Рыцарь против улитки

Версия 10:12, 27 июля 2014

Среди всех элементов декора средневековых манускриптов маргиналии (рисунки на полях) являются, пожалуй, самыми загадочными: странные звери, люди в неестественных позах, сценки, смысл которых кажется тайной за семью печатями, — всё это способно окончательно сбить с толку дерзнувшего окунуться в эту aqua incognita^[1] средневекового искусства. Тем не менее, эти на первый взгляд бессмысленные зарисовки не есть плод нездоровой фантазии конкретного иллюминатора; напротив, в большинстве из них сокрыт некий в той или иной мере глубокий смысл, постичь который миру, постаревшему на тысячу лет и призабывшему свой прошлый опыт, сейчас не столь уж и просто. Эта статья начинает серию себе подобных, посвящённых сюжетам средневековых маргиналий и призванных пролить луч света в эту кромешно тёмную для русскоязычного читателя область.

Ближе к концу XIII века на полях северофранцузских рукописей появляются рисунки-дролери́, смысл которых однозначно не выяснен до сих пор. Они изображают человека (реже — обезьяну или другое животное), сражающегося с улиткой.

Временные, географические и тематические рамки

Возникнув в последней четверти XIII века во Франции, мотив через несколько лет перебрался в маргиналии английских и фламандских рукописей и в первом десятилетии XIV века достиг пика своей популярности. В целом до нас дошло свыше семидесяти подобных изображений в 29 манускриптах, причём большинство из них — 22 книги — было создано между 1290 и 1310 гг., в то время как 1310—25 гг. датируются только семь. Похоже, что наличие или отсутствие подобных рисунков никак не связано с характером самой рукописи: мои меж улитками и людьми развязываются на страницах часословов, бревиариев, понтификалов, псалтырей, сборников поэзий и рыцарских романов, среди которых и «Ланселот Озёрный» и «Роман о Тристане»; в минимально украшенных провинциальных рукописях и роскошных крупных работах, щедро заполненных миниатюрами и орнаментами. Так что, очевидно, мотив не имеет прямой связи с текстом^[2].

Во времена своего расцвета воинствующей улитке удалось выйти за пределы северофранцузских рукописей, о чём нам свидетельствуют два факта. Primo: на фасаде собора Сен-Жан в Лионе есть два барельефа: на одном рыцарь только стоит напротив улитки, на другом воин уже замахивается боевым топором на моллюска, обзаведшегося собачьей головой. Secundo: мотив был обнаружен иллюминированном манускрипте, созданном в одном из монастырей Генуи. Впрочем, тут надо сделать оговорку, что Леонардо де Фиески, основатель этого монастыря, будучи настоятелем собора св. Донатьена в Брюгге в 1295—1304 гг., приобрёл псалтырь, созданную в Камбре и содержащую не менее шести вариаций сюжета с рыцарем и улиткой. Как бы там ни было, до более детального рассмотрения генуэзского манускрипта рано делать какие-либо выводы^[3].

В продолжение XIV столетия «рыцарь против улитки» мало-помалу исчез со страниц рукописей, чтобы ещё лишь единожды возродиться в конце XV века, но уже с совершенно иным смыслом. В «Большом пастушеском календаре» (Angers, B. m., SA 3390) есть забавная миниатюра, изображающая трёх вооружённых крестьян, всей компанией нападающих на одну улитку. Под нею — стих, высмеивающий новосозданное крестьянское ополчение:

Противники

Переходя из манускрипта в манускрипт, мотив остаётся практически неизменен: как правило, с одной стороны перед нами рыцарь с булавой, а с другой — улитка, чьи рожки подобно стрелам навострены в сторону противника.

Часто рыцарь, одетый в короткое сюрко, а порой и совершенно нагой, вооружён мечом, копьём, топором или рогаткой. В одном из манускриптов улитке противостоит дама с копьём и щитом. Кроме этого существуют явно юмористические вариации на тему «мир перевернулся» (фр. le monde renversé), в которых рыцарь бросает свой меч или даже покорно преклоняет колени перед своим миниатюрным врагом либо дама умоляет рыцаря не выступать против столь грозного зверя. Особняком стоят сюжеты в которых вместо человека выступает некое чудовище или зверь: обезьяна, вооружённая мечом или самострелом; кот, преследующий улитку с мышиной головой; в качестве противника улитки могли быть также собака, дракон, баран, заяц; лиса, удирающая от улитки, — ещё одна забавная иллюстрация «мира вверх тормашками».

