как «противное королевской чести».

Между тем Бастард продолжал оставаться в действующей армии, 13 ноября мы видим в составе отряда, осаждающего Мерю, в следующие несколько дней ему довелось участвовать в стычках с бургундцами под Понтуазом, Шартром и Дрё. Во второй половине месяца ненадолго вернувшись в Париж, он вынужден был распроститься с надеждами на отдых, так как в столице созрел очередной пробургундский заговор. Вооруженный отряд должен был захватить предместье Сен-Марсо, предупрежденные буквально в последний момент сторонники «арманьяков», успели вооружиться и буквально с налета вступить в бой и отбросить назад головной отряд пробургундски настроенных заговорщиков. Среди прочих, в этом бою сражался наш Бастард; к счастью, схватка эта была недолгой, догадавшись о том, что атака не стала для «арманьяков» неожиданностью, плохо организованные мятежники поспешили убраться прочь^[3].

Королевский совет тем временем развил отчаянную активность, рассылая по городам и весям категорические приказы не подчиняться «самозванному правительству королевы»^[3]. Чтобы закрепить за собой симпатии населения Париж даровал амнистию и полное забвение прошлого «всем церковникам, знатным, рыцарям и оруженосцам, гражданам и иным обитателям добрых городов и крепостей, а также всем прочих нашим вассалам и подданым». Особого успеха эта мера не имела, да и не могла иметь, так как в те же «города и крепости» во весь опор неслись посланцы герцога бургундского, требуя присяги королеве-регентше, и в качестве поощрения обещая освободить всех «верных подданных» от всех и всяческих налогов. Словесная демагогия вновь одерживала верх, благо, находилось много желающих в нее в очередной раз поверить. 23 декабря «теневое правительство» во главе с королевой перебралось в Труа, 6 и 10 января специальными указами, герцог бургундский даровал ему право чеканить собственную монету. Страна была разорвана пополам^[4], бургундские солдаты «вершили всевозможные злодеяния, каковые можно было учинить, как то мародерство, грабеж, убийства, величайшие притеснения, над женщинами надругались и брали их силой, и врывались в церкви также силой или иными к тому способами, и грабили таковые, и часть из них сжигали огнем» — свидетельствует в своей «Хронике Карла VI» Жан Жювеналь дез Юрсен.

Жан Орлеанский, успевший за это время вернуться в столицу, всеми фибрами души почувствовал царившую в городе атмосферу уныния, жители Парижа, доведенные до последней крайности готовы были принять «кого угодно, лишь бы таковой сумел установить мир!» Король не появлялся на людях, в очередной раз страдая припадком умопомешательства, королева бежала, дофин был слишком юн и неопытен, чтобы хоть как-то повлиять на ситуацию. Впрочем, вокруг этого центра власти, — пусть еще в достаточной мере слабого, начало формироваться ядро, способное со временем вернуть стране утерянное благополучие. Многоопытная королева Иоланда, в скором времени — теща наследника престола, сумела окружить его дальновидными советниками. Среди них выделялся Робер ле Масон, сеньор де Трев, «клирик весьма рассудительный и разумный»; впрочем, пробургундски настроенный Париж его не любил; Горожанин, оставивший для нас свидетельства настроений столичного населения с неудовольствием называет его «худшим из всех, носящих перевязь» — то есть бывших на стороне дофина и Бернара д’Арманьяка. Среди ставленников королевы Иоланды также выделялся Жан Луве — запомните это имя, читатель, он еще не раз встретится нам на этих страницах. президент счетной палаты провансальской столицы — Экса, носивший также титул «Президента Прованса»^[4]. Это ушлый финансист обладал воистину удивительным свойством изыскивать деньги в разоренной дотла стране: в частности, ему каким-то непостижимым образом удавалось выведывать местонахождения тайных монастырских хранилищ, в которых опальная королева в течение двадцати последних лет прятала свою казну — раскрытые тайники немедленно опустошались и найденное пускалось в дело.

Пленник бургундцев

Сен-Жермен-ан-Ле. Старый замок, бывший тюрьмой для нашего героя.

Противостояние уже в достаточной мере измотало обе стороны, которые все больше склонялись к хотя бы временному перемирию. Пользуясь тем, что самый непримиримый среди «дофинистов» — Бернар д’Арманьяк отправился осаждать Санлис, Иоланда немедленно отправила в Труа, где продолжал обретаться бургундец со своей сообщницей королевой Изабеллой, формальное посольство под руководством старшего брата нашего Бастарда — Филиппа Вертю и двух кардиналов новоизбранного папы Мартина V. Надо сказать, что эти первичные переговоры были успешны уже в том, что посланцы обеих сторон договорились о новой встрече в монастыре Ла Томб, по соседству с Монтеро (в скором времени этот город обретет долгую зловещую славу…)

