Костюм средневековой Франции/Окрашивание ткани. Цвета в костюме и их символика

← Костюм в зеркале истории французского Средневековья

"Костюм средневековой Франции" ~ Глава II Окрашивание ткани. Цвета в костюме и их символика автор Zoe Lionidas

Изготовление одежды →

Содержание 1 Необходимое вступление. За тысячу лет до Ньютона 2 Античная триада 2.1 Белый 2.2 Красный 2.3 Черный 3 Цвета Средневековья 3.1 Зеленый 3.2 Лазурь 3.3 Желтый 3.4 Оранжевый 4 Прочие цвета 4.1 Пурпур 4.2 Розовый 4.3 Коричневый 5 Двуцветность в костюме 6 Полосатые ткани 7 «Проклятое ремесло» красильщика 8 Примечания

Необходимое вступление. За тысячу лет до Ньютона

Радуга. Неизвестный художник «Радуга, явившаяся Ною и его сыновьям» — «Венский Генезис» Theol.gr.31, fol. 3r. VI в. Австрийская национальная библиотека, Вена

Сколько цветов в радуге? Вопрос для младшего школьника — семь, конечно. Каждый охотник желает знать… Не спешите, дорогой читатель. Их семь для тех, кто говорит на славянских языках. А вот англичанин или француз увидят шесть, так как «синий» и «голубой» для него сливается в единое понятие blue (фр. bleu). А для японца их и вовсе пять, так как на этом языке «зеленый», «синий» и «голубой» свободно обозначаются одним понятием — aoi. Можно привести еще более экзотические примеры. Так в одном из папуасских языков (танма) различаются только два основных цвета — muli (черный и зеленый) и mola (красный, белый и желтый). Не будем усложнять ситуацию далее, просто поверьте на слово, для живых языков это далеко не предел.

С древними греками и римлянами дело обстоит еще хуже, так, например, Ксенофан и Анаксимен (VI в. до н. э.) различали в той же радуге исключительно красный, желтый и фиолетовый, с ними же полностью был согласен знаменитый атомист Лукреций Кар, живший на 600 лет позднее (98-55 гг. до н. э.). Аристотель — во времена Средневековья превратившийся в непререкаемый авторитет и абсолютный эталон учености различал (прогресс!) уже четыре цвета: красный, желтый, зеленый и фиолетовый, с ним был полностью согласен проклинаемый в то же Средневековье Эпикур. Луций Анней Сенека, воспитатель недоброй памяти императора Нерона достаточно оригинально вычленял все в том же «небесном луке» пурпур, фиолетовый, зеленый, оранжевый и красный. И наконец, ближе всех к современному видению подошел Аммиан Марцеллин, видевший в ней же пурпур, фиолетовый, зеленый, оранжевый, желтый и красный.

Подобный разнобой, а также — как вы уже заметили, читатель, дружное игноринование синих и голубых оттенков, привели к тому, что исследователи XIX века всерьез озадачивались проблемой: быть может, у греков и римлян зрение было устроено как-то по-особому, и они видели мир в иной цветовой гамме, чем современные люди? Но, конечно же, столь прямолинейно ставить вопрос нельзя. В наше время известно, и доказано с высокой степенью вероятности, что анатомия и физиология человека практически не изменились со времен каменного века. Выходит, с давних пор и до нынешнего дня, мы все видим одно но замечаем — разное, по своему произволу игнорируя те или иные части спектра. У цветовых оттенков нет резко очерченных границ, они текучи, легко сливаются, смешиваются, переходят друг в друга (недаром же мы отмечаем красно-оранжевые, красно-синие, зеленовато-желтые и прочие оттенки). Выходит, вопрос состоит в том, что разные народы в разные периоды своего существования по не совсем ясным причинам группировали их по-своему, классифицируя и разделяя цветовую (или на более научный лад «хроматическую» гамму) на отрезки той или иной длины.

Раздел лингвистики — науки о языке — специально посвященный изучению цветового восприятия у разных народов в разные периоды их истории — едва делает свои первые шаги. Работы в этой области можно пересчитать буквально по пальцам, и неудивительно, что на многие вопросы ответов просто нет. Мы понимаем, что вплоть до опыта Ньютона и научного объяснения цветового решения мира, как ученые, так и простые люди прошлого поневоле вынуждены были руководствоваться собственными глазами. И все же — почему все видели разное? Советский исследователь А. А. Леонтьев выдвинул интересную гипотезу. Смысл ее состоит в том, что мы игнорируем те цвета, которые не имеют большого значения для хозяйственной деятельности и наоборот, уделяем особое внимание оттенкам, необходимым для успешного выживания. В частности, жители пустыни, как правило, очень тонко различают красно-желто-оранжевые тона, и практически «слепы» в том, что касается зеленых и синих оттенков. Наоборот, те народы, чья жизнь связана с морем и зависит от его капризов, имеют множество обозначений для синих и зеленых оттенков, связанных с тихой, или штормовой погодой, чистой или мутной водой; но при том валят в общую кучу все, что касается «теплых» красно-желтых тонов спектра. Авторы этой книги склонны согласиться, однако, продолжая ту же мысль, полагают, что мы скорее имеем дело с взаимодействием нескольких причин. Повторимся.

1. Климат
2. Экономическое состояние общества
3. Светские и религиозные обычаи и традиции
4. Престижность и влияние богатых и властных наций и личностей
5. Личные вкусы

Иными словами, то же самое, о чем мы говорили, обсуждая костюм как таковой. Это всего лишь гипотеза, читатель, однако, основываясь на реальных исторических фактах, мы попытаемся ее доказать. Пойдем пошагово, терпеливо разбираясь в непростых, и порой неожиданных поворотах начатой темы. Начнем.

Античная триада

Что такое вообще — цвет? Этим вопросом задавались уже великие умы древности, однако, за неимением точных приборов и недостаточным развитием оптики как науки, ситуация оставалась на уровне догадок — пусть гениальных. В частности, знаменитый Пифагор, математик и музыкант, автор теоремы, известной всем со школьной скамьи, предполагал, что глаза испускают некие лучи, которые достигая предмета, как бы подсвечивают его, придавая исконно бесформенной и бесцветной материи привычные нам качества. Наоборот, весельчак Эпикур, полагавший, что жизнь нужно ценить во всех ее проявлениях, считал, что объекты сами по себе испускают поток лучей или частиц («корпускул») которые достигая наших глаз сообщают о качествах объекта, включающих, в частности, цвет. И наконец, Платон, примирив обе противоположности, выдвинул собственную теорию, согласно которой глазной «свет», или же вылетающие из глаз частицы, сталкиваясь с таким же излучением, исходящим с поверхности предметов, сообщают нам то или иное восприятие. И все без исключения сходились в том, что цвет возникает только если на объект кто-то смотрит, но никак не сам по себе. А теперь сравните с достижениями современной физики…

Цветовая палитра античности была по нашим меркам, достаточно бедной. Ее можно изобразить в виде равностороннего треугольника, при том, что каждый из трех углов соответствует одному из трех основных цветов, белому, красному, черному. К белому примыкал желтый, разновидностями красного также считались розовый и оранжевый — цвета «теплой» части спектра. Наоборот весь низ радуги от зеленого до фиолетового полагался «черным». Не будем забывать, что античность (а затем и средневековая эра) жила под властью магии цифр. В трех цветах виделась тройственность мироздания, разделение на горний, земной и подземный миры, а в обыденной жизни на три класса общества: жрецов, воинов и землепашцев. Уточним, речь идет именно об основных цветах, конечно же, античности были знакомы и зеленый, и синий и коричневый, да и все прочие. Другое дело, что их роль в литературной, религиозной и т.д. картине мира была достаточно скромной. Возрождение цветовой палитры в полном ее объеме произойдет только в Средние века, почему - еще неизвестно. История цвета в современной науке только зарождается, и быть может вы, заинтересованный читатель, сделаете следующий шаг в этом вопросе. Надеюсь до этого момента все ясно. Давайте увидим теперь систему в действии.

Белый

В белом здесь изображены дева Мария, Иисус, ангелы и святые. Жан Фуке «Все святые» — «Часослов Симона де Вари» (74 G 37a), fol. 83. Ок. 1455. Королевская библиотека Нидерландов, Гаага

Существует забавная история о том, как Библию переводили на один из языков Океании. В Книге Исайи можно прочесть известные слова «Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю; если будут красны, как пурпур, — как волну убелю» (Ис. 1:15-18). Переводчики оказались в тупике, в самом деле, как объяснить жителям тропических островов, что такое «снег»? Из положения вышли изящно, перевод гласил, «Если будут грехи ваши, как багряное, как кокос убелю».

Следует заметить, дорогой читатель, что одна из самых сложных проблем этнографии, состоит в том, являлся ли тот или иной обычай, сходный у двух народов, результатом заимствования, или более-менее похожие воззрения возникли независимо в двух местах, под влиянием сходных условий жизни. В том, что касается первобытных времен, вопрос такого типа остается открытым для большинства случаев, так что пытливому исследователю будет чем заняться. И лишь переходя к античности, и уж тем более, к Средневековью, мы обретаем относительно твердую почву под ногами.

Давайте вспомним, откуда пришла цивилизация старой Европы. Египет, Средиземноморская Греция, и наконец, Рим. В этих южных странах, с теплым и мягким климатом, практически нет природного белого. Снег здесь крайне редок, остается только — белый цвет некоторых раковин, или цветов, к примеру, любимых поэтами лилий. Иными словами, важность белого цвета для охотника и собирателя равнялась нулю. По всей вероятности, этот цвет приобрел свою исключительную важность много позднее. Когда? Здесь нам может помочь изучение культур черной Африки. Как известно, этот континент был колыбелью человечества, и потому здесь, в культурах с устоявшимся, традиционным укладом сохраняются понятия и ассоциации давно исчезнувшие в других регионах. Итак, согласно этнографическим материалам XIX—XX вв. белый цвет для африканских культур имеет стойкую ассоциацию с молоком.

А вот это уже серьезный указатель. Молоко — основная пища, без которой невозможно существование скотоводческого племени. Связанное с рождением новой жизни, с мистическим появлением на свет звериного детеныша или же человеческого младенца, молоко в традиционных культурах пользовалось неизменным поклонением как первооснова жизни. В традиционных религиях Африки, из первой капли молока был сотворен весь видимый мир. В индусской мифологии, пахтанье молочного океана порождает солнце, луну и священную корову. Молоко Великой Матери в религиях Древнего Востока давало богатство, наделяло удачливостью и умом. Жрецы фригийской Кибелы во время оргиастических празднеств окропляли молоком толпы молящихся. Иероглиф «молоко» в Египте также имел значение «творить, созидать».

Мария Стюарт в белом трауре. Неизвестный художник французской школы «Мария Стюарт, королева Франции» — Дерево, масло. - Ок. 1542 г. или позднее. - Замок Блуа, Музей Изящных Искусств, - Франция

Еще одно африканское поверье прочно связывало белый цвет со спермой мужчины — порождением новой жизни, таинством зачатия. Белизна соединяла в себе мужское и женское начала, связывала воедино телесный мир с миром бесплотных духов, с той неизвестностью откуда появлялся на свет ребенок. Вместе с развитием цивилизации, более абстрактное понятие «белого цвета» отделилось от своих материальных порождений, полностью сохранив в себе их религиозную составляющую. Этот процесс можно проследить на материале сакрализации белоснежной древесной смолы, которой некоторые африканские племена имеют обыкновение умащать тело перед началом религиозных обрядов. Дерево, выделяющее таковую на их языке именуется «деревом матери и ребенка». Белые ленточки на ручках и ножках африканского младенца призваны оберегать его от болезней и дурного глаза. В Индии, когда малыш в первый раз пробует «взрослую» пищу, он должен быть обязательно одет в белое платье.

Однако, и эта двойственность была очень характерна, как для древней, так и для средневековой цивилизации, белый цвет, ассоциируясь с миром бесплотных духов, наводил на мысли об отчаянии, старости и смерти. Седые волосы приводили в ужас как римских, так и средневековых щеголей, — это было «покрывало смерти», признак угасания, слабости и болезней. В самом деле, бесцветна и мертвенно-бледна кожа пораженного проказой, бледно лицо трупа. Желая как можно дольше избежать подобной участи, прибегали к окраске волос и особым «волшебным» обрядам омоложения.

Белый был цветом траура незапамятных времен; в частности, белой глиной обмазывали тело австралийские вдовы. Обычно полагают, что подобным образом достигалось две цели: остаться неузнанной для духа умершего супруга, который в противном случае будет мучить и досаждать вдове, мстя ей за то, что она осталась жива, и конечно же, магическим способом защититься от его внимания.

В первобытную эпоху очень важную роль в религиозной жизни общества играют обряды т. н. «перехода». Любое кардинальное изменение в жизни человека или целого племени — будь то переселение, или переезд отдельной семьи в новый дом, свадьба, похороны, рождение ребенка и т. д. требует особых магических действий. Практический разум дикаря не стоит недооценивать: любое серьезное изменение жизненного уклада действительно способно принести немало сюрпризов, как приятных, так и не очень, и вполне логичным представляется приложить все усилия (как реального, так и колдовского характера), чтобы привлечь удачу на свою сторону. Важнейшим для первобытного общества служит т. н. обряд «инициации» или «временной смерти», представляющий из себя сакральный переход вчерашнего ребенка в состояние взрослого воина, или будущей матери семейства. Мальчика или девочку посвящают в магические тайны племени, он или она проходят достаточно жестокие испытания, должные предоставить новому адепту магическое покровительство духов племени, а порой — и незримую власть над животным миром. К сожалению, обряд этот хотя и неоднократно описан в литературе, изучен достаточно поверхностно; ситуация осложняется тем, что из-за его сакрального, и тайного характера европейцы никогда не допускались в места его совершения, и вынуждены были описывать произошедшее с чужих слов, зачастую, прибегая к помощи переводчика. Однако, с достаточной уверенностью, этнографы утверждают, что смысл инициации всегда состоит в символической гибели и воскрешении. При помощи наркотического питья, судорожных плясок, кружения и т. д. подростка приводят в состояние временного помрачение сознания, сопровождающееся галлюцинациями и наконец — потерей сознания. Возвращение неофита к обыденной жизни зачастую сопровождается переодеванием его в белое платье — по праву посвященного, соприкоснувшегося с белым миром духов; и равно — для защиты от колдовства и дурного глаза, перед которыми новообращенные еще достаточно уязвимы.

Вполне возможно, что последним отголоском этого обычая остаются белые одежды детей, принимающих первое причастие в католической церкви. Вы, конечно, подумали, читатель, о белоснежном наряде невесты? Но нет, подобный обычай появляется в Европе не ранее XVIII века; вплоть до того времени, белый скорее отождествлялся с печалью и смертью, но отнюдь не с брачным пиром. Во всех религиях языческой древности, земледелие почитается даром богов. Египет полагал лен — основной материал для производства одежды — даром богини Исиды, и вместе с тем, сакральный белый, прочно утвердился уже на новом витке истории. Египетские жрецы обязаны были одеваться в белое, основой их одежды всегда служило некрашенное (белое) льняное полотно. Неизвестно, каким образом греки и римляне перешли к сходной идее; через посредство Египта, или самостоятельным образом, но факт остается фактом: во время религиозных церемоний, в древней Греции молящиеся должны были надевать на себя строгое белое платье.

Белое одеяние бенедиктинских монахов. Джованни Антонио деи Бацци (Содома) — «Св. Бенедикт и молодой горделивый монах». - Фреска. - Ок. 1505 г. - Бенедиктинское аббатство Монте-Оливеро-Маджоре. - Италия

Платон в своем диалоге «Законы» настаивает на том, что белому полотну наиболее приличествует служить приношением для богов. Римский жрец — фламин, также одевался исключительно в белое, кроме того, ему запрещалось дотрагиваться до железа — неизменной принадлежности «земной» касты воинов; же же ограничения, по свидетельству Плутарха, накладывались на архонта Платей. Вечно девственные жрицы Весты были также обязаны одеваться исключительно в белые ткани. В знак чистоты своих намерений, желающий получить должность в древнем Риме являлся перед народом, одетый в белое (candidus) платье; отчего в более поздних языках и происходит слово «кандидат» (досл. «одетый в белое»).

Вполне вероятно, что именно египетское влияние породило сходные воззрения на белый цвет у древних евреев. Согласно Библии, Бог творит ангелов и облачает их в одежды из белого льна, и этот хор приветствует создание небесных светил. Таким образом, нет ничего удивительного, что белый цвет, в качестве сакрального, прочно вошел в обиход христианского духовенства, превратившись в неизменную принадлежность литургического костюма и монашеского одеяния для части средневековых орденов. Сакральный белый в Средние века неизменно выступал символом чистоты, целомудрия и непорочности. В белое облачали ангелов на иконах, белый считался цветом упования на Бога, цветом высшей справедливости и вечности. И в то же время, как и ранее, белый считался цветом отчаяния и смерти. Белый траур в качестве обычая продержался в Европе вплоть до XV века, когда под влиянием бургундских мод, в привычку вошел привычный нам черный. Наглухо закрытое на шее и груди снежно-белое одеяние носили средневековые королевы, оплакивающие смерть мужа. Характерность символики зачастую состоит в том, что сохраняющийся на протяжении веков обычай получает новые обоснования, более соответствующие изменившемуся образу мыслей. Так в Средневековье белое платье, сшитое из некрашеной ткани, воспринималось как знак смирения перед судьбой, покорности божьей воле, по сути дела, монастырское одеяние; мнение это поддерживалось тем, что вдовы после смерти мужей зачастую действительно принимали постриг. Последним отголоском траурного белого в наше время служат многочисленные истории о привидениях, питающих постоянную слабость к белым простыням и балахонам.^[1]. Кстати сказать, к очарованию снежно-белого цвета не остались невосприимчивы также мусульмане. Белое знамя омейядов реяло на полях сражений вплоть до конца существования халифата и полного исчезновения соответствующей династии.

Неземная, прозрачная бледность была исключительно популярна в среде римских модниц (и даже модников!) Желая выгодно отличить себя от полнокровных, грубых, покрытых загаром крестьян, римские аристократки не жалели свинцовых белил, так что вышучивая подобные пристрастия, римский комедиограф писал, что случись кокеткам его времени попасть под дождь, по лицу у них потекут ручейки румян и настоящие потоки белил! Та же мода (римско-византийская по происхождению) прочно держалась в Европе вплоть до наступления Нового Времени. Средневековая дама должна была быть бледной до прозрачности, в идеале, красное вино, которым она угощалась во время званых обедов, должно было просвечивать сквозь прозрачную бледность шеи. Сквозь тончайшую кожу должна была проступать сеточка сосудов; сметливые дамы, желая добиться подобного эффекта, попросту «рисовали» синеватые вены поверх белого нижнего слоя.

Белый на картинах сельской жизни соответствует цвету некрашеного полотна. Мастер Жана Ролена, мастер Дюнуа «Молотьба» — «Часослов Симона Вари». - Ок. 1455 г. - 74 G 37a. - Королевская национальная библиотека. - Гаага, Нидерланды

Средневековая красавица — всегда блондинка с золотистыми волосами; вспомним сказочную Златовласку и гриммовскую Белоснежку — пришедших к нам как раз из средневековых времен. Чтобы достигнуть подобного эффекта, женщины перед званым обедом навещали цирюльника и приказывали «открывать себе кровь», причем сцеживание должно было идти вплоть до того момента, когда лицо покрывалось желаемой бледностью. Кроме того на лицо накладывался слой все тех же свинцовых белил, и красавица, во всеоружии своего очарования, отправлялась покорять мужские сердца. Обычай белить лицо (по всей видимости, через византийское посредство) попал в Московскую Русь, и продержался, как минимум, до петровских времен. Последние отголоски его — уже в полукарикатурном виде, мы находим в пушкинской «Барышне-крестьянке», где проказница, желая ошарашить будущего жениха, накладывает на лицо чудовищный слой белил.