Улитка здесь ключевой элемент, однако битва — не единственная сцена с её участием; в целом маргиналии с улитками можно разделить на следующие основные группы: охотник преследует оленя верхом на улитке; обезьяна-врач лечит блестящую золотую улитку; моллюск тащит телегу с бочкой вина; множество улиток, которых пожирают журавли или иные крупные птицы; две улитки с уродливыми головами, сидящие на верхней ступеньке лестницы; три улитки взбираются на лестницу^[5][3].

Предположения о смысле сюжета

О том, к чему рыцарю биться с улиткой, существует несколько гипотез. «Рыцарь против улитки» — сюжет очевидно комический, и, вероятнее всего, эти батальные сценки являются иллюстрацией либо человеческой трусости, либо концепта «мир вверх тормашками». К этой теории как к наиболее вероятной мы ещё вернёмся, взглянув прежде на более ранние интерпретации.

Самая первая принадлежит графу де Бастару, библиофилу и издателю первых факсимильных изданий средневековых манускриптов середины XIX века: найдя изображение лучника, стреляющего в улитку, в двух французских часословах XIV и XV вв. прямо под миниатюрой, изображающей воскрешение Лазаря, он предположил, что появление улитки из раковины сходно с воскрешением из мёртвых и является, таким образом, христианской аллегорией. Однако вскоре известный французский писатель и критик Шамфлери заявил, что де Бастар переусердствовал в поиске скрытых смыслов и что улитка есть не более чем огородный вредитель. Согласно ещё теории, принадлежащей фламандскому историку карикатуры Луи Метерлинку, улитка в своей безопасной раковине — это «сатира на сильных мира сего, в своих неприступных замках смеявшихся над угрозами эксплуатируемых ими бедных»^[6][4].

Символ трусости

Но вернемся к первой названной нами теории: её стоит рассмотреть подробнее. Ignavia — трусость, — как и всякий порок, была объектом осуждения и насмешек, зачастую принимавших аллегорические формы. Так, в скульптурных композициях, посвящённых добродетели и пороку, — среди них скульптуры из Нотр-Дам, Амьенского и Шартрского соборов — аллегория трусости представлена в виде рыцаря, бросающего свой меч перед зайцем. Другое, менее известное, изображение, относящееся к тому же времени — середине XIII века, — видим рукописи «Образа мира» Готье Мецского: там олицетворением малодушия, шестого корня лености (ср.-франц. Accide), есть страх перед улиткой. Смесь этих двух сюжетов можно наблюдать в манускрипте «Искусства любви, о добродетели и о счастье» (ср.-франц. Ars d'amour, de vertu et de boneurté) из Королевской библиотеки Бельгии^[7]: в качестве иллюстрации к главе «Каковых вещей следует опасаться, а каковых — не следует, ибо они ничем не опасны» выступают двое напуганных мужчин, один из которых бросает свой меч перед зайцем и улиткой. В несколько более поздней копии этого же манускрипта^[8], в главе «Стыд» (фр. Vergogne), видим изображение двух мужчин, вооружённых палками и противостоящих улитке, в то время как заяц изображён поодаль. Таким образом, постепенно оттесняя зайца на второй план, к концу XIII века улитка стала общепризнанным символом трусости^[9].

Но вышеприведённым перечислением мы едва ли прояснили вопрос о том, как улитке удалось занять такую позицию в средневековой символике. Чтоб дать ответ, надо попытаться заглянуть глубже. В античный период улитка, носящая свой дом на себе, словно бы боясь воров, ассоциировалась с чрезмерной осторожностью и подозрительностью. Помимо этого, улитку соотносили с луной: подобно луне она то скрывается, то появляется вновь. В средневековый период улитку наделяли мистическими способностями, связанными с воскрешением; вероятно, такое убеждение появилось оттого, что много улиточьих раковин находили близ меровингских захоронений. Поведение улитки, разумеется, не могло быть обойдено и вниманием народа и не отразиться во французском фольклоре. Так, успешного карьериста называли «улиткой, вылезшей из раковины» (ср.-франц. limechon qui sort de sa coquille). Ползающую на собственном брюхе, улитку называли «трусом» и «тунеядцем». Вот что гласит изречение грамматика X века Гунцоне, которое он, по его словам, заимствовал у Аристотеля: «Тот, кто храбрится в монастырском уединении, воистину подобен улитке; в согласии с изречением Аристотеля, „улитка в собственной раковине полагает себя весьма грозной, ибо способна навести ужас на дам“». Эту же мысль продолжает французская загадка XV века, в которой ответом на вопрос «Кто самое сильное создание в мире?» является «Улитка». Однажды ставшая воплощением иллюзорного мужества, улитка превратилась в юмористический образ; в таком ключе образ улитки использовался часто, начиная с «Романа о Лисе» и заканчивая позднейшими произведениями наподобие знаменитого стишка «Four-and-twenty Tailors Went to Kill a Snail», русскоязычному читателю известного в переводе Самуила Маршака:

Аллегория ломбардцев

Лилиан Ренделл, американский медиевист и специалист по средневековым маргиналиям, предлагает свою, безусловно оригинальную, теорию. По её мнению, улитка есть не что иное, как сатирическая аллегория ломбардцев, по мнению французов трусливого и нерыцарственного народа.