Впрочем, этот второй раунд переговоров, едва начавшись зашел в полный тупик, герцог Бургундский требовал от противной стороны безоговорочной капитуляции, и передачи королеве (читай — себе любимому) всех властных полномочий и полного контроля над страной. Со своей стороны «дофинисты» настаивали на соблюдении аррасского договора, и возвращению обеих враждующих сторон на исходные позиции^[5]. Окончательное соглашение было невозможно, и что здесь было удивительного?… Впрочем, королева Иоланда, не имевшая привычки опускать руки даже в самых тяжелых ситуациях, сумела через своих посланцев выторговать у Жана Бесстрашного обещание ни к кому не питать мстительных чувств, но употребить всю свою энергию на благо королевства (ясно было, что герцог эти обещания нарушит, но в начале это давало возможность хотя бы выиграть время). В обмен, бургундцу давалась возможность въехать в Париж, и занять свое законное место в королевском совете. Весть о том, что долгожданный мир наконец заключен (скажем так, достаточно преждевременная, но всем так хотелось верить в лучшее!), достигнув столицы, вызвала среди обывателей настоящий взрыв ликования. На улицах жгли праздничные костры, на которых жарились целые туши быков и баранов, «добрые горожане» выкатывали из погребов последние запасы вина, у бочек выбивали днища, предоставляя всем желающим вдосталь угощаться их содержимым. Впрочем, радости этот суждено было недолгое существование. Королевский канцлер Анри де Марль наотрез отказался приложить к договору большую печать. Бернар д‘Арманьяк, успевший за это время занять Санлис, во весь опор примчался в отбившуюся от рук столицу, и обозвав «предателями» всех, присягнувших на верность этому договору, объявил, что не переступит порог королевского совета, прежде чем пораженческий, по его мнению договор не будет аннулирован. Это станет его последней ошибкой.

Весть о том, что «арманьяки не хотят мира» на исстрадавшихся парижан произвела эффект ушата холодной воды. Рушились надежды на возвращение спокойствия, сравнительной безопасности, сытости — конечно же, под властью герцога бургундского; но в худшем случае — кого угодно, лишь бы кончилась бесконечная мука. Анти-арманьякский заговор сложился мгновенно. Нельзя сказать, что правительство не почувствовало изменения в настроениях жителей столицы. Было приказано усилить караулы у ворот, наш Бастард, успевший немного отдохнуть под гостеприимным кровом Богемского отеля (как мы помним, резиденции герцогов Орлеанских в столице), получил срочный приказ вместе со своим отрядом взять под охрану ворота Сен-Жермен.

День 28 мая 1418 года выдался хлопотным, к наступлению темноты умаявшись окончательно, Жан Орлеанский отправил на пост ночную стражу, а сам устроившись в покоях начальника охраны у Сен-Жерменских ворот решился ненадолго закрыть глаза^[6]. Ни он, никто иной среди «арманьяков» еще не знал, что заговорщикам некоторое время назад удалось договориться с Вилье де л’Иль-Адамом, капитаном Понтуаза на службе герцога бургундского, и большим любимцем парижан и в это время к воротам неслышным шагом подобрался бургундский отряд. Согласно версии, устоявшейся в исторической науке, юный Перрине Леклерк, сын торговца железом, исхитрился этой ночью вытащить из-под подушки своего отца ключи от ворот, стража, благополучно спавшая, (а быть может, сочувствовавшая заговорщикам?) не сумела или не пожелала помешать тому, что один за другим Перрине открыл три висячих замка и вместе с такими же склонными к авантюрам приятелями, снял с ворот два тяжелых засова, препятствовавших неприятелю проникнуть в город.

Ворота распахнулись настежь, и с криком «Богородица! Бургундия!» войска Л’Иль-Адама ворвались в город. Навстречу им высыпало порядка тысячи двухсот жителей города, вооружившиеся кто как мог — ржавыми мечами, вертелами, дубинами, у Малого Шатле они соединились с войсками бургундского герцога; коротко говоря, через несколько часов арманьяки были выбиты из столицы прочь. Бастард проснулся от шума и грохота, и не успел даже вскочить с постели, как на него навалились сразу трое бургундских солдат. Ни о каком сопротивлении не могло быть и речи, пленника немедленно скрутили, взгромоздили на лошадь и в таком виде доставили в Сен-Жермен-ан-Ле. Несложно догадаться, какой бессильной яростью пылал наш герой, в особенности его гордость язвило то, что некий бургундский солдат, навсегда оставшийся неизвестным, сорвал у него с шеи серебряную цепь Ордена Дикообраза — высокую награду, полагавшуюся только дворянам не менее чем в пятом поколении, последнюю память об отце… Впрочем, он не знает, что ему сказочно повезло, эта весьма неприятная ситуация спасла его от неминуемой гибели от рук пьяной от крови парижской толпы — уже третий раз за его пока еще недолгую жизнь. Воистину, наш герой был не только Красавчиком, но и умудрился родиться в рубашке. На следующие двадцать семь месяцев он выпадает из нашего повествования, так как все это время ему предстоит, изнывая от безделья и скуки, обретаться за решеткой, под бдительным присмотром бургундской стражи. Документы об этом малоприятном периоде его жизни до нашего времени не дошли, остается только догадываться, что с ценным пленником, обращались в достаточной мере, сносно. Вернемся в Париж.