Белый проник также в церковь, став неотъемлемой частью римской литургии, причем сделал это несколько оригинальным способом. Дело в том, что изначально, в среде раннего христианства не существовало понятия литургического платья и литургического цвета. Священник служил мессу в своей повседневной одежде, с единственной оговоркой, что «платье для церкви» должно было быть опрятным и чистым, и в то же время простонародным и дешевым. Подражание беднейшим из крестьян, по необходимости носившим неокрашенный холст, привело к тому, что эта своеобразная «мода» прочно утвердилась в римской церкви; уже позднее, в Средневековую эру, когда старинное пуританство и строгий отказ от земных благ ушли в прошлое, желтоватый естественный цвет льна или хлопка исподволь, незаметно был замещен дорогими белыми тканями. Эта белизна, основу которой отныне видели в ангельских одеяниях как воплощении чистоты и невинности помыслов, радости и торжества, в конечном счете утвердилась в качестве обязательной для священнического платья во время Великих Праздников посвященных Христу, Богородице, ангелам и исповедникам(41-42). Церковь, требовавшая снежно-белых одеяний, ставила перед красильщиками очень непростую задачу.

В XVIII веке был найден метод отбеливания ткани с помощью соединений хлора; кстати сказать, использующийся до сих пор. Вплоть до этого времени, отбеливание ткани или кожи представлялось исключительно сложным, задачу эту ни античность, ни средневековье в полной мере так и не могли решить. Посему, простейшим вариантом было использование так сказать, природного белого: некрашеного льна, шелка, позднее — хлопка, или же специальный отбор овец и коз отличающихся светлым окрасом шерсти. Так что нет ничего удивительного, что на цветовой шкале, вплоть до Нового Времени, белый воспринимался как полюс не-цвета, бесцветности, чистой, не измененной человеком «естественной» окраски. Надо сказать, что некрашеная ткань отличается на самом деле несколько желтоватым, коричневым или иным тоном; простая ассоциация идей привела к тому, что для античного или средневекового человека красный и «водянистый, размытый» красноватый цвет уже полагались как совершенно разные, и даже полярные цвета. Второй считался разновидностью белого, как впрочем, и любой другой «слабый, размытый» оттенок. И весьма вероятно также, что «белый», который мы видим на миниатюрах и портретах средневековой эры был на самом деле именно желтоватым тоном некрашеного хлопка и льна.

Впрочем, кое-каких успехов красильщикам добиться все же удалось. Так уже во времена Неолита была замечено, что кожа окрашивается в белый цвет если ее какое-то время растягивать и тереть. Естестенно, для подобных процедур выбиралась бычья или козлиная кожа от природы как можно более светлая. Процесс был крайне трудоемок, однако, практиковался в течение многих веков. Для шерсти существовала методика т. н. «лугового» отбеливания, открытая в античности, по всей видимости, чисто эмпирическим способом. Заключалась она в том, чтобы ранним утром расстелить полотно на траве, мокрой от росы. Сейчас мы знаем, что роса чрезвычайно богата кислородом, и процесс окисления, происходивший в мокрой ткани, приводил к желаемому результату. Процесс этот был крайне трудоемок, мог производится только летом, требовал огромных пространств, и множества рабочих рук. Кроме того, спустя короткое время, ткань приобретала исконный желтоватый или коричневатый оттенок. Существовал также старый галльский способ окрашивания шерсти с помощью сока мыльнянки — растения, богатого щелочными соединениями. Для получения искомого, баранов загоняли в ближайший водоем, где старательно мыли, перетирая им бока и спины с соком мыльнянки, затем ту же операцию повторяли с уже состриженной шерстью. В результате готовая ткань получалась не только белой, но мягкой и очень приятной на ощупь. Однако, в том и в другом случае, одежда, окрашенная подобным образом, была по карману только зажиточным людям, беднякам оставалось отмывать полотно, используя вместо стирального порошка белую глину (каолин) или даже мел. Получалось не очень, но лучше, чем совсем ничего. «Набеленная тога» даже сумела стать метафорой двуличности, несоответствия формы и содержания. В частности, плавтовский Скупой упрекает со сцены зрителей, что они сидят, прикрывшись «набеленными тогами» и осуждают его, будучи по сути своей ничем не лучше.

Распространение христианской веры, требовавшего белоснежных одежд для священников и монахов нескольких орденов. В XIV—XV веках эта «монастырская» мода также распространилась в среде аристократии; все это не могло не повлечь за собой поиски новых методов отбеливания. Таким — последним словом средневековой моды — было серное окрашивание, для чего отрез ткани следовало растянуть на плетеной сетке (чаще всего ее делали из гибких ивовых веток) над котлом, в котором кипела сера с водой. Серные пары протравливали ткань, отбеливая ее в достаточной мере. И наконец, самым действенным — и самым сложным — способом — было погружение отреза полотна в раствор серной кислоты. Цвет получался почти идеальным, однако, любая неосторожность при расчете времени и количества едкого вещества приводила к тому, что ткань безнадежно портилась.

Красный

Императорский алый буквально подчиняет себе изображение. Неизвестный художник «Св. Император Константин и св. Елена с Животворящим Крестом» — Икона. - Дерево. масло. - Начало XVI в. - Частное собрание. - Албания

Крашеный, значит «красный». Пытливый читатель обратит внимание, что подобную закономерность сохраняет и русский язык, для слов «красить, краска, окрашенный». Надо сказать, что для индоевропейской языковой семьи — это единственное цветовое понятие, для которого с надежностью установлено происхождение от единого древнего корня *reudh-, в том или ином виде сохранившемся в большинстве языков-потомков. Специалисты подсчитали, что одним из самых распространенных минералов на Земле является красно-бурый оксид железа; и вполне возможно, что в начале своего существования (до появления почв и растительного покрова), Земля была красной планетой — как ныне Марс.

Не говоря уже о красноватых почвах и красном песке пустынь, этот был цвет крови, прекрасно знакомый уже первобытному собирателю и охотнику; подобную закономерность также хранят многие из живых и мертвых языков. Судя по всему, понятие «красного» является древнейшим из всех известных человечеству цветовых обозначений, и в этом качестве «красный цвет» куда древнее обозначения черного, не говоря уже о белом. Красная охра обнаруживается уже в неандертальских погребениях, что позволяет говорить о зачатках религиозных представлений уже в ту эпоху. Следы красных пигментов (возможно, для обозначения менструальной крови, или кровотечения при рождении ребенка?) обнаруживаются на т. н. «палеолитических венерах», считающихся древнейшими идолами человечества. В отличие от мертвенно-белого, связанного с потусторонним миром духов, красный издавна ассоциировался с земной жизнью, любовью или войной.

После обряда инициации во многих племенах посвященные — мальчики и девочки, обязаны покрыть тело ярко-красными разводами в знак вступления во взрослую жизнь а также того, что им отныне разрешена плотская любовь. Воины Африки окрашивают тела в красный цвет, объясняя это тем, что в их землях «растет дерево с красными цветами, и они желают уподобиться ему, чтобы влюбить в себя женщин своего племени».

Выпустить кровь из человека или животного значить убить, эта истина была известна уже самым отдаленным нашим предкам, и посему «кровь, красное» стойко ассоциировались с жизнью и душой. Уже древнейшая часть Библии — Тора, запрещает использовать в пищу мясо с кровью, и верующие иудеи до сих пор неукоснительно придерживаются этого правила, полностью выливая на землю кровь забитого в пищу животного. Можно съесть мясо, но нельзя есть чужую душу и жизнь.

С высокой степенью уверенности можно предположить, что «красная магия» была исконно женской прерогативой, и гораздо позднее, уже в исторической перспективе, перешла в распоряжение охотников и воинов. Вам придется сейчас, читатель, на время оставить пуританские воззрения, характерные для нашего века. В древности отношения полов и все с ними связанное, отнюдь не полагалось чем-то табуированным и тем более стыдным. Сейчас же нам придется погрузиться в древнейшие слои мировоззрения, через которые прошла когда-то человеческая история и психика.

Как известно, матриархальная стадия в в доисторическое время исторически предшествует позднейшему господству мужчин. Перелом, как мы знаем, происходит на стадии становления экономики, восходящей уже не к древнему собирательству и охоте, но земледелию или выпасу скота; соотношению, при котором мужчина становится основным кормильцем семьи.

Итак, на древнейшей стадии существования человеческого общества, одним из важнейших таинств является рождение нового человека. Во многом это объясняется религией, основанной на поклонении духам предков: для человека, исповедующего подобную систему ценностей, не было худшей кары, чем умереть бездетным, так как в подобном случае некому было бы приносить необходимые жертвы, способные обеспечить его существование в мире духов. Однако, роль мужчины в рождении ребенка в обществе, где еще не существует строгих семейных отношений, была практически неизвестна. Вся женская магия древности была построена именно на таинстве явления новой жизни. Беременность и роды полагались исключительно результатом женской магии, зачатие было таинством, которое обеспечивалось тем, что в тело женщины с помощью волшебных манипуляций входил дух новорожденного. В своей работе, посвященной ритуальному смеху, В. Пропп убедительно показывает, что для народов, стоящих на первобытной ступени, роль мужа чисто вспомогательная — он лишь стелет постель для богини, и готовит жену к разрешению от бремени. Практический ум дикаря прекрасно умел связывать наличие или отсутствие месячных очищений с возможностью или невозможностью родить. Женщина, чья жизнь обязательно предполагает явление менструальной крови, воспринималась как могущественная колдунья, хозяйка жизни и смерти, могущая родить по собственному произволу. Менструирующая женщина полагалась опасной для себя и для других, в самом деле, она получала в свое распоряжение кровь — могущественнейший инструмент первобытной магии. Неудивительно, что в этом случае требовались особые защитные меры; так многие племена предполагают удаление менструирующих девушек в специально для того подготовленные места, и особые обряды, включавщие окрашивание их тел в ярко-красный цвет, призванные как защитить оставшихся от вольного или невольного колдовства, так и обеспечить плодовитость будущей матери. В более поздние времена, «опасность» этого периода выступает на первый план. Приведем несколько примеров. Наложницы императора в старом Китае обязаны были, в «критические дни» обводить губы ярко-красной полосой, чтобы «сын неба», предупрежденный об опасности, мог держаться от них подальше. Понятие менструации как времени ритуальной нечистоты (читай — опасности для мужчин) сохраняет в себе древняя иудейская религия, требующая после окончания соответствующего периода обязательных очищений посредством омовения в идеально-чистой воде особого бассейна — миквы.

Церковный алый должен был напоминать о крови Христа, пролившейся во спасение и крови св. мучеников. Тициан «Портрет кардинала Пьетро Бембо» — Ок. 1540 г. - Холст, масло. - Национальная галерея искусств. - Вашингтон, США.

Не менее опасным почитался сексуальный контакт с девственницей, который также должен был обставляться множеством защитных мер. Желающие могут прочесть об этом в превосходной монографии В. Проппа «Исторические корни волшебной сказки». Несомненно, кое-что в теориях автора успело устареть, однако, вслед за многими старыми исследователями, он очень бережно относится к тому, что касается фактов.

Итак, женщина, выходящую замуж, в Индии до нынешнего времени красит свой пробор в ярко-алый цвет, и наносит на лоб алое пятно. Свадебный обряд в Китае до сих пор полагает преподнесение новобрачным ярко-алого граната. Зачастую обряд на много веков переживает причину, благодаря которой возник, старинное объяснение забывается и постепенно вытесняется новым, более понятным и «логичным» в новых условиях. С этим мы столкнемся не раз. Итак, этот гранат в настоящее время воспринимается как пожелание «многочисленного потомства», благо содержит в себе огромное количество семян! Впрочем, до нынешнего времени в Китае распространено почитание предков… Однако, вернемся.

Не меньшими предосторожностями обставлялись роды, также сопряженные с потерей крови и угрозой жизни как для матери, так и для ребенка. Не будем забывать, читатель, что в те времена каждая четвертая женщина умирала в родах, и только один из пятерых малышей доживал до трехлетнего возраста. Будущая мать, а затем и новорожденное дитя, требовали особой магической защиты, в которой не последняя роль отводилась красной краске, а в позднейшие времена — красной пряже или ткани. В самом деле, если красный цвет хранил в себе жизненную силу и энергию крови, обеспечивал здоровье и крепость — логично было предположить, что демоны, причиняющие болезнь, будут питать к этому цвету непреодолимое отвращение. Новорожденного закутывали в ярко-красные пеленки, вставшего на ноги малыша одевали в красное платье, на худой конец, повязывали на запястья и щиколотки красные ленточки. Красному цвету приписывалось могущество столь огромное, что он должен был не только предотвращать, но излечивать болезни, особенно те, которые были связаны с жаром, или появлением на коже красноватых высыпаний (оспа, скарлатина, краснуха и т. д.). Красный, этот цвет жизни, отпугивал духов умерших, надоедающих живым своим навязчивым вниманием. Посему, на покойников наносилась красная краска, к их щиколотке привязывалась красная нить, да и сами присутствующие на похоронах, не отказывались от возможности защитить себя подобным же образом.

Однако, если мать и дитя нуждались в магической защите, не меньшей опасностью была окружена деятельность охотника, а позднее — воина. Так что нет ничего удивительного, что эта категория людей уже на исторически более поздней ступени, присвоила себе «красную магию», которая отныне если не целиком, то большей частью, переходила в распоряжение мужчин. Из жизнеутверждающего красного родился красный цвет угрозы и смерти. Подобное превращение уже оставило след в древнейших документах. Так иудеи, на кочевой стадии своего существования, идя в бой, окрашивали тело в красный цвет посредством особой краски, которую получали из мочи коров, предварительно накормленных красящими растениями (вероятно, мареной, о которой у нас будет особый разговор). Подобный же обычай существовал у этрусков, сами они объясняли это желанием устрашить врага. Почему его нельзя было устрашать иным способом, или даже иной окраской — хроники умалчивают. В красно-рыжий цвет окрашивали свои шевелюры древние германцы, и видимо, помогало — Аппиан без всяких сантиментов зовет их «чудовищами». Посему, нет ничего удивительного, что «воинский» красный постепенно добавил к уже существующей сложной символике понимание этого цвета как олицетворения боевой ярости, агрессии, гнева, и наконец — смерти от обильной кровопотери. Пожалуй, последним отзвуком подобных воззрений стал известный «страшный рассказ» По о Маске Красной Смерти.

Магия пролившейся на землю крови устрашала человекоубийц, уже Библия воспринимает кровь убитого как смертельный яд, отравляющий землю, которая отныне откажется родить для того, кто осквернил ее подобным образом. Руководствуясь сходными соображениями, древние греки изгоняли убийц из пределов страны; при необходимости вернуться (например, для свидетельства во время нового процесса), убийца не имел права сойти на землю, и должен был давать показания, стоя на палубе корабля. Для очищения и возвращения к обычной жизни, для убийцы существовало множество способов и ритуалов, применявшихся в различных сообществах; одним из которых (как нетрудно догадаться) было окрашивание лица или тела в красный цвет.

Наконец, если говорить об охоте и о войне, среди общества равных всегда рано или поздно выделялся тот, кто возглавлял своих соплеменников, превосходя их опытом или талантом. Неудивительно, что столь ценная личность требовала особой защиты, которой стал (вы уже догадались, читатель!) красный цвет. Таким образом возникает «красный цвет власти», который получит свое полное развитие уже в античные времена. Византия доведет его до логического завершения; краска на основе ярко-алой киновари будет использоваться только для для императорских указов, ослушнику закон грозил плахой.

Обратившись к ним, мы увидим все те же символические смыслы красного цвета, единственно порой затемненные новыми объяснениями и обычаями. Так греческая, а позднее и римская невеста вступала в дом своего будущего мужа, укутавшись в огненно-красное покрывало (т. н. flammeum). Плутарх пытается объяснить подобный обычай тем, что цвет покрывала должен был соответствовать краске, выступавшей на щеках стыдливой девушки, которой предстояла брачная ночь. Однако, несостоятельность подобного объяснения легко увидеть на примере сходного с тем индийского обычая, где присутствует то же покрывало, которое после совершения обряда отдается в дар жрецу (исторически родственному римскому фламину). Но в этом случае старинное значение красного остается в полной силе: обеспечение для молодой пары многочисленного потомства. Кстати говоря о фламинах, как было сказано выше, их цветом был практически всегда сакральный белый. И только в день поминовение павших воинов, фламин обязан был надеть ярко-алое платье.

Алая планета, Марс, была для римлян воплощением бога войны. Алые плащи носили полководцы, в алую тогу обязан был одеться триумфатор, вступающий во главе своей армии в Вечный город. Позднее, императоры оставят эту прерогативу исключительно для себя, красная мантия станет неотъемлемой частью официального императорского костюма в Священной Римской Империи, наследовавшей цезарскому Риму. В Византии, подобной императорской привилегией станут красные сапожки; последний отголосок «императорского красного» найдет себе в обычае французских придворных Нового Времени носить ярко-красные каблуки.

Рыцарский алый - долголетие, здоровье, сила. Неизвестный художник «Жан де Дюнуа, Пьер де Брезе и Жак Кер» — Марсиаль Оверньский «Вигилии на смерть Карла VII». - Français 5054, fol. 182v - XV в. - Национальная библиотека Франции. - Париж.

Красный цвет здоровья и защиты в это время также перейдет из рук ведуний и знахарок уже к профессиональным медикам. Красными повязками останавливали кровотечения (основанием тому было известное изречение о том, что следует лечить подобное подобным). В красную простыню заворачивали ребенка, больного ветряной оспой или скарлатиной. Надо сказать, что Средние века, сохранившие в неприкосновенности как достижения так и ошибки древних, активно использовали подобные способы «лечения» вплоть до наступления Нового Времени. Впрочем, здоровым красный цвет также служил защитой и гарантией сохранения здоровья. Полагалось, что человеческое тело особенно уязвимо там, где не покрыто одеждой. Посему, римская «взрослая» тога обязательно имела красную кайму, горловину, подол, рукава, а также вырезы платья зачастую также полагалось защищать красной тесьмой. Средние Века мало что добавили к символической картине греко-римского мира. Вплоть до наступления Нового Времени, девушка шла под венец в ярко-алом, что должно было обеспечить ей здоровье и плодовитость. Красный цвет наряду с белым, стал одним из обязательных в литургическом облачении христианского духовенства; алое платье полагалось надевать по праздникам, посвященных памяти св. мучеников, в память о крови, пролитой в защиту новой веры. Пожалуй, следует только добавить, что канон женской красоты, как в Риме, так и в средневековой Франции, требовал наряду с белилами изрядного количества румян и ярко-алой губной помады. Актрисы кроме того имели обыкновение подкрашивать кончики пальцев, что должно было создать дополнительную атмосферу веселья и радости. Духовенство резко выступало против подобного «изменения лика божьего в человеке», но толку, как всегда было чуть.

