Одетта де Шамдивер, фаворитка поневоле/Воспоминание третье. Король
| ← Воспоминание второе. Париж | "Одетта де Шамдивер, фаворитка поневоле" ~ Воспоминание второе. Париж автор Zoe Lionidas |
Воспоминание четвертое. Мятеж → |
Содержание |
Воспоминание третье. Король
Прелюдия
Обстановка во дворце и в городе в начале нового века
|
Париж еще не знает, какой бедой обернется для него эта смерть, впрочем, неведение окажется весьма недолгим.
Место усопшего занял Жан Бургундский, тот самый паладин и светоч веры, покрывший себя неувядаемой славой в проигранной битве при Никополисе, предположительно — первый возлюбленный нашей героини. Впрочем, дела у нового герцога обстояли далеко не лучшим образом. Как мы помним, венгерская авантюра и выкуп незадачливого героя из турецкого плена практически уничтожил богатства Бургундии, и посему, Жан, получивший в память об этих событиях почетное прозвище Бесстрашного, был полон решимости поправить свои дела за счет королевской казны. Судя по всему, молодой бургундец совершенно искренне полагал, что должность регента государства и все, прилагающиеся к этому права перейдут к нему сами собой, как перешли отцовские земли и долги. Действительность оказалась, как водится, куда более прозаичной: на пути к желаемому стоял королевский брат, в свою очередь полагавший, что сама судьба вручает ему власть над королевством и всеми его богатствами. Впрочем, как покажут дальнейшие события, брат короля напрасно тешил себя надеждами на единоличную власть; даже случись герцогу Филиппу скончаться бездетным, на столь лакомый приз, как положение регента королевства, нашлись бы другие претенденты. Впрочем, обо всем по порядку.
Наступал богатый событиями 1405 год, когда молодой герцог Бургундский, в скором времени осознавший, что добром желаемого не получить, а денег на оплату наемного войска у него катастрофически не хватает, сделал неожиданно ловкий ход, сумев привлечь на свою сторону Париж, изначально относившийся к нему с вежливой благожелательностью, как к отпрыску уважаемого государственного деятеля. Посему, в качестве первого шага, как о том свидетельствует хронист Пентуэн, во все таверны города были отправлены «клеветники и низменные людишки», должные, конечно же, по секрету, рассказывать всем и каждому, желающему их слушать, что королева состоит в преступной связи с собственным деверем, и потеряв голову от любви, изводит супруга с помощью яда, вызывающего помрачение рассудка.
На улицах твердили, что королевские дети оставлены на произвол судьбы, что на вопрос, когда он в последний раз видел свою мать простодушный дофин ответствовал «Тому уже три месяца». Сколько правды и сколько вымысла обреталось в этих измышлизмах из нашего исторического далека сказать уже затруднительно, с полной уверенностью можно утверждать лишь то, что королева (искренне или притворно) в течение десяти лет упорно отказывалась верить в неизлечимость страшной болезни, поразившей ее мужа. В ход были пущены все известные в те времена средства: у постели больного собирались консилиумы лучших врачей, несчастного пользовали лекарствами на основе целебных трав, промывали носовые пазухи, стараясь подобным способом вывести прочь «дурные жидкости», во дворец приглашались даже откровенные шарлатаны (зачастую заканчивавшие на городской виселице). Из раза в раз по всей Франции служились молебны за выздоровление короля, из Парижа были изгнаны евреи, в качестве последнего, можно сказать, отчаянного, средства, принцесса Мария, одна из младших дочерей королевской пары, сразу после рождения была «обещана Богу», то есть мать обязалась за новорожденную, что та в пятилетнем возрасте примет монашеский постриг — не помогало ничего.
Хуже, король — не то в результате бездарного лечения, не то сам по себе, во время приступов начал становиться буйным, до полусмерти избивал супругу, рвал на себе одежду, мочился и испражнялся в нижнее белье словно малый ребенок, и наконец, разносил в клочья все, до чего мог дотянуться. Дошло до того, что в приступах умопомрачения Карл Валуа отказывался от собственного имени и звания, крича, что его зовут Жорж, и герб его изображает льва, пронзенного мечом, после чего с маниакальной настойчивостью пытался стереть с посуды или уничтожать в своей комнате гербы с французскими лилиями.