Интерлюдия

Париж

Зов гильотины

Убийства на парижских улицах. Неизвестный художник «Бунт 1418 года». - Марсиаль Оверньский «Вигилии на смерть короля Карла VII» - Ms. Fr.5054 f. 58 — ок. 1483 гг. - Национальная библиотека Франции, Париж

Старый вояка Таннеги дю Шатель, всю жизнь остававшийся правой рукой Людовика Анжуйского, а после его смерти – королевы Иоланды, был не из тех, кого можно застать врасплох. Догадавшись по ночной суматохе и лязгу оружия, что в городе начался мятеж, он поднял с постели дофина, безмятежно спавшего в ту ночь в уютном особняке на улице Пети-Мюск. Садами, скрываясь от людей, в одном лишь «утреннем платье» - или говоря современным языком, в сорочке, дофин в сопровождении своего спасителя, никем не узнанный в темноте сумел добраться до Бастилии. Здесь его дожидался Филипп Вертю, также едва не чудом сумевший ускользнуть от бургундских солдат, и верный канцлер Жан Луве. На импровизированном совещании было решено, что дофину следует немедленно уехать прочь, не рискуя из-за промедления оказаться в руках бургундских властей, тем более что здесь, у ворот Сент-Антуан, начинались дорога на Мелён. Луве сумел достать лошадей, вместе с дофином и Филиппом Вертю, не теряя времени, он вскочил в седло. Остатки арманьякского гарнизона заперлись в Бастилии. Из страха перед погоней, дофин несся прочь сломя голову, прервав бешеную скачку лишь в Шарентоне, но и здесь он остановится всего лишь на короткое время, чтобы в таком же безумном темпе нестись на Юг – на Луару, под защиту анжуйских войск, рядом с ним не отставая ни на шаг скакал Филипп Вертю. Без всяких приключений, им удалось достичь Жиена, и лишь там вздохнуть с облегчением. Дело было сделано.

Что касается мятежной столицы, канцлера Анри де Марля, во всеуслышание заявившего, что он не утвердит королевской печатью разрешение для бургундца въехать в столицу, выволокли из постели, чтобы затем водворить в тюремную камеру в Малом Шатле. Бернарa д’Арманьяка, успевшего скрыться в доме какого-то ремесленника, чье имя история не сохранила, схватят 31 мая, после того, как хозяин дома сочтет за лучшее выдать своего невольного «постояльца» новым властям. За ним последуют Жан Годе, капитан королевской артиллерии, аббат Сен-Дени, Реймоне де ла Гер (бывший начальник нашего Бастарда) и менее известные личности. Впрочем, успокоить городскую чернь, вкусившую крови, будет не так-то просто. Жан Бесстрашный не спешил в Париж, занятый в Монбелиаре переговорами с посланцами немецкого императора – как и в прочие времена, бургундец использовал любую возможность для приумножения своих земель^[5]. Шестого июня в городе вновь вспыхнули беспорядки, немногочисленным бургундцам, не имевшим сил, чтобы противостоять разгулу толпы, оставалось думать лишь о собственной безопасности. Новый прево Парижа Ги де Бар, осажденный в собственных апартаментах разъяренной толпой, требующей крови «предателей», в ужасе только и сумел ответить «Друзья мои, поступайте как сочтете нужным!» Большего не требовалось. Немногие из бургундцев, сохранившие верность присяге и хоть каким-то понятиям о чести, озаботились о том, чтобы перевести пленных дофинистов в тюрьму Консьержери – гораздо более укрепленную и способную противостоять нападению чем Малый Шатле. 7 июня последние «арманьяки», запершиеся в Бастилии сделали неуклюжую попытку вернуть себе город, что только подлило масла в огонь. На улицах начались убийства, всего в этот день от рук парижской черни пало до 600 человек. Безвестный Горожанин, сохранивший для нас описание этих страшных дней, рассказывает о том, что трупы валялись на улицах «подобно свиным тушам», - устрашения ради их запрещалось хоронить. Бродяги и нищие срывали с погибших одежду и даже нижнее белье, «ежели была малейшая возможность таковое продать». Пьяная от крови толпа осадила Бастилию. Вы думаете, дорогой читатель, что крепость эту взяли штурмом единственный раз, который увековечен ныне в празднике 14 июля? На самом деле это далеко не там, городская твердыня, уже в те времена вызывавшая к себе ненависть как «оплот тирании» не один и не два раза вынуждена была сдаваться на милость городской черни.