Вплоть до XII столетия, красный был излюбленным оттенок, королём цветов. Красный царил на рыцарских гербах, выступая в качестве основного на трети из них. Огромное количество красных тканей, число оттенков которых доходило до пятнадцати, продавались на рынках. Красный символизировал гордость, победу, силу и мощь. Он же полагался цветом благочестивой щедрости, душевной широты (понятия без сомнения поздние, связанные уже с новым, христианским мировоззрением), ассоциировался с учёностью и властью и, по распространенному поверью, отпугивал нечисть. Красные ленточки принято было привязывать к детским ножкам, защищая таким образом малышей от всевозможных напастей, в частности от кори и кровотечений. С другой стороны, красный цвет стойко ассоциировался с гневом и жестокостью, в красное порой заставляли одеваться проституток и палачей, красными одеждами в романах артуровского цикла щеголяют антагонисты главных героев^[1]. Зловещий красный воспринимался как антипод «чистого белого» вплоть до эпохи Позднего Средневековья; ситуация зашла так далеко, что шахматы, вошедшие в моду во времена Высокого Средневековья, противопоставляли белым фигурам красные, и лишь много позднее, с повальной модой на окрашивание в черный (о чем речь у нас пойдет ниже), «оппонирующие» фигуры приобрели привычный для нас оттенок. Красное знамя верности, крови, готовой пролиться за веру приняли для себя самые фанатичные из африканских мусульман - альмохады, в своей попытке подчинить себе царства Северной Африки и отстоять испанские владения от натиска христиан; попытки, которая, как мы знаем из истории, потерпела сокрушительное поражение.

Надо сказать, что красный цвет и в настоящее время во многом сохраняет свою символическую нагрузку. Достаточно вспомнить красные ленточки французского Почетного Легиона, красную дорожку, по которой неизменно шествуют кинозвезды на очередную церемонию «Оскара» и наконец, знамя Советского Союза, ушедшего ныне в историю.

Алый цвет продажной любви. Неизвестный художник «Проститутка и ее клиент» — ок. XV в. - Отдельный лист из неустановленного манускрипта - Католический доминиканский университет. - Чикаго, Иллинойс, США.

Нам, живущим во времена химических красителей, способных воплотить любой каприз и любую цветовую гамму, приходится сделать над собой усилие, чтобы представить, с какими трудностями сталкивались красильщики древней эпохи. В самом деле, при использовании красок животного или растительного происхождения следовало учитывать время года, пол или возраст «живого» сырья, взаимодействие между краской и материалом… короче говоря, даже опытный красильщик не всегда мог предугадать, что в конечном итоге выйдет из чана. Окраска зачастую получалась грязной, тусклой, и быстро выцветала под солнцем и дождем, не говоря уже о стирке. Нет, конечно же, существовал драгоценный пурпур, и ярко-синее азиатское индиго, лишенные этих недостатков, однако, оба эти красителя были привозными, и уже потому окрашенные таким образом ткани продавались по заоблачным ценам. Из того, что могло предоставить местное сырье чистый, яркий, стойкий оттенок был один — красный, и подобное положение будет сохраняться вплоть до XII века и появления «королевской лазури». Однако, мы забегаем несколько вперед. Посему, ничего удивительного, что в античном треугольнике полюс красного соответствовал «яркому, чистому, стойкому цвету» — особенно ценившемуся в те времена.

Красные тона для ткани — от багряного до оранжевого и розоватого — получали посредством двух типов сырья. Более дорогим из них была кошениль — насекомое, по виду напоминающее небольшого жука или клопа. Этот крошечный паразит, размером около 1 см издавна известен в двух разновидностях. В первую очередь это т. н. армянская кошениль, паразитирующая на листьях тростника или злаковых, растущих в этих местах. Малоподвижная, темно-вишневая самка присасывается к черешку листа, и в таком положении проводит большую часть своей недолгой жизни. Ярко-алая краска — кармин — добывается исключительно из ее тела, причем собирать кошенилей надо выждав момент, когда ее крошечное тельце наполнится готовыми к откладыванию яичек. Кошениль собирали вручную, сушили на солнце и наконец мололи в тонкий порошок, представляющий собой собственно красящее вещество. Надо сказать, что армянская кошениль в Европе не получила особого распространения, главным рынком для сбыта для нее был и оставался Восток, где она была известна уже в I тысячелетии до н.э. Из кошенили делали художественные и малярные краски, ею же красили знаменитые восточные ковры. Европа, со своей стороны, предпочитала менее дорогостоящую польскую кошениль, импорт которой в западноевропейские страны осуществлялся уже со времени Раннего Средневековья. Строго говоря, кроме Польши этот вид кошенили распространен на Юге Прибалтики, на Украине и в западной части России, где она прячется в толстых соцветиях многолетней дивалы. Польская кошениль чуть меньше своей армянской родственницы, однако, на красильных свойствах это не сказывается. Краска из кошенили была дорога, но несмотря на то, пользовалась постоянным спросом во всей Западной Европе, вплоть до Фландрии и Скандинавских стран. Спрос на польскую кошениль оставлся неизменным до тех пор, пока ее не вытеснила более дешевая и качественная американская разновидность.

Куда большей популярностью пользовалась марена — растение с грубыми древовидными корнями, способными углубиться в почву на 80 см и более, которые при попытке выдернуть их из земли, окрашивают руки в ярко-красный цвет. Насыщенность и стойкость окрашивания мареной такова, что ярко-алыми становятся кожа и мышцы травоядного животного, которое задумает угоститься этим растением. Кроме того, мареновый краситель отличается редкостной стойкостью; окрашенные с его помощью ткани из гробницы Тутанхамона вплоть до нынешнего времени не потеряли своего первоначального оттенка. Изначально, родиной марены была, по всей видимости, древняя Персия; откуда уже через посредство красильщиков и торговцев, она распространилась вначале на Ближний Восток и Средиземноморье (где ее стали разводить уже в античности), а затем во Францию, где неприхотливое растение удалось акклиматизировать не только на Юге, но и на Востоке страны, вплоть до Лотарингии и Эльзаса. Для окрашивания требуются растения в возрасте не менее двух лет, которые собирают осенью. На сбор марены выходили семьями, для того, чтобы вырвать из земли прочные корни, требовались крепкие вилы, на которые налегали сразу двое молодых мужчин. Женщины и дети занимались тем, что доставали из ямы отломившиеся части корней, затем растение сушили на солнце, били о поставленную стоймя доску, чтобы удалить остатки земли, и наконец, мололи в тонкий порошок на специальных «мареновых» мельницах. Работа была трудоемкой, и долгой, в результате чего красные ткани вплоть до конца Средневековой Эры оставались самыми дорогими из всех, окрашенных сырьем местного производства^[2], хотя — пусть одно, и все же яркое, праздничное, красное платье мог позволить себе и зажиточный крестьянин, и горожанин среднего достатка.

Черный

Черная Богородица. Пеллегрино ди Мариано «Мадонна с младенцем» - ок. 1460-1470 гг. - Золоченая деревянная панель, темпера. - Частная коллекция.

Согласно старинной легенде, корни Мирового Древа гложут две крысы, одна из которых бела, другая — черна, в то время как человек, сидящий на ветвях тщится добыть для себя дикого меда, чтобы насладиться его вкусом, пока жизнь его не подошла к концу. Первобытный черный — это ночь. Страх перед темнотой заложен в человека генетически; мы — дневные животные. В ночной темноте могут скрываться злобные духи, или вполне реальные враги и дикие звери. Таким образом, черный с самых древних времен существования человечества понимался как цвет угрожающий и опасный. Жители Ганы, придерживающиеся традиционных верований особенно боятся черных богов — носителей зла. Для хауса (Нигерия) «черное сердце» обозначает человека неистового в гневе, «черный живот» — унылого меланхолика. Подобное же значение сохраняет черный цвет в Индии, где черными изображаются божества в позе гнева; черный цвет кожи имеет богиня-мстительница Кали.

Но в то же время, темнота может быть благодатной, в частности, она покровительствует охотникам и воинам, делая их невидимыми, скрывая от бдительности животных или вражеских часовых. Издавна кланы охотников среди тех же хауса поклоняются ночным божествам, принося им в жертву угольно-черных коз. Темнота защищает от дурного глаза и хитрости духов зла. Во всех религиях мира первобытный мрак покрывает собой царство смерти, и в то же время, из этого мрака и хаоса бог или боги творят весь видимый мир. Ночь есть олицетворение смерти, в то же время, ночной мрак полон движения и голосов тех, кому только предстоит родиться. Инициация, о которой у нас уже шла речь, начинается с того, что будущие адепты покрывают свои тела угольным порошком (у манджа, в Центральной Африке), или черной глиной (у замбийского племени ндебу), растворяясь в ночи, становясь невидимыми (то есть «мертвыми» для своих соплеменников). Интересно, что В. Пропп именно из этого обычая выводит генезис сказочной шапки-невидимки. Однако, вернемся. Когда обряд завершен, новопосвященные, как уже было сказано выше, имеют право покрыть кожу белой трубочной глиной, или одеться в белое платье.

Черный есть также цвет созревших плодов, ягод, туч, готовых разразиться дождем. В Северо-Западной Африке новобрачная спустя семь дней после совершения брачного обряда, надевает черное платье — в знак того, что переходит в разряд жен и матерей. Черный ассоциируется для людей с достижением зрелости, мудрости, и даже старости. Он символизирует собой смерть и приобщение к тайнам предков, в то же время обещая новое рождение. Черные камни, как часть погребального обряда, известны со времен кроманьонского человека. Сейчас этот обычай сохраняется, например, в Габоне, где из черного камня принято высекать фигурки, изображающие предков. И В той же Индии с древнейших времен черной изображают Шакти, воплощение плодоносящей природы.

У более культурных народов, например, в Египте, как вы уже догадались, внимательный читатель, черный получил ассоциативную связь с тучной землей, работой в поле, урожаем. Самоназвание Египта не его древнем языке — «Черная Земля», тогда как «Красная Земля» пустыни была бесплодна и выжжена солнцем, здесь безраздельно царствовал красноглазый Сет — враг и убийца светлого Осириса. В азиатском мире белому и красному порой противостоят желтый или синий (в зависимости от страны), однако, в Индии, как и в Риме, несмотря на то, что две страны географически весьма далеко отстоят друг от друга, черный цвет всегда ассоциировался с низшими классами общества: крестьянами, ремесленниками и рабами. Для Китая черный — воплощение холодной и темной северной страны (к слову, об этом до сих пор хранит воспоминание компас, где по старой китайской традиции северная сторона окрашивается черным, в то время как роль «красной страны» исполняет Юг. Первый император циньской династии Ши Хуанди, отвергнув алое знамя свергнутых владык Шань-Инь, избрал своей эмблемой черный цвет, так как «черная вода гасит алый огонь». И лишь последующие династии вернут Китаю алое знамя, кстати сказать, существующее и поныне.

Сожжение черного еретика. Неизвестный художник «Сожжение Яна Гуса»(фрагмент) - ок. 1465-1475 гг. - Ульрих фон Рихенталь «Хроника Констанцского собора.» - Ms. 3044, fol. 81v. - Австрийская национальная библиотека. - Вена, Австрия.

Несомненно, темные ткани были наименее маркими, и потому лучше всего подходили для физического труда — и все же, дело было не только в этом. Надо сказать, что с древнейших времен для окрашивания в черный цвет применялся угольный порошок, ламповая сажа или зола, остававшаяся в костре. Результат подобного окрашивания был… скажем так, не лучшим. Полученный оттенок выходил неровным, ткань изобиловала потеками. Кроме того, цвет легко смывался во время стирки и выцветал на солнце, и сам по себе имел вид неопрятный и затрапезный. Так что неудивительно, что в цветовом треугольнике античности, черный занимал место «грязного, неаккуратного, и тусклого». К подобному черному вполне логично сводили все прочие цвета, для которых удавалось получить только грязный и тусклый оттенок — синий, зеленый, коричневый и т. д. Кроме работинков физического труда, в Риме, вплоть до времен империи, черное платье (praetextum pullum) носили те, кто оказался в опале. Римлянам также известен был черное траурное платье, которое полагалось надевать на похороны, и далее носить некоторое время спустя. Позднее, во время поминальной трапезы, черный траур сменялся белым^[3]. Черной представлялась кожа и колесница зловещей богини ночи — Нюкты, дочери Хаоса, которая объезжает свои владения на колеснице, запряженной угольно-черными конями. Полагалось, что вид ее столь страшен, что способен привести в трепет самого Зевса. Греки, испытывая понятный страх перед царством темноты, приносили ей в жертву угольно-черных быков и баранов. Позднейшие мифы изображают ту же богиню ночи с двумя младенцами в руках. У первого из них — Сна — белая кожа, у второго — Смерти — угольно-черная. Двуликий черный — могущий служить равно добру и злу — прекрасно знали германские народы. Так черно-белой является кожа Хель, зловещей богини подземного мира смерти. И наоборот, мудрыми советчиками небесного Одина постоянно выступают два угольно-черных ворона — Хугин и Мунин (то есть «мыслящий» и «помнящий»). Боевое знамя с вороном ткут небесные валькирии — богини войны.

Черный как цвет траура и скорби пришелся по вкусу не только греко-латинскому миру. В более поздние времена его приняла династия Аббасидов, известнейшим представителем который был Гарун-ар-Рашид. Черный цвет должен был символизировать скорбь, которую испытали правоверные шииты после смерти святого Али — потомка пророка (на деле — убитого в ходе обычной в то время феодальной борьбы за власть). Черный цвет и в настоящее время играет немалую роль в мусульманском шиизме.

Для древних вавилонян, и вслед за ними для древних евреев все было ясно, черный — цвет зла, белый, соответственно, добра. Подобное разделение закрепил еще Ной, выпустив из своего ковчега первоначально ворона, который вместо того, чтобы вернуться, принялся пировать на трупах, и затем белую голубку, исправно прилетевшую назад с оливковой веточкой в клюве. Наследовавшее иудаизму христианство закрепило это разделение едва ли не на каноническом уровне. Скажем так, все началось с того, как около VI века н. э. в этой молодой еще религии, на первый план выступила (и остается там до нынешнего времени) одиозная фигура дьявола. К слову, происхождение этого образа окончательно не прояснено до настоящего времени. В Танахе — Ветхом Завете Библии сходная с ним фигура — Satan (др.-евр. שָׂטָן‎,), то есть «Противник» (в русском переводе — «Противоречащий», появляется всего один раз, в известной Книге Иова. Это — прокурор человеческого рода, циник и скептик, глубоко убежденный в окончательной и бесповоротной испорченности людей. Ему противостоит Бог, в конечном итоге доказывающий обратное. Но кто он и откуда взялся, Библия не говорит ни слова, по сути дела, оставив этот вопрос на откуп позднейшим толкователям. Вполне вероятно, что в становлении фигуры Противника Бога можно проследить манихейский след; в этой религии друг другу противостоят равные по силе божественные близнецы, представляющие соответственно Свет и Тьму, Добро и Зло. (Ахуда-Мазда и Ангра-Майнью). Однако, для ума, воспитанного в иудейской традиции было совершенно невозможно представить кого-то равного по силе Богу, и для его противника, воплотившего собой силы зла было определено место падшего ангела, бунтовщика против божественной воли. В поисках подтверждения для подобного толкования, была взята известная цитата из книги Исайи "Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своём: «Взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней. Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе: «Тот ли это человек, который колебал землю, потрясал царства, вселенную сделал пустынею и разрушал города её, пленников своих не отпускал домой?» (Ис. 14:12-17). Современные исследователи в этой цитате видят скорее пророчество о падении вавилонского деспота.

Богатый черный цвет костюма купца или судьи. Неизвестный художник «Мужчина с бокалом вина» - ок. 1460. - Дерево, масло. - Луврский музей. - Париж, Франция.

Итак, противник Бога, в гордыне своей посмевший бросить ему вызов, и за это навечно проклятый и низвергнутый в геенну огненную. Но для простого люда — ремесленников в мастерских, купцов в лавках, крестьян на полевых работах, подобные умствования не занимали. Для них дьявол (чье имя в переводе с греческого обозначает «клеветник») легко вписался в древний сонм вредоносных духов. Дьявол насылал болезни и смерть, сбивал с пути путешественника, вредил посевам и портил молоко. Народная традиция придала дьяволу тот вид, который знаем и мы — нагого полузверя-получеловека, с короткими рожками, хвостом, копытцами и носом, превращенным в рыло. Надо сказать, что палитра изображений дьявола представлялась достаточно богатой, художники делали его мертвенно-белым, грязно-голубым или грязно-зеленым, но особенно прочно с божьим противником сросся черный цвет. Опять-таки, нет окончательно ясности как и почему это произошло. Логично будет предположить, что дьявол как хтоническая сущность, наследовал черноту и животные черты персонифицированной смерти. Известно, что в древнейших представлениях человечества смерть имела животную личину (начиная с индейских мифов, где волки оборачивают умершего в волчью шкуру и танцуют вокруг него, до тех пор, пока он не оживает в образе волка), до древнейших славянских представлений, где роль поздней Бабы-Яги — хранительницы входа в «иное царство» выполняет козел. Постепенное развитие религии неизменно ведет к тому, что потусторонняя сущность наделяется уже человеческим обликом; памятью о древних верованиях могут быть остаточные звериные черты (вспомним египетских богов с головами животных или козлоногого Пана и его друзей-сатиров). «Ученый» портрет дьявола был совсем иным. Вот как описывает его Рауль Глабер (ок. 985 — ок. 1047), монах из Сен-Леже-де-Шампо, перед которым Дух Зла явился «в час перед заутреней».

Я увидел, как в ногах моей постели явился некто, имеющий вид человека отталкивающей наружности. Как мне то казалось, он был маленького роста, с тонкой шеей, лицом изможденным и худым, глазами угольно-черного цвета, лбом выдающимся вперед и сплошь изрытом морщинами, сухими ноздрями, ртом, формой своей напоминавшим рыло, толстыми губами, скошенным подбородком, бородой словно бы козлиной, уши у него были мохнатыми и заостренными на концах, щетинистые волосы стояли дыбом, а зубы напоминали собачьи клыки. Череп у него заканчивался наверху подобием заостренного гребня, грудь выпирала колесом, а на спине обретался горб, зад у него был трясущийся и вислый, иссохшее его тело покрывали лохмотья засаленной темной ткани.

Черного дьявола сопровождал не менее черный многообразный зоопарк, причем те или иные животные определялись в приспешники и слуги Сатаны по той причине, что когда-то служили предметом поклонения для языческих племен (и для искоренения устоявшихся обычаев потребовались нешуточные усилия со стороны миссионерской братии), черного оперения или шерсти, и наконец сумеречного (и уже потому подозрительного образа жизни). Первым в эту когорту попал ворон (вы сомневались в этом, читатель?) проклятый еще Ноем, да ко всему прочему, кумир никак не желавшей умирать религии Одина. Следующим туда же угодил медведь — строго говоря, скорее бурый, зато бывший хозяин леса и царь зверей у всех европейских народов. Многие правители языческой древности почитали за честь, что их легендарным предком был потомок медведя и похищенной им женщины. Медведю была предопределена роль убийцы, развратника, и обжоры. Верхом на медведе изображался зачастую грешник, одержимый пороком чревоугодия; и надо сказать, столь энергичное преследование немало способствовало падению престижа и уходу на задний план этого короля зверей, уступившего свою корону отныне и навечно — заморскому льву. Следующими в этой шеренге выступают черный, вонючий, агрессивный, прожорливый кабан (которого часто изображали гложущим корни Древа Жизни), столь же грязный и отвратительный козел (неизменный атрибут любого изображения ведьминского шабаша), зловещий нетопырь (Средневековье считало его помесью птицы с мышью), и наконец, многострадальный черный кот. Преследование котов продолжалось особенно долго, вплоть до того, когда в честь восшествия на престол Елизаветы Английской, на костре было сожжено несколько мешков с живыми кошками. Но вернемся.