В 1159 году Иоанн Солсберийский, комментируя чрезмерное увлечение англичан охотой и войной, сравнивает его со столь же со столь же смешной и нелепой, поистине улиточьей, постоянной боевой готовностью лугирийцев и эмилийцев:

Французы смеются над людьми Лигурии и Эмилии, говоря, что те составляют завещания, призывают на помощь соседей и молятся на оружие даже тогда, когда границы их земель нарушит случайно забрёдшая черепаха. Такая слава пошла оттого, что ни одному врагу не удалось застать их врасплох. Как же не смеяться нам, с ещё большей предприимчивостью, большим волнением, заботами и расходами ведущим войну против диких зверей?

Оригинальный текст  (лат.)  

Aemilianos et Ligures Galli derident, dicentes eos testamenta conficere, viciniam convocare, armorum implorare praesidia, si finibus eorum testudo immineat, quam oporteat impugnari. Quod ex eo componitur, quod eos nunquam cuiuscunque certaminis casus invenit imparatos. Nostri vero quomodo ludibrii notas effugiunt, cum maiori tumultu et aegriori sollicitudine, et ampliori sumptu, solemne bellum credant bestiis indicendum?

— «Поликратик», кн. I, гл. IV

Весьма вероятно, что Иоанн слышал подобные насмешки в бытность свою во Франции с 1136 по 1149 год. В описании народов Жака де Витри (XIII век) продолжается та же линия: англичане у него горькие пьяницы, фламандцы — весёлые и щедрые гуляки, а вот ломбардцы — злые и трусливые (фр. imbelles) скупцы. Вероятно, причиной столь расхожего мнения послужили довольно давнишние события, а именно позорное бегство лангобардов от войска Карла Великого в 772 году, каковому бегству не было ни видимых причин, ни разумных объяснений; такое вовсе не характерное для обычно яростных в битве лангобардов способствовало возвеличению и героизации фигуры Карла Великого. Сколь выиграли от этого франки, столь же пострадали лангобарды, тем более что нелестное мнение о последних как о трусливом народе вскоре получило ещё одно подтверждение: в 773 году, когда состоялся знаменитый поход Карла на Дезидерия, этот последний всячески пытался разрешить дело мирным путём, а когда дело дошло-таки до битвы, совершенно неожиданно бежал с поля боя.

В сознании французов ломбардцы стали вообще олицетвореним всего нерыцарственного. Так, бегство Дезидерия было элементом огромного числа chansons de geste, в частности об Ожье Датчанине, верном соратнике Карла Великого. В «Романе о Фивах» говорится, что «ломбардец вовсе не дурак, ибо прячется он от копья за дверью». В подобном же ключе говорит о ломбардцах и Жерберт де Монтрейль в «Персевале», равно как и авторы других рыцарских романов XII—XIII вв. В целом же во французском героическом эпосе упоминание о ломбардце неизменно было связано с высмеиванием трусости и нерыцарского поведения.

Интересное свидетельство даёт Одофредо, магистр права и преподаватель Болоньи в 1228—1234 гг.; среди других ламентаций и жалоб на негодных студентов есть и то, что французские школяры из ненависти к своим ломбардским соученикам рисуют углём на университетских сценах улиток, которые, по их мнению, более всех иных существ похожи на ломбардцев; этот акт говорит о том, что к 1230 году улитка — по меньшей мере, в студенческих кругах — стала ассоциироваться с итальянцами. Большое распространение во Франции получила басня о том, что ломбардцы боятся улиток, и, согласно Джованни Виллани, вот по какой причине:

Достойно помянуть ещё историю, которую рассказывают во Франции от нелюбви к итальянцам, что ломбардцы, дескать, боятся lumaccia, сиречь улитку. Синьоры Висконти, правители Миланские, как то известно, имеют своим символом чудовищного змея, держащего в пасти человека^[10], и мессир Марко Висконти для вящей красоты и славы выставляет [во время похода] свои стяги во множестве… <…> Невежественные же французы почитают этот знак за улитку и, желая обречь ломбардцев на позор и осмеяние, пустили такой поговор во Франции…

Оригинальный текст  (итал.)  