У этой огромной крепости была своя ахиллесова пята – расположенная среди города, Бастилия не имела собственных запасов продовольствия, так что принудить крепостной гарнизон к сдаче голодом было делом только времени. Понимая неизбежность подобного финала, комендант Бастилии предпочел на почетных условиях сдаться бургундскому капитану де л’Иль-Адаму, известному своим благородством, предварительно выторговав клятвенное заверение, что всем до единого пленникам сохранят жизнь. Удовлетворенная столь простым решением проблемы, толпа отнюдь не желала расходиться. В полном составе она расположилась на площади Мобер, куда по жаркому летнему времени были выкачены бочки вина, и вряд ли стоит удивляться, что у среди подогретого винными парами, вкусившего в достаточной мере крови, парижского люда, неизвестно откуда взялся и сам собой стал распространяться слух, что «арманьяки» уже осадили ворота Бордель и Сен-Жермен-ан-Пре и вот-вот ворвутся в город. На Париж уже стали опускаться сумерки, когда разъяренная этой умело состряпанной ложью толпа кинулась громить тюрьмы. Под натиском черни пали Большой и Малый Шатле, Консьержери, Сен-Мартен-ан-Шамп и наконец, Тампль. Убийства, были организованы если можно так выразиться, «промышленным способом». Первая группа убийц по имени выкликала обреченных, и прячась за дверью камер, ожидала, когда они вынуждены будут низко наклониться, чтобы протиснуться в дверной проем. В этот момент им на головы обрушивались удары боевых молотов и свинцовых грузил, залитых кровью, еще живых людей, вторая группа волокла наружу, чтобы продемонстрировать толпе, что очередной дофинист получил «заслуженное наказание», и наконец, третья группа, сваливала трупы в общую кучу во внутреннем дворе. Впрочем, в Шатле тюремная охрана попыталась оказать нападающим сопротивление, и была безжалостно уничтожена вместе с узниками, сопротивлявшимися с мужеством отчаяния. По свидетельству очевидцев, обреченные умирали с криками «Да здравствует дофин!», так же как их далекие потомки в 1768 году будут подниматься на эшафот, возглашая «Да здравствует король!». Невыученный урок истории повторится вновь с неумолимой необходимостью. «Зов гильотины» прозвучавший в первый раз в 1418 году будет возвращаться вновь и вновь, лишь усиливая свой размах во время каждой следующей революции, не избегая и России. Что делать, если убийства не приносят желанный плодов и жизнь не меняется к лучшему? Убивать снова и снова, топить в крови город, страну, доводя себя до умопомешательства, пока не найдутся те, что оказавшись у последней крайности, сметут самих палачей. Эхо 1418 года будет звучать вплоть до середины ХХ века – и еще большой вопрос, читатель, остановится ли оно после этого, или просто затаившись, ждет своего часа. Вернемся.

Конец Бернара д’Арманьяка. Руан взят в кольцо

Осада Руана английским войском. Неизвестный художник «Осада Руана в 1419 году». - Марсиаль Оверньский «Вигилии на смерть короля Карла VII» - Ms. Fr.5054 f. 19v — ок. 1483 гг. - Национальная библиотека Франции, Париж

Для Бернара д’Арманьяка столь простой конец показался убийцам явно недостаточным. Пленника вывели во внутренний двор, с него сорвали одежду и силой повалили на живот, после чего умелый мясник с помощью отточенного как бритва ножа, вырезал из его спины длинный ремень, должный изображать белый шарф дофинистской партии. Понял ли Арманьяк в эти последние минуты своей жизни, что на каждую силу найдется еще более грубая сила, и что попытка сделать ставку единственно на принуждение и запугивание неизбежно должна была привести его к катастрофе? Нам не дано о том знать. На корчащегося в агонии врага кинулись с ножами и палками, все еще шевелящееся тело кромсали ножами, нагой истерзанный труп будут с позором таскать по городу, и наконец вышвырнут в отхожее место. Вплоть до 12 июня город продолжит бушевать, пока начавшийся голод и эпидемия, распространявшаяся от гниющих трупов (а всего по подсчетам современных историков, было убито до двух тысяч человек, и еще до 50 тыс. унесло моровое поветрие!) не охладят слишком уж горячие головы, и первыми против бессмысленной резни поднимется парижское духовенство. Во имя мира и восстановления добрых отношений между братьями, соседями, соотечественниками одна за другой будет устроено несколько процессий, участники которых будут молить небо о помощи^[7]. Как несколько мрачно пошутил автор биографии нашего Бастарда, помощь пришла не в лице Бога или его святых, но бургундского герцога Жана Бесстрашного. 8 июля, закончив наконец все свои дела с немцами, в сопровождении неизменной королевы Изабеллы, победитель наконец-то соизволил направиться в столицу. 14 июля он торжественно въехал в город, сопровождаемый всеобщим ликованием: жители столицы, уставшие от бесконечных убийств и террора надеялись, что их любимец наконец-то сумеет восстановить порядок!…

Между тем англичане приближались к Руану, с лихорадочной поспешностью в Бурже собиралась армия, должная противостоять этой новой угрозе. Луи д’Эскорсайль со своими людьми был срочно направлен для того в Мелён и Мо, маршал де Рошфор и Жан де Турсе — главный артиллерист Франции, спешно формировали новые отряды, в то время как их вооружением и обеспечением занялись Пьер де Бово (один из верных соратников королевы Иоланды), и Шарль де Бурбон. Циничный и изворотливый, но обладающий недюжинным государственным умом епископ реймсский Реньо де Шартр получил назначение королевского наместника в Лангедоке и прочих землях Юга, верный Таннеги дю Шатель — не менее почетное место военного наместника Иль-де-Франса, Шампани и Бри.

Руан обложенный со всех сторон превосходящими силами английской армии, сопротивлялся с мужеством отчаяния. Не надеясь больше на помощь безумного монарха, 30 июля, городские власти отправили письмо Жану Бесстрашному, обязуясь «повиноваться едино герцогу бургундскому, отказывая в таковом (повиновении) королю и сыну его, дофину, и коннетаблю и всем прочим, полагая надежду свою лишь на него одного, и зная, что ежели он него не будет помощи, ее не будет и от всех прочих». Впрочем, с этой помощью Жан Бесстрашный отнюдь не спешил, как как не спешил и с со всеми иными делами. Без английской шерсти остановились бы фламандские мастерские, прнносившие в герцогскую казну весьма ощутимый доход. Уже это заставляло задуматься и не пороть горячку, тем более, что бургундец, верный себе, опять пытался усидеть сразу на двух стульях^[7].