Изображая тайную вечерю, художники словно соревновались между собой в том, насколько отвратительным сделать Иуду. Падшего апостола рисовали с горбом на спине, свинячьими глазками, всклокоченной шевелюрой, и наконец (вы правильно догадались, читатель) — с угольно-черной кожей. Черный цвет постепенно распространялся на всех гонителей и ненавистников христианства. В частности, император Священной Римской Империи Генрих Черный получил свое прозвище отнюдь не за цвет волос (на самом деле, видимо, рыжеватый), но за неумолимую строгость, с которой этот император принуждал к повиновению честолюбивый римский клир. То же имя «черные» (mauri, мавры) получили североафриканские, испанские и прочие мусульмане, причем художники настолько прониклись образом, что на многих миниатюрах мы видим их чернокожими; последний отзвук подобного поверья мы видим в традиционном изображении на сцене шекспировского мавра^[4].

Итак, к 1000-му году, казалось с черным цветом покончено. Его «благостный» аспект оказался почти окончательно забыт, черный воспринимался почти исключительно как воплощение порока, лжи, в цветовой традиции семи смертных грехов ему было определено значение «зависти» (которое он, кстати сказать, сохраняет и поныне). Казалось, что для черного цвета наступили окончательно и бесповоротно черные времена (да простит нас читатель за этот случайный каламбур), но — не тут то было. На помощь гонимому цвету со всем присущим ей милосердием пришла Богородица.

Существует забавная история о статуе богородицы в одном из французских соборов, которая изначально была «одета» в черное, в соответствии с богословской традицией Раннего Средневековья. В XIII веке ее платье перекрасили в модный тогда голубой цвет, в эпоху Барокко — позолотили, и наконец, в Новое Время, придали наряду снежную белизну. Кстати, статуя существует и поныне, и полюбоваться ей может любой желающий. Начало поклонения матери Христа восходит к первым векам становления новой религии, и тогда же, по всей видимости, закрепилась традиция изображать ее в темной — траурной одежде. Мария есть богоматерь Скорбей, вечно одетая в траур по своему распятому Сыну. Посему с самых ранних времен, как в Западной так и в Восточной церкви известно множество изображений Богородицы в черных покровах. «Черные богородицы» из дерева или темного мрамора во множестве украшают стены и крипты соборов, построенных в Раннее Средневековье.

Черные монахи. Ян Юст ван Калькар «Бенедиктинские святые» - ок. 1474-1475 гг. - Дерево, масло. - Музей Франца Хальса. - Харлем, Нидерланды.

За отсутствием документов нам не удается с точностью установить, существует ли связь между черным покровом Марии и монашеским одеянием. Насколько можно понять, в начале своего существования европейское монашество, в полном соответствии с каноном Св. Бенедикта, который гласит, что монаху не должно быть дела до цвета и покроя платья, одевалось в грубые и дешевые крестьянские костюмы. Главным полагался не цвет, но фактура и простота покроя. Однако, по некоей причине, с течением веков, с монашеством все более ассоциируется именно черный цвет, пока за этим видом клира окончательно не закрепляется понятие «черного духовенства». Дело дошло до того, что в Х веке между «белыми» и «черными» монахами развернулся нешуточный богословский спор, причем камнем преткновения в нем послужил именно цвет. Справедливости ради стоит сказать, что начал его глава черных монахов Преподобный Петр, обвинил «белых» собратьев, что они (о ужас!) выряжаются в праздничный цвет, и блистают нарядами, способными лишь опозорить обет простоты и бедности, в то время как «черные» братья носят цвет, символизирующий смирение и послушание (иными словами — все тот же римский черный?). Св. Бенедикт также не стал молчать, обвинив оппонента, что его братия выбрала для себя (вы правильно догадались, читатель) — цвет дьявола и его приспешников!

В самом деле, о приключениях черного цвета в Средние века можно написать роман. Следующее слово в затянувшемся споре должно было высказать дворянство. Судя по всему, аристократам всех мастей было мало дела до богословских споров. Обычный случай в эпоху Средневековья, при поголовной (формальной) религиозности, реальная заканчивалась, едва лишь дворянин выходил из церкви, надевал шляпу и вскакивал на коня. Усваивать поповский взгляд на мир, и тем самым де-факто, становиться в подчиненное положение по отношению к клиру не желал никто. Несомненно, дворянство совершало положенные молитвы, исповедывалось, держало посты (все это — в большей или меньшей степени, так сказать, по обстоятельствам), но не более того. Несомненно, был известен траурный черный (хотя ему вплоть до Позднего Средневековья, как мы увидим далее, предпочитался белый траур), но чаще всего для дворянского глаза черный цвет прочно ассоциировался с неряшливостью, неотесанностью, и тупостью, характерной для крестьянского сословия. Эпитет «черный» в рыцарских романах зачастую сопровождает грубых, толстопятых крестьянских жен, дурнушек, уродов. Ничего удивительного, если вспомнить, что «красивой» полагалась белая до прозрачности кожа и золотистые волосы. Смуглокожим от природы женщинам приходилось применять всевозможные хитрости для отбеливания лица и волос, королеву Изабеллу Баварскую — от природы смуглую темноволосую немку — до смерти сопровождали насмешки над ее «уродливой кожей».

Впрочем, данная медаль имела и другую сторону. С маврами Европа была знакома задолго до Крестовых Походов. Как было уже сказано, кроме собственно мусульманских и еврейских купцов, прекрасно известных при многих дворах, рыцарям приходилось сталкиваться на поле боя с полчищами африканских мавров, жаждущих подчинить себе вслед за Испанией также Францию и потерпевших полное и окончательное поражение при Пуатье. Однако, сколь то ни удивительно, «черная» мавританская кожа у аристократического сословия не вызывала отторжения. Восток с древности ассоциировался со сказкой, романтикой, неисчислимым богатством, где-то в Индии на неприступной вершине располагался земной Рай, и текущие из него реки питали корни полусказочных пряностей и служили водопоем для полностью сказочных драконов и виверр. Где-то на Востоке, а может быть, в самой Эфиопии жила царица Савская, мудрая красавица, посетившая когда-то библейского Соломона. Традицию чернокожих красавиц можно проследить опять же, от библейских времен, достаточно вспомнить «Песнь Песней» и Суламифь, невесту царя. Дщери Иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы (1:4). Однако, если церковь старалась обойти этот несколько несоответствующий принятым ею воззрениям момент, в рыцарской литературе мы найдем чернокожих красавиц, ради которых совершаются подвиги и преодолеваются смертельно опасные препятствия. Самый известный роман подобного цикла рассказывает о царице мавров Орабль, в которую без памяти влюблен рыцарь, знающий ее, впрочем, только по чужим словам. Чтобы встретиться со своей возлюбленной, он вместе с другом покрывает кожу угольной пылью и благодаря подобной маскировке проникает в самое сердце мавританского царства. Однако, случайный дождь смывает уголь, друзей хватают и им грозит казнь. Однако же, Орабль, также успевшая влюбиться в статного рыцаря спасает их и вместе с ними тайно бежит во Францию, где меняет имя, принимает крещение, и конечно же, сочетается браком с любимым. Позднейшая традиция прибавила к «положительным» образам Св. Маврикия — ну конечно же, чернокожего, как можно судить уже по его имени; римского полководца, претерпевшего мучения за веру, а также легендарного пресвитера Иоанна, легенда о котором возникла во времена Крестовых Походов. Полагалось, что его царство располагается где-то в Индии или Азии, чернокожий пресвитер исповедует христианство, он уже разбил наголову монголов и вот-вот ударит в тыл арабским мусульманам. Неизвестно, откуда взялось это поверье, но фальшивое «письмо Иоанна» довольно долго путешествовало от одного европейского двора к другому, нигде не вызывая к себе сомнений. Кроме того, черным (как потомка Хама — отца африканских народов) во времена Высокого Средневековья и позднее стали изображать одного из Волхвов, пришедших поклониться младенцу Иисусу.

Модный придворный черный цвет. Мастер «Града женского» «Карл VI, сидя на краю кровати, слушает ответы Пьера Сальмона» (фрагмент) — «Ответы Карлу VI и плач о состоянии короля» (Fr. 23279), fol. 19. 1409. Национальная библиотека Франции, Париж

Рыцарь в черных доспехах преграждает путь герою куртуазных романов, чтобы увлечь его на путь приключений и тайн. Черный рыцарь, скрывающий свое имя и лицо реально появляется на турнирах XII—XIII веков, и оставляет заметный след в литературе; самым известным примером такого рода является, конечно же, всем нам знакомый с детства «Айвенго» Вальтера Скотта, где рыцарь с закрытым забралом, выходящий на турнирное поле лишь в критических случаях (за что получает прозвище «Черного Лентяя» (в другом переводе — Черного Бездельника), оказывается королем Ричардом Львиное Сердце, вынужденном скрываться от козней завистливого брата.

И наконец, особую услугу для реабилитации черного цвета в глазах дворянского сословия невольно оказала матушка-Россия, точнее сказать — не она сама, но драгоценные, угольно-черные русские соболя, ценившиеся в европейских монархиях на вес золота. Это был королевский мех, самый дорогой и престижный, как можно было теперь отвергать его цвет? Дело дошло до того, что (по предположению Мишеля Пастуро, отдавшего большую часть жизни на дешифровку символических систем Средневековой эры) само имя геральдического черного — sable — восходит к искаженному российскому «соболь». Таким образом, во времена Высокого Средневековья в дворянской среде черный цвет получил скорее положительное свойство. Его мы видим на 20 % всех гербов, вплоть до блазонов самых высокопоставленных семей и сеньоров; вплоть до черного орла римских Габсбургов.

Следующий шаг должно было совершить третье сословие. Рассказ о приключениях черного цвета во времена Позднего Средневековья стоит, пожалуй, начать с того, что именно тогда, в начале нового XIV века наконец был обнаружен способ получить на ткани по-настоящему красивый и стойкий черный цвет. Этим новшеством оказался чернильный орешек, или по-научному «галл» — болезненное вздутие на листьях многих растений, появляющееся от укуса насекомого; обычно орехотворки, имеющей обыкновение откладывать внутри галла яички, чтобы молодые личинки смогли вырасти под защитой его довольно крепких стенок, а затем, достигнув определенного возраста, прогрызли стенки своего временного дома. Из-за нарушения обмена веществ в листе галлы накапливают огромное количество дубильных веществ, дающих на водяной бане глубокий иссиня-черный оттенок. Надо сказать, что черный цвет галла в течение достаточно долгого времени использовался для изготовления чернил для письма (откуда, собственно, и происходит его название). И вот, некто, чье имя история не сохранила, догадался закрепить цвет чернильного орешка на ткани. Результат превзошел все ожидания! Умелый красильщик мог получить новым методом любые оттенки искомого цвета — от сероватого, до иссиня-черного оттенка воронова крыла, по собственному желанию придавая ткани вид блестящий, матовый, более или менее яркий. Несмотря на то, что сырье для новой технологии везли с Востока (так как чернильный галл появляется в основном на характерных для Аравии и Малой Азии дубах и терпентиновых деревьях), спрос на новую ткань покрывал любые траты.

Сословие легистов появляется во Франции во времена Филиппа Красивого. Легистами (то есть «законниками») становились, как правило, неродовитые дворяне, люди скромного достатка и столь же скромных возможностей, вознесенные королем из ничтожества благодаря своим способностям и знаниям. Легисты были, как правило, выпускниками крупных европейских университетов, искушенными в вопросах светского и церковного права. Обязанные своим новым положением и карьерой исключительно милости короля, они служили ему верой и правдой, оставив множество своих имен в истории французского государства. Возвышение легистов поставило перед ними щекотливый вопрос о фасоне и крое одежды, которые с одной стороны, должны были соответствовать их новому положению, выгодно отличая их от толпы мелких дворян, не говоря уже о представителях городского и сельского населения; с другой — новая знать не имела права состязаться в роскоши с представителями старой аристократии. «Законы о роскоши», столь строгие во времена этого царствования, категорически запрещали для нетитулованного дворянства меха, драгоценности и прочие знаки роскоши, на которые были столь падки нувориши во все времена. Выходом из столь непростого положения стал новомодный черный. С одной стороны, крашеная таким образом ткань по цене своей была недоступна для людей среднего достатка, да и по виду своему не уступала драгоценным соболям, с другой — полагалась достаточно скромной и непритязательной, так что законники, как им и полагается, с блеском сумели обойти закон. В течение всего XIV века новомодный черный все чаще становился цветом судейского и чиновничьего сословия, едва ли не его униформой и визитной карточкой. Прецедент с готовностью подхватили городские нувориши — представители «старших» цехов: ювелиры, мясники, изготовители предметов роскоши, которые при всем своем богатстве не имели права носить роскошную аристократическую одежду, а выставить напоказ свое богатство так хотелось!.. Черный цвет богатеев и новой знати буквально воцарлся на городских улицах в течение последних 200 лет Средневековой эры, когда вслед за тем, вторая волна моды на иссиня-черный, блестящий или матовый оттенок, пришла из Италии, в те времена бывшей законодательницей новых веяний в одежде. Полагается, что эту моду привезла с собой Валентина Висконти, невеста, а позднее, жена ветреного Людовика Орлеанского, младшего брата короля Карла VI. Неизвестно, так это или нет, только новомодное поветрие захлестнуло собой аристократию; заодно и вернув из забвения римский черный траур. В это время он во многом теснит прочь белое траурное платье, остающееся единственно прерогативой королев, и постепенно подчиняет себе все классы общества. Дело дошло до того, что во времена господства бургундских мод (XV в.), после убийства герцога Жана Бесстрашного, его сын, Филипп Добрый облачился в робу иссиня-черного цвета и такой же шаперон, оставшись на всю жизнь верным подобной комбинации. Герцогу стали подражать, так что черный на небольшое время стал едва ли не единственным придворным цветом; это веяние продолжалось недолго, но все же успело оказаться в поле зрения живописцев. Черный цвет пришел к своему абсолютному триумфу, и на этом, читатель, мы поставим точку. Желающих узнать, как сложилась судьба черного в позднейшее время, мы рекомендуем отличное исследование Мишеля Пастуро «Черный: история цвета» (Michel Pastoureau «Noir, histoire d’une couleur») и перейдем к новому разделу.

Цвета Средневековья

Фрау Минне и пронзенное любовными стрелами сердце поэта. Неизвестный мастер «Фрау Минне и влюбленный поэт» - Ларец из раскрашенного дерева. - Клойстерс, Нью-Йорк, США

1000-й год. Христианская Европа замирает в ожидании: на Пасху этого года назначен Конец Света, в самом деле, тысячелетнему Царству Христову следует наступить после тысячелетнего ожидания! Церкви заполнены кающимися, множество людей в панике покидают свои дома, отдают имущество церкви, постригаются в монахи. Но страшный день проходит, а за ним кончается и страшный год, и — ничего… Сказать, что верующие католики испытали нешуточный шок, значит просто ничего не сказать. Конечно, нашлись те, кто с готовностью стал объяснять, что причиной всему — милосердие Христово, что Бог, пожалев человечество, позволил ему за некий дополнительный срок искупить свои грехи. Напрасные усилия. Католическому учению в этот год был нанесен такой удар, от которого оно уже не сможет оправиться. Сгинул мир, в котором человеку уготована была участь червя и раба, пресмыкающегося перед свирепым Божеством, сгинули страх и беспомощность. Словно воскреснув от летаргии, западное человечество со всей страстью окунулось в бурлящее жизненное море. Вдруг оказалось, что можно быть добрым христианином, и в то же время не изнурять свою плоть, и не лишать себя маленьких житейских радостей. Древний аскетизм и скрытая ненависть ко всему человеческому растворялась во мраке истории. Даже мрачная романская архитектура, — давящая, угнетающая своей тяжеловесностью беспомощную человеческую толпу сменилась летящей готикой, многоцветным переливом витражей и изяществом скульптур. Бог есть свет! И воистину этот свет, многократно преломляясь через цветные витражи церквей и соборов взорвался россыпью цветовой палитры с энергией фейерверка.

В четырехчастной системе элементов, составляющих весь видимый мир — системы, которую Средневековье без изменений заимствовало у античных авторов, белому была отведена роль представлять собой воздух (сухой и горячий), черному — землю, красному, как вы уже догадались, огонь. На долю зеленого досталась вода, прохлада и спокойствие духа. Уже в те времена было замечено, что зелень способна давать отдых глазам, так писцы, дни напролет корпевшие над пергаментами, имели обыкновение время от времени вглядываться в темно-зеленый берилл (а кто побогаче, мог позволить себе даже смарагд).

Цвета нашли себе место в излюбленной и многократно обыгранной различными средневековыми авторами концепции возрастов человека. Ангельски-чистому новорожденному младенцу полагались белые пеленки. Подросшего ребенка пеленали уже в ткань ярко-зеленого (цвета юности), или ярко-алого цвета, должного, по укоренившемуся поверью, даровать малышу силу и выносливость. Красный цвет также приличествовал полнокровной молодости, лазурь — зрелому возрасту, старости — серые, дряхлости и смерти — черные оттенки.

Средневековые мыслители, тяготевшие к строгим классификациям, в которых по четырем элементам разделялись планеты, части человеческого тела, темпераменты, и т. д., не смогли устоять перед искушением проделать то же самое с временами года. Так лето получило прочную связь с красным цветом жары и сухости (впрочем, позднее его мог заменять золотой или оранжевый), осень — с желтым (реже — коричневым). или черным (цветом Сатурна, старости и увядания), зима — с белым, и опять же, старческим черным. И только весна избегла подобного многоцветья, прочно связавшись с зеленым цветом пробуждающейся природы. Бог есть любовь! Эта любовь, многократно воспетая средневековыми рыцарями, менестрелями и служителями церкви также имела богатую цветовую палитру и столь же богатый разброс вариантов и возможностей — от пламенеющей любви к Создателю, характерной для многочисленных Средневековых житий, до низкого распутства, проституции, содомии и наконец, кровосмешения. Между этими полюсами располагались многочисленные любовные истории, от высокого чувства Тристана и Изольды, чувственной страсти Абеляра и Элоизы, до веселых интрижек в стиле «Декамерона», рогатых мужей и проказливых жен. Цветовая палитра Средневековья не преминула заполнить собой и эту лакуну. Так чистый и яркий красный цвет символизировал любовь к Богу, религиозное рвение; более темный оттенок соответствовал распутству, проституции, блуду, как было уже сказано, проституткам статусы некоторых городов вменяли в обязанность носить красное платье. Зеленый говорил о первой влюбленности, переменчивой и игривой, оттенки новомодной лазури наоборот должны были свидетельствовать о ровной супружеской привязанности. Серый отвечал за несчастную любовь, желтый — за ревность, черный — разбитые надежды отвергнутого любовника, и наконец, фиолетовый — за кровосмешение или адюльтер. Богиня Минне, персонализированный образ любовного томления, хорошо известный в немецкоговорящих землях, а также во Фландрии и на восточных границах государства, где немецкая речь звучала не реже чем французская, дала имя любовной поэме или песне — миннезанг. Поющие о любви, трубадуры, труверы, в этих же краях звались миннезингерами — поющими песни Минне, служителями Минне. Характерная деталь костюма своенравной богини — зеленое платье, символ переменчивости, непостоянства, каприза. Богиня держит в руках лук и стрелы, позаимствованные у греческого Эроса и римского Амура. С зеленым оттенком платья Минне всегда связан ярко-алый, цвет крови, сочащейся из пронзенного любовными стрелами сердца поэта; если красный говорил о вполне реальной земной страсти и физическом влечении, более характерном для поэтов Юга страны, зеленый соответствовал скорее платонической влюбленности, даме недоступной, далекой, почти эфемерной, счастье любви как таковой.

Этот позднеримский зеленый стал первым по времени в этой богатейшей игре оттенков прочно. Сейчас мы перейдем именно к нему.