Кроме того, ситуация с соперничеством обоих кузенов также дошла до высшей точки, когда в августе все того же 1405 года герцог Бургундский Жан счел для себя лучшим двинуть против Парижа свои войска, рассчитывая, по-видимому, напугать своих врагов и отнять у них всякое желание ему противиться. Надо сказать, что план этот удался лишь наполовину, так как охваченная паникой королева и ее союзник — Людовик Орлеанский, приказали разрушить мосты на Сене, чтобы задержать продвижение бургундской армии, однако, этому воспротивились простолюдины, которым герцог Жан раздавал самые щедрые обещания (к примеру, клятвенно обязуясь освободить всех и каждого от всех и всяческих налогов, конечно же, после окончательной победы). Неисполнимость подобных посулов никого не смущала, уж очень соблазнительно они звучали для тогдашних (и только ли тогдашних?) крестьян и ремесленников.
Совет доктора Арсиньи претворяется в жизнь
|
_cropped.jpg)
Понимая, что оставаться в Париже значит отдать себя на милость победителя, королева Изабелла приняла решение бежать. Ночью, тайком, словно воры, супруга и брат короля приказали подогнать к набережной Сены вместительный корабль, куда на руках был доставлен несчастный безумец, как обычно в подобные моменты, не понимающий, что происходит вокруг. Парижане хватились слишком поздно, клетка опустела, птички упорхнули и Париж остался без законной власти. Посему, когда под бурные приветствия народа, бургундец во главе своей армии вступил в столицу, он слишком поздно понял свою ошибку. Срочно высланная вслед беглецам погоня, сумела вернуть в столицу лишь больного дофина и прочих королевских детей, однако же, король и королева оставались вне досягаемости, а править без их (пусть формального) согласия, было равнозначно узурпации.
На подобный шаг в те времена бургундец решиться еще не мог; дальнейшее промедление также ухудшило его ситуацию, так как Людовик Орлеанский в скором времени подтянул к столице собственные войска. Положение обеих сторон было патовым: штурмовать огромные стены орлеанцу было не под силу, с другой стороны, Жан Бургундский также не мог бесконечно удерживать при себе наемные войска, так как королевскую казну беглецы предусмотрительно захватили с собой, а средства самого герцога таяли с ужасающей скоростью. Посему, нет ничего удивительного, что последнему оставшемуся в живых королевскому дяде — Жану Беррийскому, удалось худо-бедно помирить спорщиков. Жизнь вроде бы вошла в колею, но подспудная борьба продолжалась.
Улучив подобный момент, Жан Бургундский однажды вывел несчастного на балкон. Вид у короля был ужасающий — немытый, заросший бородой, со свисающими на лицо сальными космами, завшивевший, и конечно же, совершенно невменяемый, он, как и следовало ожидать, вызвал горячее сочувствие городской толпы, а на вопрос — кто довел монарха до подобного состояния, заданный с нарочито театральным пылом, толпа ответила громким ропотом. Позднее несчастного монарха кое-как удалось привести в подобающий вид, для чего нескольким дюжим лакеям (как обычно утверждают, их было целых двенадцать!), надевшим под пышные придворные ливреи стальные кольчуги, кое-как удалось насильно помыть, побрить и переодеть отчаянно сопротивляющуюся королевскую персону.
Однако, так или иначе проблему в самом деле нужно было решать, и королева понимала это лучше, чем кто бы то ни было. Приказав безопасности ради установить на двери своих покоев прочные железные засовы, и тем самым надежно отгородившись от безумца, когда-то бывшего ее обожаемым супругом, Изабелла из раза в раз мысленно возвращалась к совету старого доктора Арсиньи — подыскать для короля молодую девушку, способную исполнять одновременно роль сестры милосердия и наложницы. В прежние времена, когда еще жила надежда на выздоровление несчастного монарха, идею эту благополучно задвинули в темный угол, но сейчас, после десяти лет безнадежной борьбы, когда стало окончательно ясно, что королевское недомогание продлится до самого конца, проблему следовало решать как можно скорее.
Было ясно, что потенциальная кандидатка должна была принадлежать к неродовитому дворянству, чтобы ни она сама ни ее семейство не смогли использовать во зло появившуюся возможность. Кроме того, будущая сиделка должна была устроить обоих соперников в борьбе за власть, тем более, что их стычки и переругивания чем дальше, тем все более обострялись, и наконец, вызывать к себе благожелательное отношение у самого пациента. Согласитесь, читатель, задача была не из легких!… С полной уверенностью мы и сейчас не можем ответить, почему выбор пал именно на дочь дворцового конюшего. Подсуетился ли для того сам честолюбивый папа Шамдивер, или новый герцог Бургундский рекомендовал на столь ответственную должность свою верную поданную, быть может, надеясь, что она станет удобным орудием в его руках и безотказным рычагом влияния на несчастного безумца?… В самом деле, король, даже невменяемый, оставался в глазах своих подданных королем, его слово было законом, подпись решала любой вопрос раз и навсегда. Герцогу Жану было отлично известно, что ловкий брат короля научился умело добывать у старшего, когда этот последний находился в сумеречном состоянии, любое желаемое решение. Быть может, бургундка в роли компаньонки безумного величества представлялась ему как надежное средство помешать подобной деятельности, а сама королева Изабелла, в прежние времена надежная союзница его отца, решила оказать ему подобную маленькую любезность?… Нам не дано с точностью ответить на подобные вопросы.