Благосклонно приняв звание капитана Парижа, предложенное ему горожанами, и в первую очередь, помиловал всех участников недавних беспорядков и подтвердил правомочность недавних расправ. Город, несколько удивленный столь необычной для того времени мягкостью, поспешил себя уверить, что всеобщий любимец знает, что делает. Следующим его шагом было направить кардинала Сен-Мара в резиденцию дофина, с требованием немедленно вернуться в Париж, сколь о том можно судить, подписанном и утвержденным королевой. Молодой Карл, впрочем, не дал себя обмануть. Этот достойный выученик Иоланды Арагонской, не менее ловко парировал удар, со всей куртуазностью отписав назад, что «желает всеми силами служить королеве и повиноваться ей, однако же, вернуться в город, в каковом вершилось столько насилия и беззаконий, было бы ему чрезмерно неприятно, и не без причин». (Это письмо цитирует в своей «Хронике» Жан Жювеналь дез Юрсен). Однако, побуждаемый трезвомыслящей королевой Иоландой, одной из немногих, кто ясно отдавал себе отчет, что без окончательного прекращения войны между дофинистами и бургунцами никакая победа над внешним врагом невозможна, дофин, скрепя сердце, все же согласился встретиться с герцогом Жаном. В качестве посредника вновь избран ловкий и дипломатичный бретонский герцог, 10 августа во главе дофинистского посольства он отправляется в Париж. Сам Карл, в это же время покидает Шинон, и ненадолго перемещается в Блуа; ему жизненно необходимо заручиться поддержкой могущественного орлеанского дома. Получив от Филиппа Вертю заверения в преданности, и несколько успокоившись на этот счет, дофин останавливается в Божанси, где его уже дожидается бургундское посольство^[8].

И вновь бесславный конец мятежа

Казнь. Мастер Антуана Бургундского «Казнь Роберта Трезилиана». - Жан Фруассар «Хроники» - Ms. Français 2645 238v — ок. 1470-1475 гг. - Национальная библиотека Франции, Париж

Между тем Париж продолжает бурлить, мясники и их приспешники почувствовав вкус власти, не желают более выпускать ее из рук и уступать кому-либо, будь то сам герцог бургундский. Этот последний в скором времени понимает свою ошибку: желая успокоить страсти посредством уговоров и дипломатии, он вместо того внушил руководителям мятежа обманчивое ощущение собственной незаменимости, так что, желая закрепить свой успех, они во всеуслышание обвинили самое герцога в потворстве «предателям» (как отныне в Париже именовался всякий, несогласный с настроением наиболее кровожадно настроенной части общества). Закрепляя успех, они также поспешили обвинить в голоде, нищете и эпидемии, которые даже не думали волшебным образом исчезать сразу после въезда парижского любимца в столицу — неких вездесущих «врагов», окруживших Париж плотным кольцом, и желающих уморить его жителей вплоть до последнего человека. Ежели герцог не желает принять к тому меры, объявил отправленный к нему посланник — восставшие это сделают сами. 21 августа возбужденная толпа, возглавляемая парижским палачом Капелюшем и его приспешниками, в очередной раз ворвалась в тюрьмы, убивая и калеча всех, кто чудом сумел уцелеть после прежних расправ. Впрочем, у ворот Бастилии их встретил собственнолично герцог, во главе вооруженного отряда, чтобы в последний раз попытаться успокоить ласковыми словами и пустопорожними обещаниями. Однако, Париж больше не желал ничего ждать. С большим трудом пробившись сквозь толпу, чтобы вернуться в собственную резиденцию, герцог Жан поневоле вынужден был серьезно задуматься, как быть дальше. Идти на поводу у восставших было нельзя, предшествующие события это показали более чем ясно, возбуждать против себя население кровью и репрессиями также не стоило; как известно, ненависть толпы заслужить гораздо проще, чем ее любовь. Оставалась хитрость.

Ожидая подходящего момента, бургундец без лишнего шума вел переговоры с ремесленниками и купцами, напуганными разгулом мятежа, а также всеми, кто мог его поддержать, одного за другим привлекая их на свою сторону. Предлог также в скором времени появился: 25 августа, заручившись согласием городских властей, он приказал собирать ополчение в поход против соседних городов, оставшихся верными арманьякам. Таким образом, наиболее опасная и буйная часть населения удалена была прочь от столицы, семитысячное войско отбыло прочь под присмотром верных герцогу людей, тогда как самого Капелюша и самых близких его приспешников герцог Жан уговорил остаться в городе чтобы «помогать ему в делах управления». О дальнейшем догадаться несложно. Тем же вечером, едва на город опустилась темнота, вооруженные горожане, из тех, кто присягнул на верность герцогу Жану, без всякого шума разоружили ставленников Капелюша и заняли важнейшие в стратегическом отношении перекрестки. Главарей мятежа одного за другим арестовывали в их домах, и не тратя время на судебное разбирательство топили в Сене, или вздергивали на городскую виселицу. Для самого Капелюша, официально обвиненного в убийстве беременной женщины и его телохранителей решено было устроить показательную казнь^[9]. Горожанин рассказывает об этой казни, потрясшей воображение даже много повидавшей городской толпы. Палач, хладнокровно объяснив собственному помощнику, как следует действовать, сам установил плаху и расположился на ней так, чтобы все было кончено после первого же удара, воззвал к милосердию Девы Марии, после чего приказал рубить. Его не заставили мучиться ожиданием, и все завершилось через несколько минут.