Зеленый

Молодость и красота. Бернардо Дадди «Коронованная дева-мученица (Св. Екатерина Александрийская» — ок. 1340 г. - Дерево, масло. - Музей изящных искусств. - Сан-Франциско, США

Цвет садов, парков, трав, моря и морских растений. Цвет, царствующий в растительном мире и в воображении человека соответствующий растительности как таковой. Впрочем, матушка-природа обладает порой более чем своеобразным чувством юмора, словно издеваясь над ею же созданными мыслящими созданиями. Как то ни забавно звучит, из всего богатства растений, покрывающих оба полушария планеты Земля, ни одно — слышите, читатель, ни одно! — не способно дать яркую и чистую зеленую краску, годную для закрепления на ткани. Окрашивание в зеленый вплоть до Нового Времени представляло для большинства культур практически неразрешимую задачу. И, возможно, именно с этим была связана любопытная история, о которой мы сейчас будем говорить.

Итак, в середине уже позапрошлого XIX века научный мир облетела гипотеза, столь смелая и неожиданная, что вызвала едва ли не оторопь у солидных ученых мужей. Суть ее сводилась к тому, что древние люди отличались избирательной слепотой, не видя «холодных цветов» спектра, в частности, синего, зеленого и голубого. Дискуссию открыл Уильям Гладстон; мало кому известно, что этот выдающийся государственный деятель, оставивший немалый след в истории викторианской Англии, был еще лингвистом-любителем. В качестве основы исследования выступал древнегреческий язык (ничего удивительного, так как вплоть до начала следующего ХХ века этому языку наравне с латынью обязательно учили в солидных гимназиях и лицеях), а также известные в те времена древние археологические находки.

Итак, оказалось (и здесь, как говорится, не поспоришь), что на стенах пещер не удалось обнаружить ни малейшего следа, ни даже самого крошечного мазка зеленой или голубой краски. Это представлялось еще более удивительным, так как к услугам палеолитических художников были зеленовато-голубые глины, ярко-зеленые окислы меди, и наконец, малахит, нефрит и прочие зеленые и синие дары минерального царства. Но нет — при всем буйстве «холодных» цветов, окружавших человека от рождения до могилы (синее небо, зеленоватое море, все разнообразие растительности планеты Земля) — ни один из этих оттенков не заинтересовал представителей разумного племени. Стены пещер всех континентов и стран словно делавшиеся под единый заказ, демонстрируют всю многочисленность оттенков охры, коричневый, красный, черный, несколько реже — белый и желтый; но на этом выбор оттенков подходит к концу. Значило ли это, что первобытный человек просто не видел других цветов?

В свою очередь Гладстон, опираясь на архаичные гомеровские поэмы «Илиада» и «Одиссея» не без удивления заметил, что среди огромного множества эпитетов, слепой сказитель использует лишь три, описывающих собственно цвет; продолжая свое исследование на материале несколько более поздних поэтических творений, он выделяет список греческих цветов^[5]: leukos — белый, melanos — черный, erythros — уже куда более неопределенный, охватывающий все оттенки красного, и наконец, kyaneos — еще более размытое понятие, охватывающее любой темный оттенок, как то синий, фиолетовый, черный или бурый. Последним в этом ряду выступает glaukos — слово, весьма распространенное у архаических поэтов Гомера и Гесиода, могущее передавать оттенки голубого, серого, зеленого, синего, а также коричневого и желтого. В частности, Гомер равно свободно распоряжается этим понятием для описания цвета глаз, морской воды, листьев и меда. Последним из вариантов выступает chloros — (откуда идет, кстати говоря, научное наименование растительного пигмента — «хлорофилл») — исконно обозначавший холодные цвета размытые и слабые — зеленоватый, желтоватый, сероватый.

Пройдут столетия, и только в эллинистическую эпоху появится обозначение собственно зеленого — prasinos — то есть «луковый», цвет зеленого лука. Таким образом, при попытке буквально следовать подлиннику, небо у Гомера выходило «цвета бронзы», «пурпура» или даже «вина» — чем угодно, только не синим, и не зеленоватым. Ошеломленный подобным несоответствием, Гладстон невольно задавался вопросом — чем можно было объяснить подобный казус? Быть может, с тем, что греки вплоть доэллинистического времени по каким-то (еще неясным) причинам просто не видели зеленого и синего цветов? Свою теорию Гладстон закончить не сумел, так как куда более серьезные государственные дела поневоле забирали большую часть его времени, но посеянное им зерно дало неожиданно пышные всходы. Ожесточенный спор о зрении древних подхватили другие исследователи. Кое-кто пытался объяснить столь непонятный парадокс тем, что Гомер был слеп, и потому путался в цветах (добавим от себя — более поздние поэты ему подражали, из преклонения перед безусловным авторитетом?) Другие, опираясь на новомодную в те времена теорию Дарвина, пытались доказать, что с точки зрения биологии, древние греки находились еще в «младенческом» состоянии, и потому просто не видели холодной части спектра. Особенно далеко в этом вопросе зашел австрийский врач-офтальмолог Гуго Магнус, превративший это несколько рискованное предположение в стройную теорию, согласно которой человеческий глаз эволюционировал постепенно, так что древние народы еще не в состоянии были различить всю гамму цветов, в то время как племена более молодые по происхождению не испытывали с этим никаких проблем. В частности, римляне еще не в состоянии были обозначить синий цвет, который для них оставался «восковым» (то есть смесью белого, желтого и коричневого), в то время как с зеленым они уже не имели проблем.

Греки видели природу иной чем мы. Их глаз, как то следует признать, был слеп к восприятию зеленого и синего, вместо синего им виделся темно-коричневый, вместо зеленого - светло-желтый. Иными словами, они обозначили одним и тем же понятием цвета растений, отличающихся ярчайшей зеленью, меда, и человеческой кожи. Насколько же иной казалась им природа по сравнению с нами!… - пафосно восклицал Фридрих Ницше. - Возможно, потому великие живописцы греческого происхождения в своих творениях не выходили за границы оттенков черного, белого, красного и желтого.

Дискуссия приобрела особенно ожесточенный характер перед Второй Мировой Войной, и тогда же известный бесноватый фюрер, прослышав о подобных научных изысках, не преминул заявить, что германцы прекрасно видели зеленый цвет, а значит, биологически превосходили всех прочих!

Впрочем, противники Магнуса и иже с ним также не молчали, и чем дальше, тем сложнее становилось игнорировать их аргументы. В частности, Жак Жоффруа, знаток французской литературы начала Нового Времени, указывал, что в трагедиях Корнеля и баснях Лафонтена также не встречаются понятия синего и голубого. Значит ли это, что французы XVII века не видели этих цветов? Указывали, что наше знание архаичного греческого языка слишком ограничено, чтобы делать столь широкомасштабные выводы, и что для чистоты эксперимента следовало бы использовать тексты научного и технического характера, большинство биологов и медиков также категорично отвергали идею, что глаз античного человека разительно отличался современного. К началу 30-х годов споры поутихли; все возрастающее количество археологических находок (в частности, фресок, скульптур, ярко-украшенных предметов обихода) а также бурно развивающаяся наука лингвистика (во времена Гладстона бывшая еще в пеленках), окончательно похоронили идею о греках-дальтониках, вера в нее еще некоторое время держалась в Третьем Рейхе, превратившись в одну из полурелигиозных догм, на которых был так богат гитлеровский режим, и вместе с ним окончательно рухнула. В настоящее время ее пытаются (без успеха) возродить одиночные исследователи, или газетчики, гоняющиеся за дутыми сенсациями), но чем дальше, тем больше мы понимаем, что гипотеза Гладстона, сколь бы неожиданной и смелой она ни была, оказалась полностью и окончательно ошибочной.

«Средний цвет» духовенства для облачений в будничные дни. Ченнино Ченнини «Святой Григорий» — ок. 1400 г. - Дерево, масло. - Картинная галерея. - Берлин, Германия

Во избежания возможных спекуляций, давайте и мы, читатель, разберемся с этим вопросом. Вам известно, читатель, как современные медики диагностируют дальтонизм? Существуют классические тесты: на общий фон из точек (к примеру, красного цвета), выделяется также составленное из точек изображение, к примеру, зеленой цифры. Человек, страдающий дальтонизмом изображения просто не увидит, оно сольется для него с основным фоном. Предположим, что греки действительно не различали цветов; в этом случае на статуях и фресках синий и зеленый отсутствовали бы вообще, или на изображении одной и той же детали — скажем, платья или шлема, хаотично смешивались с оттенками коричневого и желтого (в самом деле, для дальтоника разницы нет!). Ничего подобного в реальности не наблюдается; более того, многоцветные (или как говорят в науке) полихромные греческие статую удивляют точностью изображения орнаментов, созданных из повторяющихся в строгом порядке оттенков. Подлинный вид греческих статуй и архитектурных памятников был неизвестен ученым XIX века по причинам простейшего характера: строгая белизна, с которой у нас до сих пор ассоциируются античные храмы и статуи на самом деле имеет своей причиной многие тысячи водяных капелек и мириады песчинок, столетие за столетием отбеливавших исходный материал. Остатки древнейшего многоцветья, в начале Нового Времени еще могущие быть различимы невооруженным глазом, вновь и вновь доносились до научного сообщества, но раз за разом устоявшаяся традиция одерживала верх; и лишь постепенно, нехотя начала сдавать позиции в ХХ веке; когда скрепя сердце, академические умы вынуждены были признать, что наше представление об античном мире разительно отличается от того, каким он был на самом деле. Да что тут говорить, даже для современного человека один взгляд на известную выставку «Пестрых богов», подлинный вид которых удалось воссоздать по микроскопическим остатках пигментов, вызывает едва ли не шоковое состояние. Так на каком же фундаменте строилась теория — реальной античности или ее идеализированного образа?

Мы все еще вас не убедили? Тогда движемся дальше. Теория Гладстона (будем называть ее так простоты ради), по сути дела основывается на молчаливом допущении, что если «видеть» и «обозначать в языке» есть понятия тождественные. На самом деле, это далеко не так. Опять же, об этом почти не могли знать исследователи XIX века, когда в достаточной мере изучены были только западноевропейские языки плюс индийский санскрит, также в свое время ставший научной сенсацией. В славянских языках есть понятия «синего» и «голубого», однако, ни романские, ни германские языки подобного различия не знают, по необходимости лишь оговариваясь, что данный оттенок «темно-синий», а другой соответственно «светло-синий». Исходя из той же логики, глаза у француза или немца устроены по-другому, чем у русского? Дарим эту мысль ярым сторонникам панславянской идеи… если кто не понял, это была шутка. Окончательно идею греков-дальтоников похоронил советский языковед А. А. Леонтьев, проведя несколько характерных опытов с вьетнамскими студентами. В этом языке «синий, зеленый и голубой» равно обозначаются словом xanh. Вьетнамцам предлагали цветовые карточки разных оттенков, предлагая выбрать из них «xanh морской волны», «xanh рассады риса» и т. д. Как и следовало ожидать, вьетнамцы безошибочно находили нужную карточку; и язык им в этом не мешал.

Так в чем же собственно было дело?… Лингвистам известно, что архаичные языки, как правило, куда более скупы на выражение красочных оттенков по сравнению с более современностью. По сути дела, в древности человека интересовал не цвет в нашем понимании, но яркость, матовость и блеск — те самые вершины хроматического треугольника, о которых у нас уже шла речь. Другой вопрос — почему это произошло; здесь в самом деле, ясности еще мало, так как хроматическая лингвистика сама по себе делает первые шаги. Однако, кое о чем говорить уже можно.

Взглянув хотя бы на радугу, каждый из нас легко может убедиться, что между природными цветами нет границ, один плавно переходит в другой, и вопрос состоит исключительно в том, где мы эту границу желаем видеть. Так что нет ничего удивительного, что желтый плавно переходящий в следующий за ним зеленый, а с другой, если можно так выразиться, стороны в коричневый — может легко быть превращен языком в единый термин. Отсутствие «холодных» оттенков на стенах пещер объясняется еще проще: первобытный человек не рисовал пейзажи, его интересовала исключительно охотничья добыча, а позднее — его собственные домашние животные. А так как в природе зеленых зверей (как, впрочем и синих) практически не существует, результат вполне представим. Более того, логичной представляется гипотеза (принятая сейчас как основная в лингвистическом мире), что обозначение тех или иных цветов связано с их нужностью для ведения человеческого хозяйства. Зеленый цвет, соответственно, будет характерен либо для мореходов, так как для них то или иное состояние океана представляет опасность или наоборот, является благоприятным для путешествия. Зеленый также цвет земледельца, и потому нет ничего удивительного, что он практически неизвестен в языковой и художественной палитре первобытных народов. В частности, если мы обратимся к исследованиям африканистов, то заметим все ту же закономерность: зеленый цвет совершенно не характерен для традиционного искусства; одним из редчайших исключений являются бенинские фоны, имеющие обыкновение подкрашивать серо-зеленым ритуальные маски. Заметим вскользь, что гомеровские греки были скорее скотоводческим народом, крестьяне-хлебопашцы вызывали к себе скорее презрение; ситуация эта изменится не раньше классической эпохи. Но продолжим.

В Китае издавна существует поверье, что увидеть во сне зеленый цвет — получить обещание долгих лет жизни. С другой стороны, китайский рогоносец должен по обычаю набрасывать на голову кусок зеленой ткани, «квартал зеленых фонарей» населен проститутками, любителя половых извращений называют «зеленым парнем». В монгольском языке зеленый цвет (также смешивающийся с белым, желтым и голубым) символизирует Будду Севера, эманацией божественной энергии, воплощения спокойствия, развития и разрушения. Зеленый был одним из любимейших оттенков древних египтян, символизируя жизнь, рост, возрождение. Море, которое мы называем Красным было для египтян «Ярко-Зеленым». Иероглиф обозначающий зеленый цвет изображал росток папируса, растения, без которого немыслима была египетская цивилизация. Зеленой изображали кожу бога Пта — воплощения плодородия и процветания. Полагалось, что этот цвет способен отпугивать духов зла и одолевать болезни. Растертым малахитом подводили глаза (кстати, вполне реально защищая их таким образом от египетской глазной болезни), крошечные палитры с зеленой краской вкладывали в руки усопшего, полагая, что этот благодетельный цвет защитит его и в потустороннем мире; также перед помещением в гробницу, покойнику следовало обязательно подкрасить глаза малахитом. Зелеными амулетами буквально усыпаны и увешаны египетские гробницы; кстати сказать, египтянам, по всей видимости, принадлежит первенство в открытии того, что яркий, насыщенный зеленый цвет для художественной палитры и тканей можно получать наслаиванием на окрашенную желтым шафраном ткань, синего цвета, получаемого из красильной вайды. В точности неизвестно, насколько распространилась эта «египетская» метода на европейский континент. Вопрос неясен, и нуждается в дополнительных исследованиях. Сколь о том можно судить по фрескам и результатам археологических раскопок, Ассирия и Вавилон также питали слабость к зеленому платью, однако, жаркий и влажный климат Междуречья не позволил сохраниться образцам ткани, потому о технике окрашивания мы не имеем ни малейшего представления. Что касается буддийского Востока, здесь также научились двойной окраске, наслаивая на густой синий цвет индиго желтизну красильной резеды, или индийского желтого имбиря, получая таким образом насыщенный темно-зеленый цвет. Подобные техники издавна были знакомы Индии, Японии, Китаю. Стоит отметить, что во втором случае цвет оказывался нестойким, и с течением времени все больше и больше приобретал синеватый оттенок.

Что касается римлян, они никогда не испытывали затруднений с обозначением цвета, о котором идет речь, более того, прямо связывали понятие «зеленого» — viridis — с силой, энергией, мощью (-vir-). Вслед за своими греческими учителями, римляне жили в мире ярких красок; ими покрывали все — дерево, мрамор и даже слоновую кость; римские виллы, мозаики, предметы обихода вплоть до нынешнего времени радуют глаз прихотливой игрой разноцветья^[6]. Однако окрашивание ткани — именно ткани, в зеленый цвет все еще оставалось трудноразрешимой задачей, по крайней мере, во времена римской республики. Кое-как зеленый цвет удавалось получать, отправляя в красильный чан папоротники, жостер, листья сливы или наконец, сок, выжатый из лука-порея, однако, результат получался столь невзрачным, что подобными одеждами брезговали даже городские рабы, предпочитавшими хитоны и хламиды синих или коричневых оттенков. Свободные римляне отдавали предпочтение белым, коричневым и красным одеждам; желтый, вырабатывавшийся из драгоценного шафрана, был по карману только высших слоям аристократии и богатеям. Зеленые одежды, выгоравшие на солнце и терявшие свой оттенок едва ли не после первой же стирки, вплоть до начала имперской эры оставались единственно прерогативой беднейших среди крестьян. Стоит также заметить, что возможно, по этой или по некой иной причине, зеленый цвет играл более чем скромную роль в римской цветовой палитре; единственным тому исключением были керамика и стекло, где умелые ремесленники умудрялись получать удивительные по красоте сине-зеленые оттенки, не потерявшие своей прелести до наших дней.

Цвет страсти. Неизвестный художник «Снаряжение в путь зеленого рыцаря» — «Манесский кодекс». - ок. 1300-1340 г. - UBH Cod. Pal. germ. 848 Codex Manesse Folio 82v. - Библиотека Гейдельбергского университета. - Гейдельберг, Германия

Повальная мода на зеленое женское платье появилась вдруг, и словно бы ниоткуда, во времена Тиберия (I в. н. э.), причем этот новый оттенок, как водится, привел в бешенство ревнителей старины, для которых любое мало-мальское изменение привычного образа жизни всегда являлось доказательством, что мир катится в тартарары. По поводу этого нового веяния, историки не могут прийти к единому мнению: быть может, римляне были обязаны ей влиянию восточных мод, очень сильно дававших о себе знать во времена империи; столь же вероятным представляется возможность, что новоявленный зеленый обязан своим появлениям германцам и кельтам. Надо сказать, что эти народы в самом деле, сумели добиться в трудном деле окрашивания ткани в зеленые оттенки куда более серьезных успехов. Обязаны они этим были не особому устройству глаз, как то тщились доказать эпигоны Третьего Рейха, а всего лишь крапиве, папоротнику, платану, листьям ясеня и северной березе, чья кора и листья оказались также более действенным материалом для окраски. В качестве закрепителя использовались моча или уксус; оттенки, надо сказать, получался несколько буроватыми, но германцы вплоть до времен Высокого Средневековья питали упорную привязанность к «своему» зеленому цвету, полагая его приносящим удачу для воина и колониста(45). В зеленых платьях отправлялись в походы викинги, название «Гренландия» (досл. «Зеленая Земля»), которую Эйрик Рыжий дал открытому им острову, вряд ли была связана с местной растительностью (как в те времена, так и сейчас, Гренландлия сплошь покрыта льдами), но должно было значить «Счастливая, удачливая земля». С точностью ответить на вопрос, было ли по происхождению германским или египетским (окрашенным дважды) римское зеленое платье — в настоящий момент невозможно^[7]. Предполагается также, что из-за того, что зеленый цвет требовал особенно едкого протравливания, ткань становилась хрупкой и тонкой, так что годилась исключительно для женского платья; в самом деле, манерные римские модницы имели обыкновение часто переодеваться, причем еще новые наряды оказывались затем в распоряжении служанок. Кроме того, римские дамы куда охотней мужчин выбирали для своего гардероба одежду их хлопка или шелка — двух типов тканей, лучше прочих поддающихся окраске в зеленый цвет (25). В распоряжение мужчин зеленый цвет перейдет не ранее III—IV вв. спустя, да и то, случаи его ношения останутся единичными.