Ed è da notare una favola che si dice e dipigne per dispetto degl’Italiani in Francia, che' Lombardi hanno paura de la lumaccia, cioè lumaca. I signori Visconti di Milano, come si sa, hanno l’arme loro il campo bianco e la vipera cilestra ravolta con uno uomo rosso in bocca; e messer Marco Visconti per leggiadria e grandezza avea la sua bandiera e schiera di cavalieri… <…> Gl’ignoranti Franceschi credevano che quella insegna fosse una lumaccia, e per loro dispetto e contrario fosse per loro fatta, onde il si recarono a grande onta, e forte ne parlaro in Francia…

— «Новая хроника», кн. X, гл. CX

Здесь же стоит упомянуть и поэму «О ломбардце и улитке» (лат. De Lombardo et lumaca) конца XII века, имевшую хождение во Франции и Англии, тем более что она объясняет одну и вариаций сюжета с рыцарем и улиткой, в которой жена отговаривает мужа биться с моллюском. В этом сатирическом произведении простой ломбардский крестьянин встречает «тяжеловооружённую», рогатую и хорошо защищённую улитку, чему, разумеется, немало удивляется. В то время как боги^[11] вдохновляют селянина на бой со зверем, суля многие награды, жена, придя в ужас от мужниной бесшабашности, увещевает его отказаться от столь трудного подвига, на который не решился бы ни Геркулес, ни Ахилл, ни Гектор. Не вняв мольбам супруги, крестьянин вступает в схватку с улиткой и убивает её своим копьём. Подходящая награда, говорит автор, будет определена крестьянину в суде. Эта история получила довольно широкое распространение: так, она обнаружена в двух студенческих пособиях по «эпистолярному стилю» среди писем Овидия; вероятно, так составитель решил уберечь студентов от смертной скуки классических штудий.

Таким образом, говорит Лилиан Ренделл, в сюжете «рыцарь против улитки» сплелись три концепта: улитка как символ трусости, ломбардцы как нерыцарственный народ и выдуманный страх ломбардцев перед улиткой.

Довольно узкие временные и пространственные рамки тоже объясняются в рамках этой теории. Всякому, кто читал романы Дрюона, разумеется, вспомнится тот факт, что ломбардцев в описываемое нами время не любили. Причина тому была проста: слово ломбардец в документах и литературе того времени стало синонимом слова ростовщик. И действительно, накануне Осени Средневековья ломбардцы с огромной быстротой расширили сети своих лавок — в XV веке эти лавки станут называть не иначе как «ломбардами» — на территории Франции, Англии и Голландии. «Спасители», когда предоставляли займ, и «мерзавцы», когда приходил срок отдавать проценты, они всегда были объектом гонений со стороны церкви и знати (впрочем, справедливости ради надо отметить, что многие их собратья отличались поражающей беспринципностью: так, некоторые давали займ под залог здоровья или даже жизни просителя). Вместе с тем, их услуги всегда были востребованы. Подобная двойственность породила неоднозначное их положение: не имея возможности влиять на ломбардских ростовщиков прямо, власти предержащие всячески ограничивали их права. К примеру, ломбардцам воспрещалось иметь гербы — ещё одно «подтверждение» их трусости и нерыцарственности.

Пик деятельности ломбардцев, а значит, и обострение отношений с французами, пришёлся аккурат на начало XIV века и таким образом совпал с расцветом сюжета «рыцарь против улитки», что и говорит в пользу «ломбардской» теории.

Литература

• Lilian M. C. Randall The Snail in Gothic Marginal Warfare  (англ.) // Speculum. — Medieval Academy of America, 1962. — Vol. 37. — № 3. — P. 358—367.

«Улитка в готической „маргинальной войне“». Небольшая статья, целиком посвящённая настоящему сюжету, в которой выдвигается предположение о связи сюжета с ломбардцами. Чтобы прочесть, нужно пройти регистрацию на сайте.

• Michael Camille Significance and the Snail // Image on the Edge: The Margins of Medieval Art. Essays in art and culture. — Reaktion Books, 1992. — P. 31–36. — 176 p. — ISBN 0948462280

«Изображение на краю: поля в средневековом искусстве. Эссе по искусству и культуре». Искусствоведческая работа, посвящённая средневековым маргиналиям; к сожалению, глава о сюжете «рыцарь против улитки» доступна не полностью — только две первые страницы.

Примечания

20px20px © Vladislav Shipilov. Can be reproduced if non commercial. / © Владислав Шипилов. Копирование допускается только в некоммерческих целях.