Вернувшееся ополчение, так и не сумевшее добиться ничего существенного, остановилось перед запертыми воротами столицы. Стража приказала вернувшимся разоружиться, и только после этого, небольшими группами их впустили внутрь, позволив разойтись по домам. Порядок в столице был восстановлен. Короткий бунт закончился, как и следовало ожидать — дыркой от бублика и потоками крови. Наивность парижан в самом деле поражала: как можно было в здравом уме ожидать, что временщик, который будет даже в самом лучшем случае способен удержать в своих руках власть в течение нескольких лет, до возмужания дофина, устроит им налоговый рай?… По какой причине он должен был действовать прямо вразрез с собственными интересами, а заодно против интересов тех, кто возвел бы его на этот временный трон? Впрочем, в те времена демагогия была еще политической новинкой, герцог одним из первых, за многие сотни средневековых лет напрямую обратился к народу — и пожал свои временные лавры^[9].

В Монтеро, где Йонна низвергается вниз

Перемирие необходимо

Иоланда Арагонская. Неизвестный художник «Королева Иоланда» — 1442 г. — Кафедральный собор. — Ле-Ман, Франция

Что касается нашего Бастарда, то в свои неполные шестнадцать лет, изнывая от вынужденного бездействия, и скуки, он наверное, не раз и не два укорял братьев и друзей, оставивших его в столь плачевном положении — и был в этом совершенно не прав. Филипп Вертю со своими людьми присоединившийся к дофину, и вместе с ним сумевший добраться до Жиена, а затем и Буржа, где отныне на много лет будет располагаться столица короля в изгнании, в первую очередь озаботился тем, чтобы навести справки о судьбе младшего брата. Карл Орлеанский, немедленно извещенный о случившемся, из своей английской темницы продолжая с помощью брата управлять оставшейся во Франции собственностью, из раза в раз из раза в раз напомнил, чтобы тот посылал деньги «брату нашему, Орлеанскому Бастарду, обретающемуся ныне в Сен-Жермен-ан-Ле в руках у некоих приверженцев герцога Бургундского». Воистину, благородство не было пустым звуком в те времена!…

В конце концов, Бастард был несправедлив, проклиная свою судьбу. Он был жив, не искалечен, полон сил — уже немало по тем временам, в его положении требовались только терпение и выдержка, чтобы дождаться, пока ситуация изменится в более благоприятную сторону. Держали его также в достаточно привилегированном положении, в конце концов — речь шла о племяннике самого короля, пусть и рожденном вне брака. По обычаю времени, ему выделили достаточно комфортные апартаменты, хотя и запертые снаружи, разрешали время от времени прогуливаться по замковому двору и саду… но, вряд ли это поднимало ему настроение. О чувствах пленника, знающего обо всем, что происходит за стенами тюрьмы, но никак не способного повлиять на события, мы можем судить по стихам Карла Орлеанского, написанным в ту же эпоху: «Я губы свои понуждаю смеяться, хоть сердце рыдает…» Впрочем, старший даже в плену не забывал о своих обязанностях главы семьи, и понимая, что ему самому нескоро будет дано увидеть свободу, хлопотал как мог об освобождении Жана Ангулемского — младшего брата, как мы помним, отданного англичанам в качестве заложника и в те времена уже больше пяти лет проведшего в английском плену. Другое дело, что все его усилия были тщетны, а повлиять на события во Франции пленнику и вовсе было не дано, оставалось надеяться на разум и дипломатические способности Филиппа Вертю. Забегая вперед скажем, что эти ожидание обмануты не будут^[10].

Как обычно, события шли своим чередом. Для обеих враждующих партий дальнейшее также рисовалось не в слишком радужном свете. Дофин в изгнании был слишком юн, неопытен, и слишком легко поддавался чужому влиянию, чтобы иметь силы противостоять столь искушенному противнику как английский король — пользовавшийся, как мы помним, негласной поддержкой бургундцев. Со своей стороны, Жан Бесстрашный в покоренной столице также чувствовал себя далеко не прочно. Положим, в его руках были король и королева, также из города не успела бежать юная невеста наследника престола — Мария Анжуйская, и теперь Бурбонский отель служил ей тюрьмой… но для полного спокойствия ему во что бы то ни стало требовалось заполучить к себе также дофина, само бегство которого из собственной столицы слишком ясно показывало любому здравомыслящему человеку, чего стоят все уверения герцога Жана, что он печется единственно о благе страны^[11]. Конечно же, бургундец твердил всем, кто желал его слушать, что дофин обманом вывезен прочь и теперь удерживается арманьяками в качестве пленного — однако, проблему так или иначе требовалось решить. Кроме того, мир, пусть непрочный, лицемерный — какой угодно, требовался для того, чтобы противостоять чрезмерным аппетитам английских захватчиков, которых менее всего интересовали претензии и мечтания бургундского герцога. Противостоять им в одиночку возможности не было, зато неожиданно сильное сопротивление, которое англичане могли бы встретить со стороны войск дофина позволило бы ловкому дипломату занять положение третейского судьи между двумя партиями, выторговывая для себя у обеих наилучшие условия… а там — кто знает, быть может и собственное королевство, если уж Франция так или иначе навсегда уплывает из рук? Это всего лишь предположения — однако, подобную карту в полной мере разыграет сын герцога Жана, и потому представляется вполне правдоподобным, что столь далеко идущие перспективы рассматривались и ранее. Впрочем, не будем забегать вперед.