И, конечно же, цвета буйствовали на цирковой арене и на ипподроме — забаве, которую римляне опять же переняли от греков. Высокие трибуны, визуальная удаленность арены, яркое южное солнце, все это требовало ярких, если не сказать ядовитых, кричащих цветов, составлявших непременную часть праздничности зрелища, разворачивавшегося перед римской толпой^[8]. Возницы правили одноконной, двуконной, трехконной колесницей, наконец, наиболее впечатляющим зрелищем были гонки квадриг; причем каждой партии ипподрома полагался свой, резко отличающийся от прочих цвет. На арене соперничали «красные», «белые», а в течение недолгого времени даже «пурпурные» и «золотые», однако, со временем их всех оттеснили на задний план и заслонили собой две основные соперничающие партии: «синие» (венеты) и «зеленые» (прасины). Со временем сложилось так, что свои симпатии венетам отдавали Сенат, аристократы, богачи, в то время как прасинам неистово рукоплескали народные низы. Впрочем, некоторые императоры, отличавшиеся особо взбалмошным нравом, симпатизировали порой «зеленым», так изнеженный Нерон, мнивший себя великим певцом и артистом, имел обыкновение являться на соревнование, облачившись в ярко-зеленое (prasinus), а то и прямо — в тунике «зеленого» наездника. Ипподромное действо превращалось в политическое противостояние, кроме ставок на ту или иную партию, здесь решались споры, вспыхивали драки и мятежи; знатоки истории Византии, где продолжили свое существование партии ипподрома, конечно же, вспомнят о восстании «Ника», вспыхнувшем изначально как выяснение отношений между сторонниками «синих» и «зеленых».

Дряхлеющая империя, постепенно изнутри и снаружи пропитывавшаяся германским влиянием, не смогла избежать также увлечения германскими модами. Варварские государи, пришедшие на смену Риму, постоянно изображаются в костюмах, где с царственным красным сочетается германский зеленый, а с римским фасоном платья — цвета, подобранные в соответствии с германским вкусом; по всей видимости, привычка эта стала общепринятой во времена Карла Великого; он сам и его потомки охотно надевали платье или плащи зеленых оттенков.

Что касается католической церкви, как было уже сказано, первые учителя новой религии относились к цвету достаточно безразлично. В виде своеобразного исключения толкование зеленого как цвета дерева, из которого был изготовлен Крест Спасителя, и таким образом, символа возрождения к новой жизни встречается буквально в единичных случаях, и то, характерно для достаточно поздних литургических глосс. Изначально одежда священника (а позднее и монаха), должна была быть простой и непритязательной, окраска в этом случае попросту не имела значения. Как было уже сказано, старинная традиция, требующая максимальной аскетичности и простоты не сумела пережить великого кризиса 1000-го года, когда в церковь пришли яркие и праздничные цвета. Белый, черный и красный — античная триада, приуроченная соответственно к Великим праздникам, оставляла открытым вопрос, что должен был носить священник в обычные дни, а также в дни памяти тех или иных святых? Первоначально вопрос этот не имел общепризнанного решения, варьируясь в зависимости от конкретного диоцеза, местных обычаев и вкусов. Однако, утверждение Рима как религиозного центра всего Западного Мира, постепенно привело к единообразнию церковных обычаев; римская церковь превратилась в образец для подражания, в большей или меньшей мере старательно копировавшийся поместными церквями. Иннокентий III, один из величайших церковных деятелей Средневековой эры содействовал тому, чтобы зеленый (по его выражению «средний» цвет), занял собой лакуну, тем самым несколько изменив хроматическую картину мира, сохранявшуюся в неприкосновенности с античных времен. Теперь кроме трех вершин (белый, красный, черный), старинный цветовой треугольник имел среднюю точку — зеленый, органично служившую переходом и связью между тремя. Неизвестно, читал ли Иннокентий III трактат «О цветах» (De Coloribus, III в. н. э.), где неизвестный автор, в соответствии с обычаями времени приписав свой труд Аристотелю, строит цветовую шкалу, которая позднее останется неизменной, вплоть до работ Ньютона: белый, желтый, красный, зеленый, синий, фиолетовый, черный. Как легко заметить, и здесь зеленый играет роль «среднего» цвета, соединяющего холодную и теплую части спектра, таким он останется до XVIII века.

Что касается вечного соперника европейского христианства — ислама, следует сказать, что зеленый цвет у бедуинов-кочевников пользовался доброй славой с древнейших времен как цвет растительности, воды, и пустынных оазисов, однако, не привлекал к себе особого внимания вплоть до времени возникновения новой религии. По свидетельству современников, Мухаммед любил окружать себя зелеными тканями и носить зеленую чалму; в бой он также шел под зеленым или черным знаменем (в этом случае воспоминания несколько между собой расходятся). В течение нескольких следующих веков зеленый оставался, можно сказать, династическим цветом, который заимствовали в качестве такового прямые потомки Пророка, в частности, египетские фатимиды, отсчитывавшие начало династии от его дочери. По всей вероятности, религиозным цветом ислама зеленый становится во времена Крестовых Походов, когда у противостоящих мусульманам войск христианских государей, также имелись красные, белые, черные — но отнюдь не зеленые знамена. Этот цвет был характерен исключительно для арабов, и уже потому постепенно был принят как наднациональный, религиозный, объединяющий всех мусульман как таковых, безразлично к принадлежности к тому или иному мазхабу или даже секте. Дошедшие до нас экземпляры средневековых изданий Корана зачастую переплетены именно в зеленые ткани, в то время как зеленый постепенно полностью исчезает с ковров — ибо негоже было попирать столь священный цвет!… Зеленый вплоть до настоящего времени является основным на государственном флаге Саудовской Аравии, и зачастую в той или иной мере присутствует на флагах исламских государств. Впрочем, вернемся к Европе.

Рабочий зеленый. Молодой дворянин и слуга в зелёных одеждах. Круг Мастера Бедфорда «Охотник едет за слугой, каковой удерживает на связке гончую, идущую по следу» (фрагмент) — «Книга охоты» (Fr. 616). 1408—10. Национальная библиотека Франции, Париж

Сад прекрасной дамы — неизменная принадлежность многочисленных рыцарских романов — всегда осколок и отголосок земного Рая. В центре его всегда расположена поляна (ср. фр. prael), центром которой является обязательный фонтан, из которого по четырем сторонам вытекают четыре ручья — последнее напоминание о четырех райских реках. В густой траве резвятся и играют многочисленные зайцы, белки, и прочие пушистые и безобидные зверьки, в густых зарослях фруктовых деревьев и кустарников бродят олени, в ветвях прячутся и распевают бесчисленные птицы. Такие сцены раз за разом демонстрируют нам многочисленные средневековые гобелены, выполненные в новой для тех времен технике «тысячи цветков». На них безраздельно царит и господствует зеленый цвет…

Зеленым временем года по определению была весна. На первый день мая приходился праздник Весны и Любви, по происхождению языческий, с которым церковь, несмотря на все усилия, так и не смогла ничего поделать. В перый майский день принято было обязательно одеваться в зеленое платье (это особенно касалось молодежи обоих полов), или же украшать голову пышным зеленым венком. Тот, кого друзья заставали без этого обязательного украшения, на весь день рисковать превратиться в мишень для насмешек.

Таким образом, по вполне понятной цепочке ассоциаций, зелёный стал почитаться цветом пылкой юности, красоты, отваги и свободы^[1]. В зеленые пеленки кутали младенцев; строго говоря, поверье, что подобный цвет обеспечит им долгую жизнь восходит еще к римскому времени. Сохранившаяся опись костюмов юных сыновей Иоанна Доброго указывает на зелёный как на «весенне-летний» цвет, из которого полагалось шить для них лёгкое платье, предназначенное для тёплого времени года, в то время как «зимними» цветами полагались алый и синий. В зеленое платье одевались юные пажи, прислуживавшие знатному господину и его супруге. У молодежи всех сословий стало обыкновением дополнять свой костюм хотя бы одним аксессуаром зеленого цвета: лентой, поясом, шапероном, фантазия, как обычно, не знала границ. Зеленый превращался в цвет надежды, ожидания будущего счастья, именно этот смысл вкладывали в зеленые аксессуары девицы на выданье, мечтающие о скором, и конечно же, безоблачном семейном счастье. Зеленые платья замужних женщин обычно доставались из сундука в тот момент, когда будущая мать впервые чувствовала в себе биение новой жизни. Цвет надежды обещал счастливое разрешение от бремени и счастье для будущего малыша. Св. Елизавету, гордую тем, что она носит под сердцем будущего Иоанна Крестителя постоянно изображали в зеленых нарядах; впрочем, дамы из плоти и крови не отставали от святых. Мужчины, мечтающие о наследнике также не забывали о немалой роли в этом вопросе зеленого цвета; известно, что Хлодвиг имел обыкновение уединяться со своей молодой супругой в «зеленых покоях», стоявших там, где ныне располагается парижская Святая Капелла.

С другой стороны, с ним ассоциировалась беспорядочная жизнь, безумие, ветреность и расточительство — в общем, любое нарушение привычного порядка^[9]. В романах артуровского цикла в зелёное постоянно одевается рыцарь Тристрам (или Тристан) Лионесский, несчастный возлюбленный королевы Изольды. Несколько французских городов, в частности Марсель, предписывали проституткам носить зелёное платье. Однако, несмотря на все отрицательные ассоциации, с ним связанные, этот цвет стал исключительно моден в конце XIV века^[1].

Однако, несмотря на все усилия, получить яркие и чистые оттенки зеленого на ткани по-прежнему не удавалось. Причиной тому был один любопытный библейский запрет на «смешанное» платье, под которым в современности понимают запрет на совмещение в одном куске ткани растительных и животных волокон; однако, в Средние Века его трактовали как запрет на смешивание красок. Таким образом, возможность получить зелень путем смешения (или даже наслаивания) синего и желтого становилось невозможно. Да и само разделение красильщиков на два цеха в зависимости от применяемой технологии, согласно которому «горячие» красильщики имели дело только с красными и желтыми оттенками, в то время как «холодный» цех специализировался на синих и черных тонах, исключало возможность того, что желтый и синий могли оказаться в одном чане. Из-за этого продолжались столь же безуспешные попытки «монохромного» зеленого окрашивания, и зеленые ткани распадались на две неравновеликих группы. Первой служили те, для изготовления которых применялись старинные германские методы. Результат, как мы помним, выходил «не очень», и подобные ткани продавались по достаточно дешевой цене и шли на изготовление рабочей одежды. Их охотно надевали слуги, в частности, егеря могущественных сеньоров, как мы то видим на многочисленных изображениях. Яркие и чистые оттенки зеленого, которых, в частности, требовала церковь, можно было добиться, как мы помним, в результате едкого протравливания, отчего ткань становилась слишком тонкой и недолговечной. Коротко говоря, задача вплоть до начала Нового Времени и снятия запрета, не была и не могла быть решена.

Лазурь

Желтый

В XV веке жёлтое платье, несмотря на отрицательное отношение общества к жёлтому цвету, пользовалось популярностью среди знати. Жан Фуке «Император Карл IV и парижские чиновники» (фрагмент) — «Большие французские хроники» (Fr. 6465), fol. 442v. 1455—1460. Национальная библиотека Франции, Париж

Спелое зерно, солнце, дикий мед. В большинстве мировых культур желтый цвет символизирует богатство и изобилие, солнечный свет и жар. Окраска в желтый цвет сравнительно несложна даже для невысокого уровня развития красильного дела; оттенки желтого дают множество растений, особенно в теплом климате. С другой стороны, желтый — это осенние листья, желчь и наконец, адская сера. Воистину, желтый — самый парадоксальный из всех цветов, равно способный символизировать и лучшее и худшее в человеческой натуре.

Следует заметить, что на раннем этапе, роль желтого цвета в становлении человеческой цивилизации и культуры была исчезающе мала; возможно, по этой причине количество исследований, посвященных желтому цвету также стремится к нулю. В первую очередь оттенки желтого были необходимы для жителей пустынь или полупустынь, как мы уже видели, именно в их языках желтые тона (вслед за красными) представлены в наиболее исчерпывающем состоянии. Однако, вклад этих народностей, вплоть до настоящего времени остающихся на стадии родо-племенного строя, в общую копилку истории исключительно скромен, и посему, желтый цвет привлекает к себе внимание достаточно поздно. Любознательный читатель немедля возразит, что подобная идея не приложима к Египту или землям ислама — одной из трех мировых религий. Однако, терпение: об Аравии речь у нас еще впереди, да и стоит заметить, что ислам развивался не в пустынных областях, но в плодородных оазисах Мекки и Медины, граничивших с пустыней, но не более того. То же самое стоит сказать о Египте, для которого пустынные земли всегда представлялись враждебными и грозящими бедой.

Одним из немногих исключений является пещера, расположенная на плато в Арнем-Ленд, (Австралия). Здесь первобытные рисунки выполнены желтой охрой, замешанной на соке диких орхидей, яичном желтке, древесных смолах или воске. Желтые узоры, должные напоминать о мифических животных предках, выполненные охрой на коре эвкалипта, или на человеческом теле, вплоть до настоящего времени являются частью традиционной культуры австралийского севера.

Также, несмотря на все поиски, на африканском континенте мы практически не найдем племен, использующих желтый цвет для окраски тела, тканей или жилищ. Одним из немногих исключений представляются скотоводческие народы бороро (Западная Африка). Возвращение стад из саванны, куда их отгоняют на многомесячный выпас, знаменуется праздником, одним из элементов которого является окрашивание лица и тела желтой охрой. Должно было пройти немало времени, когда уже в цивилизованных странах, где строились города и развивались торговли и ремесла, произойдет возврат к желтому цвету, который будут либо возвышать до небес либо низвергать в самую глубину ада. Пройдем этот путь шаг за шагом.

В Древнем Египте желтый цвет прочно ассоциировался с солнцем, одним из величайших божеств этой земли. Золотисто-желтой полагалась ладья Амона-Ра, на которой день за днем божество плывет по небесному своду, чтобы затем ночью светить в царстве мертвых. Без «цвета Ра» невозможно представить себе египетскую настенную живопись, и архитектурное убранство храмов. Начиная с III тысячелетия до н. э. желтый цвет прочно обосновался в палитре египетских архитекторов, художников, скульпторов; именно этой стране мы обязаны появлением основных его оттенков, благополучно существующих и поныне: аурипигмента, т. н. «неаполитанского желтого», и наконец, «желтой мумии». Блестящий, богатый золотистыми оттенками аурипигмент является по сути дела, сульфидом мышьяка — соединением очень красивым, и в то же время крайне ядовитым. В самородном виде его находили в синайской пустыне и Малой Азии; аурипигментом окрашены стены погребальных камер в пирамидах и мастабах, а также саркофаги царственных мумий. Это был, по всей видимости, цвет будущей жизни, воскрешения души в новом мире. В греко-римской античности этот минерал также высоко ценился причем не только художниками, но и врачами, пытавшимися на его основе составить лекарства, препятствующие — в частности — выпадению волос. Находились желающие вычленить из ауропигмента чистое золото (как вы понимаете, безрезультатно). Золотисто-желтые красители на основе ауропигмента благополучно просуществовали до ХХ века, однако, высокая токсичность этого соединения привела к его полному запрету, действующему и в настоящее время. Единственным исключением, пожалуй, являются Индия и Китай, где традиционная живопись с древнейших времен использует ауропигмент и не желает отказываться от него доныне. Однако, сколь бы не был красив этот минерал, красить им ткань не представлялось возможным. То же рассуждение справедливо для «неаполитанского желтого», который по праву стоило бы назвать «египетским». Это еще одно неорганическое соединение — антимонат свинца. Открытый, по-видимому, около 2 500 лет до н. э., он благополучно перекочевал из Египта в античную Грецию, и — минуя Рим, где его замещали другим производным — стагнатом свинца — наконец явил себя в миниатюрах и портретах средневековой и ренессансной эры. Особенно высоко его ценил Рубенс, неизменно выбиравший эту краску для изображения живой человеческой плоти. И несколько жутковатой для современного человека покажется средневековая «мумия». Речь идет — не удивляйтесь, читатель, о подлинной мумии — высохших останках, забальзамированных и покрытых пожелтевшими от времени повязками, в соответствии с древнеегипетским обычаем. Пожелтевшую от времени плоть вместе с покровами крошили, получая желтый порошок, и использовали для живописи или же в качестве лекарства. Да, чего только не бывало в истории…

Суммируя сказанное, резюмируем, что в поисках желтого для окрашивания сукна, Египет потерпел полную неудачу. Несколько лучше дела обстояли в древней Индии, где путем проб и ошибок удалось научиться получать ярко-желтую краску, сохранившую имя своей родины — «индийский желтый». Уже во времена поздней античности, его доставляли в Европу в виде небольших твердых шариков, зеленоватых снаружи, и ярко-желтых внутри. Из-за дальности пути и слабого сообщения между Европой и Азией, происхождение этой краски порождало всевозможные домыслы: ее полагали змеиной мочой или смолой некоего экзотического дерева. Истина куда проще и смешнее: это была магниевая соль, которую действительно получали из выпаренной на огне мочи, правда, не змеиной, а коровьей, причем бенгальские племена, впервые освоившие эту — с позволения сказать технологию, специально кормили свой скот манговыми листьями, а затем какое-то время не давали коровам пить, чтобы моча стала особенно концентрированной, и приобрела ярко-желтую окраску. Уже в ХХ веке усилиями защитников животных эта практика была повсеместно запрещена. Впрочем, в Европу этот исключительно дорогой товар попадал в небольшом количестве, использовался скорее для живописи, и вплоть до XV века особо известен не был.

В Греции, где желтый цвет пользовался доброй славой, как «жаркий и сухой», и солнечный, и вслед за тем в Риме, было сделано множество попыток отыскать растение, чей сок мог бы окрашивать ткань в желаемый оттенок. Поиски эти увенчались — можно сказать, частичным успехом. Забавно, что при огромном количестве трав и цветов, способных окрасить ткань желтым, практически ни один не давал яркого и чистого цвета. Полученная окраска выходила достаточно бледной — оттенка скорее кремоватого, бежевого или даже телесного, и что особенно досадно — плохо держалась на ткани, легко смываясь водой и выгорая под солнцем. Несколько лучший результат давал шафран — известный уже со времен ранней античности. Нетоксичный, очень приятный на вкус, шафран был однако, безумно дорог, так как и пряность, и краситель равно добывали из высушенных рылец крокуса. Подобная работа была невероятно трудоемкой, и требовала огромного количества времени; так что ничего удивительного, что и шафранная приправа, и шафранный краситель вплоть до Нового Времени были очень и очень дороги и посему доступны лишь немногим. Человек среднего достатка в древнем Риме мог, пожалуй, позволить себе лишь выкрасить в оранжево-желтый оттенок фату для дочери, которой пришло время выйти замуж. Считалось, что подобный окрас имел финикийское происхождение, и должен был символизировать нерушимость брака. Позднее, уже в имперскую эпоху, желтая фата невесты исчезнет, уступив место огненно-красной. Кроме того, желтые одежды полагались членам некоторых жреческих коллегий, в римском мире в желтом платье также изображали муз. Ремесленники, занимавшиеся подобным делом носили имя crocotarii и пользовались в латинском мире огромным уважением.