Между тем, война продолжалась. В руки дофинистов один за другим перешли Мелён, Компьень, Монтеро и Санс, служившие им базой для того, чтобы постоянно удерживать столицу в страхе перед неминуемым нападением. С другой стороны, англичане, умело пользуясь раздором в среде своих врагов 23 августа подчинили себе Шербур, Кодбек пал 7 сентября, что особо внушало тревогу, 30 августа в руках островных захватчиков оказался один из внешних фортов Руана — Сен-Катрин, кольцо вокруг столицы Нормандии продолжало сжиматься, в то время раз французы, разделенные усобицей, не имели сил, чтобы придти на помощь осажденным. Положение становилось критическим для страны, и казалось, обе стороны наконец созрели для того, чтобы это понять.

В начале сентября переговоры между арманьяками и бургундцами возобновились при посредничестве Жана Монфора — герцога бретонского. За спиной бретонца стояла Иоланда Арагонская, носившая также титул номинальной королевы Сицилийской, в недалеком времени теща Карла. Запомните это имя, читатель, мы еще не раз и не два эта великая женщина будет встречаться нам в этом рассказе. Всей силой своего незаурядного ума, со всей волей и настойчивостью она хлопотала сейчас о прочном союзе и обмене гарантиями, чтобы навсегда прекратилась самоубийственная для Франции война между арманьяками и бургиньонами. С другой стороны, по наущению герцога Жана, больной король одно за другим посылал младшему сыну письма с требованием немедленно возвращаться в столицу, где ему, как новому дофину Франции, необходимо было обретаться постоянно, приуготовляясь к роли будущего владыки страны. И раз за разом с неожиданной твердостью, дофин Карл отклонял эти требования, отвечая, что рукой его больного отца «водит некто иной». Думаю, вам, читатель, не стоит объяснять, на кого намекалось столь недвусмысленным образом. Королева Изабелла, горя желанием угодить своему новому союзнику, дошла до того, что написала напрямую Иоланде, уговаривая немедленно отослать своего будущего зятя в столицу. Ответ королевы Сицилии стал хрестоматийным:

Женщине, которая живёт с любовниками, ребёнок абсолютно не нужен. Не для того я его кормила и воспитывала, чтоб он умер под вашей опекою, как его братья, или вы сделали из него англичанина, как вы сами, или довели до сумасшествия, как его отца. Он останется у меня, а вы, если осмелитесь, попробуйте его отобрать.

Таким образом, выхода не оставалось: только личная встреча и попытка нащупать хоть какую-то, хоть шаткую почву для перемирия.

Первая попытка переговоров. Падение Руана.

Генрих V Английский - победитель на этом этапе Столетней войны. Неизвестный художник «Генрих V». — XV в. - Национальная портретная галерея. - Лондон, Великобритания.

Очередные переговоры между враждующими сторонами при посредничестве герцога Бретонского начались 13 сентября 1418 года в Шарентоне. Основа, на которой королева Иоланда и ее помощники желали строить будущий договор оставалась прежней: в королевском совете дофинисты и бургундцы будут отныне представлены в равном количестве, всем без исключения мятежникам дарована амнистия, после чего дофинисты немедленно должны были начать войну с англичанами к Югу от Сены, бургундцы, соответственно к северу. С готовой бумагой Жан Бретонский в сопровождении арманьякской делегации отбыл к Жану Бесстрашному и встретился с ним 16 сентября в городке Сен-Мор-де-Фоссе. Переговорив с глазу на глаз оба герцога пришли к соглашению, о чем делегация дофинистов разумно не была уведомлена, и поставили свои подписи под мирным договором, добавив к нему одно, как будто незаметное условие: дофин обязывался немедленно вернуться в Париж к королю (читай — к герцогу бургундскому), после чего в самых цветистых выражениях бумага обещала наступление всеобщего благополучия. Гонец с уже подписанным договором, понесся к дофину, также должному скрепить бумагу своим согласием(112). Надо сказать, что найти наследника престола было не так-то просто, так как беглый дофин постоянно перебирался с место на место, но наконец усилия гонца увенчались успехом… и столь благополучно выстроенная интрига бесславно развалилась на куски. Внимательно ознакомившись с тем, что ему предлагали, дофин Франции наотрез отказался ставить свою подпись на подобном договоре. Королева Иоланда по всей видимости, испытала немалую досаду по причине того, что ее усилия раз за разом ни к чему не приводили, однако, ни единым словом не выдав своих чувств, она неутомима продолжала переговоры.

Пока же единственным ощутимым результатом стало то, что герцог Бургундский в знак своей доброй воли отпустил из Парижа Марию Анжуйскую с ее свитой, и принцесса в скором времени сумела присоединиться к матери и жениху (112). Дофин в свою очередь, словно желая еще более усугубить 21 сентября разрыв, создал в Пуатье «теневой» Парламент, должный противостоять Парижскому правительству. Кроме его давних советников, кстати говоря, назначенных ему в помощь все той же королевой Иоландой, Жана Луве — исполнявшего роль министра финансов, Робера ле Масона, Реньо де Шартра (архиепископа Реймсского), в Парламент вошли новые люди, Раймон Рагье, Жак Желю (архиепископ Турский), и Гильом Буаратье (архиепископ Буржский). Цвет армии дофина составили «рыцарь без страха и упрека» Арно де Барбазан — также верный помощник королевы Иоланды, виконт де Нарбонн (племянник покойного Арманьяка), Ла Гир, Потон де Сентрайль, адмирал Франции де Кюлан — этим троим со временем выпадет сражаться под знаменами Жанны. И конечно же, здесь был Филипп Вертю со своими людьми. И, как бы завершая неизбежный разрыв, Карл торжественно объявил себя регентом Франции. В бургундском лагере этот демарш (за которым опять же прослеживалось опытная рука королевы Иоланды), вызвал немалый переполох. Оспорить законность притязаний дофина было сложно, посему требовалось действовать с лихорадочной поспешностью.

Ситуация на севере также не внушала оптимизма, Руан, обложенный со всех сторон погибал от голода, осажденные вынуждены были питаться кониной и собачиной, едва ли не чудом пробившись через расположение английской армии, перед герцогом Бургундским предстал посланец осажденного города Эсташ де Пальи, откровенно пригрозивший временщику, что «ежели им придется стать англичанами по причине отсутствия всяческой помощи, у него не будет на земле худших врагов, и что они приложат все усилия, дабы уничтожить и его самого и его благополучие» (113). Герцог продолжал бездействовать; его положение становилось отчаянным, упрочить свою власть над Францией он мог лишь вызвав недовольство английских союзников — что казалось в свою очередь слишком рискованным шагом; сидение на двух стульях грозило в любой момент закончиться катастрофой, даже в столице, столь верной ему ранее нарастали признаки недовольства. Герцог, успевший за это время перебраться в Провен (спасаясь от парижской эпидемии, которая все не желала утихать, он, конечно же озаботился о том, чтобы захватить с собой короля и королеву), лихорадочно раздумывал над тем, как отразить нанесенный ему удар. Какое-то время он вынашивал план добиться от безумного короля приказа, лишавшего дофина регентской власти, конечно же, в пользу его самого, но по тем или иным причинам, не смог довести этот план до конца.

Отметим, что за герцогом последовали его войска, столица практически оставалась без защиты воинской силы (114). Впрочем, дофин был слишком далеко и слишком занят другим, чтобы воспользоваться подобным шансом. Его новонабранное для похода на север войско атаковало Тур, в котором обретался бургундский гарнизон. 30 декабря город пал, и дофин как победитель, пожелал превратить его в свою временную столицу. Отсюда его советники попытались вести переговоры с англичанами, однако же, наткнулись в буквальном смысле на глухую стену: Генрих V требовал безоговорочной капитуляции, Парижа и французской короны. Оставался единственный путь: сопротивляться далее. В качестве первого шага, для помощи городам Центральной Франции, оставшихся верными Карлу, должны были отправиться обозы с продовольствием и боеприпасами(114).

Следующий, 1419 год начинался сумрачно. 20 января, после 180 дней отчаянного сопротивления, Руан вынужден был открыть ворота английскому королю. Въехав в город как победитель, Генрих немедленно распорядился наложить тяжелую контрибуцию на горожан (в которых он желал видеть единственно «мятежников» против его «законной» власти, а также казнить часть городского гарнизона, особенно ожесточенно сопротивлявшуюся его притязаниям. Отныне и на многие годы Руан превратился в оплот англичан на севере страны, как мы помним, именно здесь найдет свой мученический конец Дева Франции. Однако, все это еще в будущем. Это событие — действительно, могущее обернуться катастрофой, вызвало панику среди парижан, к бургундцу отправилось посольство из самых именитых представителей города с мольбой о защите и хотя бы временном примирении с дофином, для того, чтобы соединенные силы могли наконец дать отпор англичанам, отныне угрожавшим самой столице. Жан Бургундский в очередной раз отмалчивался и тянул в надежде выиграть время. Впрочем, англичане также находились не в лучшем положении: полугодичное стояние под Руаном, голод и болезни серьезно истощили их армию, для продолжения войны необходимы были серьезные пополнения и деньги, так что передышка была нужна захватчикам не менее чем их потенциальным жертвам. Оглядываясь назад, из нашего технологического века, стоит заметить, что бессмысленная трата сил а также потеря времени и денег, неизбежные при осаде крупных крепостей, со стороны короля Генриха представляли собой роковую ошибку, которая со временем грозила уничтожить все завоевания воинственного англичанина: небогатая островная казна просто не в состоянии была долго выдерживать подобную нагрузку. Впрочем, со временем его дальновидный брат, и будущий регент при малолетнем Генрихе VI сумеет сделать нужные выводы. Но все, опять же, в будущем.

Примечания