Церковный золотой - облачение высшего духовенства. Ченнино Ченнини «Святой Августин(?)» — Дерево, масло. - ок. 1400 г. - Государственные музеи. - Берлин, Германия

Однако — повторимся, по причине дороговизны шафранной окраски, и очень плохого качества в случае, когда в дело шли растения более дешевые и доступные, желтый цвет в греко-римском мире так и остался на периферии, по сути, не сыграв особой роли в культуре античности. Свою подлинную родину этот оттенок найдет не в Европе, но в странах, где со временем распространится буддийская религия. Считается, что желтый цвет в Индии ценился уже арийскими завоевателями, вторгшимися в эту страну ок. 1700—1500 лет до н. э. Считается, что он был отличительной особенностью касты кшатриев — воинов, символизируя богатство и власть. Гаутама Будда, по рождению принадлежавший к этой касте, заповедал своим последователям — монахам и монахиням — ношение желтых одежд, и завет этот свято соблюдается вплоть до нашего времени. Желтый цвет в Китае играет ту же роль, как в Европе королевский пурпур, это цвет высшей власти, императора и правящего дома. В старину за попытку одеться в желтое, простолюдин мог поплатиться головой. Желтый Император — мифический основоположник первой китайской династии Ся (историчность которой также подвергается сомнению). Происхождение имени не совсем ясно; французская исследовательница Анн Варишон, посвятившая особую монографию цветовой истории человечества полагает, что речь идет о желтоватых лёссовых почвах Китая, и Желтый Император по сути своей воспринимался как владыка почвы, земли, родящей урожай.

Столь же благосклонен к желтому цвету оказался ислам. Уже в современном пророку Мухаммеду языке мы находим обозначение византийских греков как «шафранного народа» (арабск. «banu-al-Asfar»). Неудивительно — в греческом мире (как уже было сказано выше) шафранный оттенок высоко ценился, а сами греки представлялись мусульманским кочевникам народом богатым и заносчивым, в то время как сами номады пустыни именовали себя «черным народом», полагая, что именно им и их цвету в конечном итоге предстоит взять верх (и не ошиблись, как мы знаем из истории…). Желтого (как и красного) цвета правоверные изначально гнушались, обязывая евреев и христиан одеваться в платье именно этих цветов. Для пустынного народа, обладавшего чрезвычайно богатой языковой палитрой в том, что касалось обозначения оттенков желтого, этот цвет связывался с горячим песком пустыни, солнечным жаром, сухостью.

Перелом в отношении к желтому цвету предположительно пришел под влиянием персидской культуры, ставшей для арабов тем же, чем для Рима была культура Греции с ее древней поэтической традицией, философией и драматургией. Надо сказать, что персы прекрасно знали шафран и отдавали должное подкрашенным в оранжево-желтый цвет тонким блюдам и драгоценным материям. Посему, вместе с «персидской» модой, шафран постепенно завоевал исламский мир в качестве драгоценной краски, которая использовалась только для окрашивания богатых шелков, и в качестве непременного ингредиента восточной кухни (кстати, не изменившегося с тех времен). До наших дней дошел кулинарный трактат Ибн Сайара аль-Варрака (жившего в Ираке, в Х веке н. э.) в котором мы находим сведения о том, что в самом Багдаде калифы требовали, чтобы им на стол подавались блюда, окрашенные шафраном в золотисто-желтый цвет. Шафран смешивали с розовой водой, медом, уксусом, получая таким образом огромное множество приправ, обладавших разнообразными цветными и вкусовыми оттенками. Что касается тканей, дело дошло до того, что желтый шафрановый цвет стал играть ту же роль, что в Китае — это был цвет высшей власти, полагающийся калифам, эмирам и падишахам. С другой стороны, «зловещий» желтый ранней исламской эпохи также не был забыт. Наравне с «цветом меда и масла» желтый воспринимался как оттенок всепожирающего адского пламени, трусости и предательства; в самом Коране ангел смерти предсказывает Мохаммеду, что в день Страшного Суда лица грешников, осужденных на вечные муки, приобретут «оттенок шафрана». В современном арабском языке понятие «желтый смех» соответствует европейскому понятию «сардонический».

Французское имя для желтого цвета — jaune — исторически восходит к латинскому galbinus — «желчный». Это уже подводит нас к тому резко-отрицательному отношению, которым желтый цвет пользовался вплоть до конца Средневековой эры. Эта не слишком понятная для нас антипатия упорно держалась в общественном мнении в течение 900 лет, и лишь к XV веку постепенно стала сдавать позиции. Удивляясь подобному отношению, скажем так, несвойственному для восприятия прочих оттенков средневековой палитры, Анн Варишон предполагает, что по неким причинам ему была предопределена роль «плохого белого». Определенная логика в подобном представлении, конечно, прослеживается. В самом деле, желтый — единственный цвет, примыкавший в «белому» полюсу, так что если собственно белый предполагался хорошим, желтый столь же естественно, должен был восприниматься как его антагонист. Впрочем, подобная позиция кажется нам не бесспорной.

Для начала стоит напомнить, что белый, вслед за прочими цветами, мог иметь и положительную и отрицательную коннотацию, в зависимости от того, кто и в каких целях желал его использовать. Таким образом, ни у белого, ни у прочих цветов, о которых уже было сказано, не было никакой необходимости в «антагонисте». Опять же, при таком подходе остается открытым вопрос — почему роль этого мифического антагониста была определена именно для желтого, в то время как прочие цвета воспринимались более-менее нейтрально?...

Для того, чтобы ответить на эти вопросы нам предстоит несколько глубже погрузиться в символическую историю Средних веков. И тут мы с удивлением найдем, что «положительный» желтый — хотя и в несколько измененном виде, все-таки существовал. Это было золото, высоко ценившееся во времена Средневековья. Золото связывали с солнцем, оно же воспринималось как наивысшее, идеальное состояние материи, очищенной от всех зол и болезней. Золотой напиток алхимиков должен был подарить адепту бессмертие и вечную молодость. Тонкими золотыми листиками украшали особенно изысканные и дорогие блюда (заметим, в скобках, что шафранная кулинария, пришедшая, по-видимому, с Востока, также была популярна у тех, кто мог себе это позволить. Оранжево-желтая окраска символизировала мудрость и духовное возвышение. Бедняки, за неимением лучшего, использовали в этих же целях яичный желток). Геральдическое золото (в многочисленных гербовниках изображавшееся ярко-желтой краской) присутствовало на огромном количестве гербов, его охотно использовали самые знатные фамилии средневековой Европы. Более того, антипатия к желтому была характерна большей частью для низших классов, в то время как принцы и высшие вельможи (особенно эта мода распространилась в XV веке), благополучно игнорируя общественное мнение, охотно облачались в костюмы золотисто-желтых оттенков. Для их окрашивания опять-таки использовался благородный шафран, желтый фон зачастую дополнялся золотым орнаментом или золотой вышивкой.

Однако, среди низших слоев населения, а также в церковной среде желтый цвет действительно пользовался очень плохой славой, ассоциируясь в первую очередь с враждебностью или изменой христианству. В жёлтое рядили еретиков (после арльского собора 1254 года эта практика стала повсеместной), одежду подобного цвета (или жёлтую нашивку) во многих городах вынуждены были носить мусульмане и евреи. Статуты некоторых городов предписывали проституткам одеваться в платье того же цвета. К жёлтому — цвету глупости, измены, безумия — питали пристрастие городские и придворные шуты^[9].

Дешевую желтую краску (для позорных балахонов, еврейских шапок или шутовских лохмотьев) повсеместно получали из красильной резеды, обильно растущей по обочинам дорог и в трещинах старых крепостных стен. Это пышное травянистое растение, способное достигать 1.5 м в высоту. В качестве красильного растения резеда известна уже со времен Нового Каменного века, однако, настоящую популярность она получила именно в Средневековье, когда был открыт рецепт «горячего» окрашивания соком резеды в смеси с квасцами, закрепляющими цвет на ткани, и небольшим количеством мела. Полученный таким образом желтый оттенок отличается яркостью и чистотой, не выгорает на солнце и устойчив к мылу и прочим моющим средствам. Таким образом, резеда пользовалась долгой и заслуженной славой, окончательно исчезнув из обихода красильщиков не ранее XIX века, вместе с появлением химических способов окраски.

Сожжение желтых ведьм. Неизвестный художник «Сожжение желтых ведьм». — Гравюра на дереве. - ок. 1555 г. - Муниципальная библиотека. - Нюрнберг, Германия

С достаточной уверенностью можно предположить, что виной тому, что желтый цвет оказался столь неприятен для средневекового европейца-христианина, были мусульмане, точнее, статус, которым в их среде пользовался желтый цвет. Надо сказать, что с «сарацинами» средневековая Европа была знакома задолго до Крестовых Походов. Африканские «мавры» наводнили собой Испанию, не довольствуясь этим, они постоянно тревожили набегами соседние страны, и в конце концов, перевалив через Пиренеи, попытались распространить свою власть на Францию. Майордом Карл Мартелл наголову разбил их при Пуатье, окончательную точку в мусульманских завоеваниях в Европе сумел поставить Карл Великий, однако, свирепость и фанатизм африканских орд глубоко врезались в память народа, уже в последнем веке Средневековья, Парижский Горожанин, описывая бесчинства солдат графа д’Арманьяка, уверяет, что они «превзошли своей жестокостью сарацин». Итак, желтый был мусульманским цветом, и в качестве такого конечно же, связывался с враждебностью или изменой «истинной вере», а вслед за тем с безумием и глупостью, которые в глазах средневекового человека должны были отличать «неверного» или еретика. Как было уже сказано, подобные воззрения постепенно исчезнут вместе с наступлением Нового Времени, однако, этот период уже выходит за рамки нашего повествования.

Напоследок, чтобы несколько развлечь внимательного читателя, уже несколько подуставшего от вала этнографических и культурологических сведений, стоит рассказать один характерный «цветной» эпизод в истории Иисуса, особенно полюбившийся средневековым красильщикам, да и не только им. Содержится эта история в т. н. «Армянском Евангелии Детства» (ок. II в. н. э.), а также в «Арабском Евангелии Детства» (ок. V—VI вв. н. э.), представляющих собой сравнительно поздние сочинения, созданные для того, чтобы восполнить собой скудные сведения о детстве Спасителя, которые нашли отражение в канонических Евангелий, а заодно, на восточный манер, украсить свое повествование многочисленными диковинами и чудесами. Заметим, что оба «Евангелия Детства» не были приняты официально христианской церковью, хотя и разрешены для домашнего чтения. Обычно предполагается, что причиной тому было слишком уж позднее происхождение подобных книг и слишком уж явно отслеживающееся влияние на них восточных волшебных сказок. Однако в Средние Века оба Евангелия Детства превратились в излюбленное чтение как для горожан, так и для образованных классов, отголоски подобной популярности внимательный читатель и зритель сумеет заметить в многочисленных миниатюрах и фресках церквей, а также в популярных в те времена дидактических сочинениях.

Итак, согласно обоим Евангелиям, подростка-Иисуса родители отдали в обучение к красильщику. Тот, со всем тщанием наставив мальчика во всех тонкостях своего ремесла, наконец, дает ему самостоятельное поручение — окрасить столько-то холстов в разные цвета, по требованию клиентов. Однако, подросток-Христос слушает в пол-уха, и как только хозяин закрывает за собой дверь, наскоро запихивает все отрезы в один общий чан и бежит играть с друзьями. Вернувшись, мастер видит, что все его советы пошли насмарку, и ткань испорчена окончательно и бесповоротно. С плачем и проклятиями он бросается к Иосифу и Марии, крича о своем окончательном разорении по вине их сына. Однако, Мария, уже знающая, что маленький Иисус может творить чудеса, стыдит безобразника и приказывает ему исправить содеянное. Успокоив красильщика, Иисус возвращается в лавку, и вынимает испорченные полотна из чана, при том, что каждое из них чудесным образом приобретает именно тот цвет, который был заказан, и окрашивание оказывается удивительным по яркости и стойкости оттенка. В одной из сравнительно поздних записей этого эпизода, чудо наблюдает огромная толпа, которая тут же начинает славить Бога и во всеуслышание объявлять мальчика-Иисуса его Сыном. Ситуация совершенно невозможная в иудейской среде, так как в этой религии не существует понятия Троицы, но простим автору-христианину слабое знание чуждой для него культуры.

Кроме вышеназванного, существует также иной вариант того же эпизода. Согласно ему, Христос был просто юным хулиганом, который во главе таких же бесшабашных юнцов попросту влез в лавку красильщика, желая сыграть с ним подобную, несколько жестокую шутку. Дальше история развивается как и в первом случае: вмешательство Марии, чудо и всеобщее ликование. Оставался забавный вопрос: каким чаном воспользовался юный Христос для своей неразумной проделки? Разнообразные пересказы этого эпизода, сделанные во времена Раннего Средневековья неизменно указывают на чан с голубой краской, в те времена казавшейся мертвенной и тусклой. Однако, после того, как лазурь стала королевским цветом, и со времен Людовика Святого началась повальная мода на лазурные ткани, Христу пришлось безобразничать уже с черным чаном. Но и здесь вышла нестыковка. В XIV—XV веках началась не менее повальная мода на черные ткани (о которой мы с вами уже говорили). Так что текст пришлось переписать еще раз, и отныне, вплоть до нового времени, Христу вменено было в обязанность использовать чан с желтой краской, исключительно неприятной для культуры Средневековья. На этом забавном эпизоде мы остановимся, и перейдем к следующему по списку цвету, еще более отвратительному чем желтый, хотя, кажется, куда уж дальше?

Оранжевый

Прочие цвета

Пурпур

Императорский пурпур - супруга Юстиниана, Феодора, императрица Византийская в окружении придворных. Неизвестный художник «Императрица Феодора и ее придворные». - ок. 527-548 гг. — Фреска. Церковь Сан-Витале. - Равенна, Италия

Существует красивая легенда, будто некто в сопровождении своей пастушьей собаки прогуливался по средиземноморскому пляжу, когда в один прекрасный момент любопытный пес решил угоститься разбитой раковиной, выброшенной морем на песчаный берег. Когда собака подбежала на зов своего хозяина, вся морда ее успела приобрести фиолетово-красный оттенок. Так был открыт пурпур — перефразируя известную цитату Айзека Азимова «король, император, бог красителей».

Случилась вся эта история в действительности, или представляла собой плод чьей-то досужей выдумки — так и осталось неизвестным. Более того, в качестве хозяина удачливого пса в разных вариантах выступают финикийский Мелькарт, римский Геркулес, и наконец, простой пастух. Но факт остается фактом — каким-то образом пурпур был открыт и стал источником неиссякаемого богатства Финикии. Если вернуться от легенд на твердую историческую почву, мы обнаружим, что древнейшие следы красильного ремесла с применением пурпурных красителей, которые обыкновенно датируются 1500 г. до н. э. были обнаружены на территории древнего Угарита, откуда, впрочем, открытие немедля распространилось на Тир и Сидон. Именно эти два последних города создали по сути дела, монополию, на производство пурпурных тканей, ставшую одним их источников постоянного и очень немаленького дохода.

Пурпур как цвет относится к т. н. «неспектральной» группе, не входящий в привычную нам последовательность «каждый охотник желает знать…» и более всего напоминает насыщенный фиолетовый с сильным оттенком красноты. Однако же, в качестве красителя, финикийский пурпур давал яркий и чистый фиолетово-алый оттенок, не бледнеющий от стирки, не выцветающий от времени. Наоборот, будто отлично выдержанное вино старый пурпур со временем становился еще более глубоким и ярким — в полном соответствии с вкусами и наклонностями античного времени, которому он и обязан своим рождением.

Все это вместе взятое создавало никогда не ослабевавший спрос на окрашенные пурпуром ткани; другое дело, что сам процесс их получения был исключительно трудоемок и сложен, так что в результате пурпурный шелк, шерсть или иное волокно, окрашенное в ослепительно-яркий фиолетово-алый оттенок позволить себе мог далеко не каждый. Процесс начинался с вылова в прибрежных водах раковин мурекса, после чего их следовало разбить при помощи камней, а извлеченных из раковин моллюсков в течение двух недель вымачивать специальном бассейне, и лишь по окончанию процесса иметь возможность выдавить из каждого — уже умершего — морского обитателя единственную капельку молочно-белого красящего сока. Этот сок собирали в специальные сосуды, после чего, выставив их на солнечный свет, пристально наблюдали за процессом, для непосвященного человека напоминавшим подлинную феерию.

В ярких солнечных лучах беловатый сок сам по себе приобретал изначально зеленовато-желтый оттенок, после того — зеленый, фиолетовый, и наконец — ярко-алый, темнеющий тем более, чем дольше сосуд оставался на солнце. Требовалась недюжинная наблюдательность и столь же солидный опыт, чтобы прервать процесс точно в искомый момент и получить требуемый цвет. Дальнейшее уже не представляло труда — плотно закрытый сосуд требовалось занести в помещение, где его опрокидывали в красильный чан, куда затем погружали шерстяную пряжу, или отрезы льна или шелка. Надо сказать, что на окраску даже скромного по своему размеру куска материи требовалось до нескольких сотен раковин, так что за всю эпоху существования ремесла красильщиков пурпуром, вокруг финикийских Тира и Сидона образовались настоящие холмы из разбитых раковин. Впрочем, полностью сохранить секрет не удалось — и вслед за финикийцами к производству пурпура подключились Ассирия и Вавилон, где местные мастера впервые научились закреплять пурпур на коже, так что царь Митанни Тушратта в качестве особо ценного подарка смог отправить своему зятю — Аменхотепу III пурпурные сандалии из бараньей кожи и шелка, дополнительно украшенные золотом, серебром и драгоценными камнями.

С самого начала своего существования пурпур заявил о себе как о цвете элитарном, особом, предназначенном исключительно для царей, жрецов и высших лиц государства. Мода на пурпур, едва лишь возникнув, почти немедля распространилась во всех государствах средиземноморского бассейна, так что Ношение пурпура во все времена оставалось показателем знатности и богатства; так в гомеровской «Илиаде» пурпуром окрашивают упряжь для царских коней, свадебный наряд Одиссея, пояс Аякса, и даже хвост коня, принадлежащего знатному троянцу. Пурпурную нить прядет финикийская царица, и даже речные нимфы не отказывают себе в удовольствии выткать полотно из «речного пурпура». Сапфо (VI в. до н. э.) с похвалой отзывается о «женах лидийских», умело окрашивающих пурпуром кожаные ремни для сандалий. О пурпурных коврах, которыми выстилают порог, приветствуя возвращение царя упоминает в «Орестее» Эсхил. Впрочем, не стоит говорить исключительно о литературе: завоевав Сузы, Александр Великий среди немалой добычи сумел захватить множество вполне реальных ковров, окрашенных пурпуром и принадлежавших побежденному им персидскому владыке. Пожалуй, из государств и городов того времени лишь аскетичная Спарта устояла против очарования пурпура. В этом строгом военизированном государстве красить позволялось исключительно платье для боев и походов, причем использоваться для этого мог исключительно ярко-алый цвет, должный маскировать собой пятна крови.

И модное фиолетовое платье времен Осени Средневековья. Жан Пуайе «Апрель (девушка, плетущая венки)» (фрагмент). - ок. 1500 г. — «Часослов Генриха VIII» - MS H.8, fols. 2v - Музей и библиотека Моргана. - Нью-Йорк, США

В древнем израильском царстве пурпур был, как правило, прерогативой первосвященника: библейская книга «Числа» требует окрашивать именно в этот цвет свисающие с его пышного наряда кисти. Известно, что около 950 г. до н. э. Соломон, последний царь объединенного государства выписал для своей столицы тирских красильщиков, должных украсить пурпурными тканями незадолго до того выстроенный храм Яхве. Даже в сравнительно строгом и аскетичном Риме времен республики тога полноправного гражданина обязательно украшалась тонкой пурпурной каймой. Тога триумфатора была целиком пурпурной, дополняясь золотой каймой по внешнему краю. Командующие армиями также в качестве особой милости имели возможность носить квадратный плащ-палудаментум — окрашенный в пурпурный цвет. Смеха ради, отметим, что уже в те времена появились умельцы, способные достаточно качественно подделывать драгоценный пурпур посредством индиго — так же привозного и дорогостоящего, но намного уступавшего в цене подлинным пурпурным тканям. Во времена империи носить пурпурные оттенки дозволялось исключительно монархам и ближайшим членам их семей, все прочие, имевшие дерзость облачиться в «государственный цвет» (лат. color oficialis) зачастую в буквальном смысле рисковали головой.

В самом деле, Калигула распорядился казнить царя Мавритании, имевшего дерзость облачиться в пурпур куда более чистого и яркого оттенка, чем у императора римлян. К смертной казни без всякого милосердия за ношение пурпура приговаривал недоброй памяти Нерон Агенобарб. От Рима пурпурный как цвет высшей власти заимствовали византийцы, причем со II века н. э. окрашивание пурпуром становится государственной монополией, а изготовление и использование пурпурных тканей становятся прерогативой особо назначенных чиновников. К этому времени мода на пурпур доходит до своей высшей точки, распространившись даже на Китай, где ближе к концу правления ханьской династии (III в. н. э.) фиолетовый пурпур прочно входит в строгую иерархическую систему цветов для одежды, символизируя собой неразрывное единство инь и ян — высшую гармонию Вселенной. В Японии пурпур становится знаменит в эпоху Хэйан (794—1185 гг.), впрочем, здесь он имел скорее фиолетовый оттенок и добывался не из раковин средиземноморского моллюска (что вместе с расходами на транспорт могло бы составить такую цену, что она стала бы запредельной даже для императорского двора!), но из местного растения мудзараки, дававшего на ткани глубокий фиолетовый оттенок. Кстати говоря, из него же получались порошковые и лаковые краски и даже косметика — варьирующая свой оттенок от нежно-фиалкового до темно-фиолетового.

Забавно, что собственный пурпур имелся у американских индейцев, причем добывали его из раковин purpura patula, используя также для украшения тканей и дорогих манускриптов. В особенности пурпур ценился во времена империи майя, где так же как у европейцев служил почти исключительно для царских и жреческих одеяний.

Однако, вернемся в Византию. Во времена Юстиниана (482—565 гг. н. э.) пурпур все еще оставался высокоэлитным красителем для придворного платья, подарков иностранным государям и наконец, оформления богатых изданий Евангелия (причем на пергаменте, крашеном пурпуром полагалось писать исключительно серебряной или золотой краской). Однако, сколь о том можно судить, именно государственная монополия на производство и продажу пурпура стала для него роковой. Упадок и ослабление империи с необходимостью вели к тому, что производство сокращалось, старинные рецепты впадали в забвение, так что уже к началу IX века подлинный, античный пурпур прекратил свое существование.

В Западной Европе, в те времена куда более ограниченной в средствах, подлинные окрашенные пурпуром отрезы тканей и листы пергамента были куда более редки. Зато изворотливые торговцы, пользуясь не слишком высоким уровнем образованности среди своих покупателей принялись выдавать за «пурпур» (фр. pourpre) ткани самых разнообразных оттенков, так что в конечном итоге во времена Осени Средневековья pourpre обозначал уже не цвет, а качество ткани, так что в источниках того времени можно встретить и «зеленый pourpre» и «бежевый pourpre», да мало ли еще какой. На строгом языке геральдики все тем же словом pourpre стал обозначаться цвет достаточно редкого свойства — серовато-черный; тогда как поздний наследник пурпура — фиолетовый, появляется в Европе не ранее XV в. Именно в это время папа Павел II приказал кардиналам носить одеяния пурпурного оттенка, должные приравнивать их по статусу к древним императорам. Однако, старинный пурпур оказался так прочно забыт, что ремесленники той поры скорее придавали ткани фиолетово-красный цвет, а в позднейшие времена облачения кардиналов и вовсе получили ярко-алый оттенок, сохранившийся вплоть до современности.

Мода на фиолетовые ткани, появившаяся во времена Осени Средневековья столкнулась с нетривиальной задачей из изготовления: попросту смешать красный и синий, чтобы получить подобный образом требуемый фиолетовый оттенок мешал уже знакомый нам церковный запрет, и посему, тогдашним умельцам пришлось исхитриться, чтобы выйти из положения каким-то иным способом. В частности, в красильном чане концентрация дорогого красного (марены или же кошенили) доводили до очень высокой концентрации, отчего получался фиолетовый цвет с заметной краснотой. Для дешевых тканей (а также подделок, строго каравшихся законом) использовался сок черной шелковицы, или т. н. лакмусовой травы, в изобилии росшей на средиземноморском побережье страны. Доброй славой пользовался также лишайник rocella tinctoria, использовавшийся для этой цели уже античными греками и евреями, а в позднейшее время — оттоманскими турками. Для закрепления цвета на ткани в этом случае требуется аммиак; и посему часть сохранившихся до нашего времени средневековых рецептов настаивают на применении для этой цели мочи — причем обязательно мужской; женская по каким-то причинам полагалась негодной. Цвет получался красивым и ярким, как обычно для тех времен, с несколько красноватым оттенком, однако, от света и стирки быстро линял. Впрочем, этот рецепт под именем «французского пурпура» благополучно сумел дожить до Нового Времени; так что перед красотой фиолетовых тканей не устояла даже католическая церковь, обязав священство надевать ризы фиолетового цвета в период Адвента и Великого Поста, в День Поминовения Усопших, а также во время таинства Исповеди - в знак печали и забвения земного. Фиолетовые ткани, изготовленные подобным способом пользовались доброй славой еще в начале XIX века, пока не были окончательно вытеснены появлением синтетических красителей. Но эта часть истории в наши временные рамки уже не входит.

Розовый

Также исключительно модное розовое платье-уппеланд. Мастерская Гриллингера Бибеля «Природа, внимающая гласу человеческому». - ок. 1430 г. — Egerton 1121 fol. 38 - Ульрих фон Поттенштайн "Зерцало премудрости". - Британская библиотека, Лондон

Старинное имя розового цвета — incarnat, то есть «телесный», «цвет плоти». Его время еще не пришло, свой подлинный расцвет розовый начнет во времена европейского романтизма — в XVIII в., когда окончательно войдет в обиход выражение «видеть жизнь в розовом цвете» — соответствующее российскому «носить розовые очки». В качестве негативной коннотации все тот же изобретательный насмешливый и прагматичный XIX век предложил идиому «eau de rose» — досл. «розовая вода», то есть неприспособленная к жизни, тонконервенная, «кисейная» барышня, следующие за ним времена еще более прибавили розовому негатива, сделав его символом женской гомосексуальности. Впрочем, во времена Средневековья о подобных сравнениях еще не задумывались.

Мода на розовый цвет в среде аристократии рождается очень поздно, уже во времена Осени Средневековья, причем любовь к розовому цвета разделяли и мужчины и женщины, и раз возникнув эта мода благополучно продержалась до конца XV в. Мягкий и нежный розовый цвет — мир и спокойствие — должен был противостоять грубому красному — цвету войны и власти.

Розовый цвет приняла также католическая церковь — в ризу подобного оттенка облачаются священники во время служения в третье воскресенье Адвента, именуемое по-латыни Gaudete — Возрадуйтесь — по началу соответствующего предрождественского песнопения, а также в четвертое воскресенье Великого Поста, сходно отмеченное исполнением гимна Laetare, Jerusalem — «Возвеселитесь с Иерусалимом». В обоих случаях розовый цвет облачения должен был соответствовать предвкушению скорого окончания строгого постного времени и рождению новой надежды.

Другое дело, что окраска в розовый — не красноватый, но именно яркий и глубокий розовый цвет, была делом далеко не простым. Средневековье знало только один подобный рецепт, отличавшийся достаточной дороговизной, что, по-видимости, и ограничило распространение розового исключительно одеяниями для высших классов.

Итак, в конце XII в. в Западную Европу с островов Ява, Суматра, Цейлон, и прочих «восточных Индий» стала поступать драгоценная красная древесина дерева «бразиль» — вест-индийской цезальпинии. Срубленные стволы, отличавшиеся древесиной темно-красного цвета, освобожденные от коры, морским путем доставлялись в Багдад, откуда венецианцы, опять же, морским путем, доставляли ее в Европу. Изначально, по всей видимости, экзотическая древесина шла для изготовления мебели и предметов обихода, и лишь в конце Средневековой эры неизвестный умелец откроет секрет изготовления из дерева «бразиль» ярко-розового красителя удивительно красивого, матового оттенка.

Для этого древесину требовалось превратить в тонкую пыль — что само по себе представляло занятие весьма трудоемкое, и лишь потом отправить эту пыль в красильный чан, заполненный кипящей водой. Впрочем, полученный оттенок следовало закрепить на ткани, для чего использовалась смесь квасцов и калиевой соли винной кислоты, после чего ткань дополнительно погружали в чан с мареной или кошенилью — и на протравленной ткани появлялся тот самый, глубокий и чистый розовый цвет.

Цены на экзотическое сырье несколько снизятся, когда португалец Педру Альвареш Кабрал присоединит к своей родине новую заморскую колонию, которая изначально получит имя Вера-Крус (то есть земля Животворящего Креста). Впрочем, жадные до прибылей португальские торговцы в скором времени обнаружат здесь настоящие заросли дерева «бразиль» — южноамериканской цезальпинии, по своим красильным свойствам ничем не уступающей индийской родственнице, за новооткрытой землей, по причине столь ценной находки, уже навсегда закрепится имя Бразилии.

Оживленная торговля американским красителем, в скором времени сбившая цены арабских и итальянских конкурентов началась буквально в первые годы освоения новой земли. Рабы-индейцы и африканцы рубили деревья, очищали их от коры, и наконец, превращали в более или менее тонкую стружку, которая затем доставлялась морским путем в португальскую столицу. Столь прибыльное занятие вызвало неизбежную зависть соседей и привело к нескольким вооруженным конфликтам между Португалией и Францией, пока в XVI веке прибыльность дерева «бразиль» не оттеснил на второй план еще более доходный сахарный тростник.

Ткани, окрашенные в розовый цвет соком цезальпинии будут неизменно пользоваться спросом влоть до конца XVIII века, и постепенно исчезнут из оборота после изобретения в следующем столетии химических красителей. Однако, этот период времени уже выходит за пределы нашего повествования. Перейдем к следующему разделу.

Коричневый

Двуцветность в костюме

Полосатые ткани

«Проклятое ремесло» красильщика

Стражник в красно-синем наряде. Мастер Вокленова «Александра» «Переодетый Александр и Дарий» (фрагмент) — «История Александра» (Fr. 9342), fol. 105v. 1448—50. Национальная библиотека Франции, Париж

Средневековье любило яркие цвета. Религиозные мыслители, как, к примеру, святой Бернард, отвергавшие яркие краски на основании их «соблазнительности», подменяющей стремление к небесному суетными удовольствиями бренного мира, оставались в безнадёжном меньшинстве. Желание ярко и броско одеваться было неистребимо у всех классов общества и сдерживалось исключительно соображениями денежного плана^[10].

Во времена Раннего Средневековья известные в текстильном деле красители, как растительного, так и животного происхождения, не отличались стойкостью и достаточно быстро линяли после стирки или выгорали на солнце, так что яркие цвета были в основном уделом богачей, которые могли себе позволить часто менять платье, в то время как подавляющая часть населения поневоле вынужденно предпочитала бурые, серые или коричневато-бежевые оттенки. В эти времена вкусы населения были достаточно консервативны; цветовая палитра строилась на основе из трёх цветов, вошедших в употребление ещё в античную эпоху — белого, красного и чёрного; остальные считались второстепенными и группировались вокруг каждого из них «по максимальному сходству». Средневековье с его мистическими наклонностями и умением видеть символику в малейших деталях не преминуло разработать целую шкалу цветовой оценки, причём каждому из цветов придавалось определённое значение.

Однако к XII веку в употребление постепенно стали входить более стойкие красители, проникавшие в самую глубину волокон, и вместе с тем спрос на окрашенные ткани резко пошёл вверх; возросла и требовательность к эстетической стороне применяемой цветовой палитры. Революция в общественном вкусе, пришедшаяся на это время, имела в своей основе сложный набор причин, в котором нашли своё отражение развитие самой технологии окрашивания, экономические и даже этические соображения. Всё началось с того, что в это время была найдена рецептура получения стойкого небесно-голубого красителя взамен мутного и не слишком привлекательного цвета, употреблявшегося ранее. Кроме того, если ранее для создания голубых и синих оттенков требовалось привозное и крайне дорогое индиго, около XII века в употребление пошло дешёвое местное сырьё, дающее вместе с тем прекрасный цветовой эффект^[11][12].

Голубую краску научились получать, собирая листья вайды, обильно растущей по берегам Соммы, Эско и Гаронны. Листья толкли в ступке, превращая в однородную кашицу, которую затем оставляли бродить, подсушивали, и получившийся порошок добавляли в красильный чан. Жёлтую краску получали из резеды или ru.wp:чистотела, шелуха ореха окрашивала ткань в коричнево-чёрный цвет. Красную краску получали из кошенили или червеца, её же добывали из моренового корня; розовый цвет давала древесина одного из видов цезальпинии; глубокий чёрный оттенок получали, дважды погружая полотно в чан с голубой краской и затем дополнительно окрашивая его красным^[1].

Церемониальные одежды королей Франции непременно должны были быть синего цвета. Жан Фуке «Коронация Карла VI Возлюбленного» — «Большие французские хроники» (Fr. 6465), fol. 457v. 1455—1460. Национальная библиотека Франции, Париж

Окрашивание ткани как последний этап её изготовления было процессом долгим и достаточно сложным. Небелёное полотно само по себе имело бежевато-коричневый оттенок. Для дешёвого крестьянского платья оно могло продаваться и без дальнейшей обработки, но, если речь шла о более дорогих его разновидностях, из мастерской ткача готовые отрезы поступали к красильщикам, относившимся, как и ткачи, к суконному цеху. Для того, чтобы добиться нужного оттенка, полотно вымачивали в чанах с красильной жидкостью, куда также добавляли квасцы, закреплявшие цвет на ткани^[1].

На изменение общественных предпочтений наложилось также то, что голубой цвет считался во Франции «королевским». Он издавна был «семейным» для Капетингов, использование геральдических одежд голубого цвета было принято у всех многочисленных ветвей этого рода. Голубой цвет для обывателя приобретал дополнительную привлекательность как цвет Людовика Святого, пользовавшегося в те времена небывалым почтением и авторитетом. Мишель Пастуро, посвятивший несколько работ истории цвета, обратил внимание на то, что как минимум в половине случаев популярность той или иной окрашенной ткани коррелировала с распространенностью соответствующего цвета в геральдике. Это наложило отпечаток даже на словоупотребление: имена геральдических цветов становились техническими обозначениями, используемыми в текстильных мастерских. Голубой (точнее, «лазурь» — фр. azure), который в 1200 году присутствовал лишь на 5 % гербов, сто лет спустя уже употреблялся вчетверо чаще, около 1350 года количество гербов с лазурным фоном доходило уже до 25 %, и вместе с тем увеличивался спрос на голубые ткани. В дальнейшем положение временно стабилизировалось, но затем популярность голубого цвета продолжала увеличиваться: к XVI веку гербовник насчитывал уже 35 % блазонов с голубой основой. Популярность эта оказалась на редкость устойчивой и сохраняется вплоть до настоящего времени^[13].

Высокий спрос на голубой цвет в XII—XIV веках привел к небывалому увеличению спроса на листья вайды, которая стала в огромном количестве культивироваться искусственно. Торговля голубой краской приобрела общеевропейский размах и вылилась в ожесточённое соперничество между торговцами мореновым корнем, дававшим красную краску, и торговцами вайдой. Против соперников использовались все возможные способы борьбы, вплоть до того, что торговцы красной краской приказывали изображать чертей в церквях в голубых тонах, пытаясь подобным образом повлиять на общественный вкус. Но всё было напрасно^[14].

Оттенки голубого символизировали преданность, справедливость, мудрость, учёность, а также верность в любви. С XII века голубой цвет стал ассоциироваться с Девой Марией, вошло в традицию использовать этот цвет для изображения её одежд. С другой стороны, голубой почитался цветом незаконного рождения или глупости^[15].

, однако один из его оттенков — рыжий — до конца Средневековья считался отвратительным. О том, насколько негативные эмоции он мог вызывать, можно судить уже по тому факту, что англичанин полагал себя оскорблённым, если ему демонстрировали кусок рыжей материи^[1].

Пурпур, в свою очередь, символизировал мудрую осторожность, сдержанность, а с другой стороны, — чванливость, уныние и прожорливость. Розовый и серый вошли в моду в конце XIV века, но не получили широкого распространения, оставаясь в основном цветами одежды имущих классов^[16]. Коричневый, наоборот, часто встречался в одежде слуг и людей скромного достатка.

Но особенно нетерпимо Средневековье было настроено к полосатым тканям. Подлинная причина подобной антипатии до конца неясна, более того, она была уже не совсем понятна даже для людей той эпохи. Для объяснения привлекалась, конечно же, Библия, где заповедь «не носить разные ткани» (в современную эпоху толкующаяся как запрет на соединение в одном платье растительного и животного материала) в те времени понималась как запрет рисунка из разноцветных полос. Мишель Пастуро, посвятивший специальное исследование истории полосатых тканей, выдвигает для этого запрета ещё одно оригинальное объяснение. Зрительное восприятие средневекового европейца привычно было к чтению гербов, которое начиналось с фона и далее поднималось вверх по фигурам: от самой крупной к самой мелкой детали. Полосатые ткани невозможно было рассмотреть подобным образом, они вызывали замешательство и мельтешение в глазах. Так это или нет, до конца неизвестно, однако следует сказать, что в Средневековье существовала стойкая традиция изображать в полосатой одежде падших ангелов, врагов христианства и прочих столь же малоприятных персонажей. Полосатое платье было в обиходе исключительно среди шутов, подчеркивавших таких образом свою маргинальность, вызов, бросаемый «благонамеренному» обществу. Для того, чтобы сделать этот вызов ещё более шокирующим, шуты зачастую облачались в зелёно-жёлтую гамму, вплоть до конца XVI века ассоциировавшуюся в глазах обывателя исключительно с помешательством. И наконец, графиня Маго Артуа своим указом от 1328 года прямо запретила ношение полосатых тканей^[1].

Интересно, что с подобными запретами прекрасно уживалась двуцветность, вошедшая в моду ещё в XII веке и просуществовавшая до конца Позднего Средневековья. По этой моде полагалось надевать узкие чулки — шоссы — противоположных цветов (например, одну чёрную, другую белую) или носить верхний камзол, или, как его тогда называли, пурпуэн, сшитый из двух противоположных по цвету половин. Особенно щегольски смотрелся вариант, когда чёрной или красной шоссе сопутствовала белая половина пурпуэна или наоборот. Как правило, выбор цветов для костюма такого типа для дворянина должен был соответствовать основным цветам его герба. Зачастую одну из половин дополнительно украшали вышивкой. Всевозможные эксперименты по смешиванию цветовых оттенков в одном костюме особенно были характерны для итальянской моды XIV века, которой стремились следовать также высокопоставленные французские дворяне.

Примечания

---

© Zoe Lionidas (text). All rights reserved. / © Зои Лионидас (text). Все права сохранены.

© Vladislav Shipilov (design). All rights reserved. / © Владислав Шипилов (дизайн). Все права сохранены.

---