Без сомнения можно говорить лишь об одном: решение принимала королева Франции, с согласия своего августейшего супруга (которое он смог выразить во время очередного просветления). Наверняка ради того же ко двору был срочно вытребован Оден де Шамдивер, явившийся в покои королевы не без внутреннего смятения — ради чего скромный служитель конюшни мог понадобиться королеве Франции, при том, что был представителем отнюдь не ее двора? В любом случае, без согласия отца, повторимся, решиться ничего не могло.
Опять же, включив воображение нам несложно будет представить себе подобную сцену. Думается, что изначально потрясенный и шокированный папа Шамдивер в конечном итоге пришел в восторг — его старшей дочери предлагалось ни много ни мало, как подняться на вторую в общей иерархии ступень, сразу после королевы Франции, статус официальной фаворитки (пусть и для столь сомнительного случая) значил очень и очень много. Как известно, королевский брат отдал своей сиюминутной пассии целый город, а в этом случае… какие открывались головокружительные перспективы! Вряд ли практичный сельский дворянин верил, что при всех своих дарованиях еще совсем юная Одетта сможет сделать то, что оказалось не под силу светилам тогдашней медицины, однако, даже ей удалось бы хоть немного облегчить состояние коронованного безумца, тот из одной благодарности сделал бы ее баронессой… а то и поднимай выше, графиней, да и вся семья не была бы обойдена королевской милостью.
Фаворитка
Состояние коронованного пациента в начале нового века
|
Но что же сам король? Каким было его состояние в интересующий нас момент? Нам известно, что в первые годы после достопамятного кризиса в лесу под Ле-Маном, королевские кризисы обыкновенно длились по много месяцев (вплоть до года), сменяясь просветлениями приблизительно равными им по времени. Порой монарх впадал в полное беспамятство, не узнавая никого из близких; или по крайней мере, по его реакции, невозможно было судить, узнает он их или же нет. Так, в конце 1405 года, о котором у нас сейчас идет речь Жан Жювеналь дез Юрсен, будущий автор «Хроники царствования Карла VI» был несказанно горд, когда во время одного из приступов король назвал его по имени – «Жювеналь», но после этого замолчал, и несмотря на все усилия, от него так и невозможно было добиться ни единого слова. Наученное горьким опытом королевское семейство сочло за лучшее во время приступов (безразлично, сопровождались они буйством, или нет), попросту запирать короля в особо для того выделенных комнатах, где в руки несчастному безумцу ни в коем случае не могли попасть ножи, вилки, или иные потенциально опасные предметы. Проходило какое-то время, и обессилевший от очередного приступа монарх засыпал тяжелым сном, и затем – просыпался уже в полном здравии и прекрасном состоянии, после чего стражи выпускали его из заключения, а члены королевского совета в коротких словах рассказывали о том, что произошло во время очередного приступа августейшего недомогания.
Сам король, опять же, сколь мы можем о том судить, соглашался с подобным, полагая свое заключение печальной, но необходимой предосторожностью. Судя по всему, спустя какое-то время он сам научился чувствовать приближение начало очередного приступа, требуя в подобные моменты забирать у него, и у всех присутствующих оружие и потенциально опасные предметы. Случалось, что находясь вдали от Парижа, и чувствуя, что в скором времени вновь погрузится в омут безумия, несчастный монарх немедля приказывал седлать коня, и бешеным галопом несся назад в столицу, чтобы провести требуемое время в запертых покоях, со стенами, обитыми мягкой тканью. Хронисты приводят характерную зарисовку одного из подобных случаев: в марте 1398 года король, чувствуя себя вполне здоровым, посетил Реймс, где принял прибывшего к нему для переговоров германского императора Венцеслава. 25 марта в честь «высокого гостя» был дал пышный прием, во время которого этот самый гость напился, что называется до поросячьего визга. К сожалению, это случалось с ним не впервые; посему данный император останется в истории под нелицеприятным прозвищем «Пьяницы». Посему, как вы понимаете, переговоры волей-неволей пришлось отложить на следующий день, в ожидании пока немец проспится и будет в состоянии адекватно воспринимать происходящее. Однако, тем же вечером Карл Французский почувствовал приближение очередного приступа, и вскочив на коня умчался в Париж. Дипломатический визит, таким образом, пришлось отложить до более подходящего времени...
В другой раз герцог Гельдернский, обязанный французскому королю вассальной присягой, вынужден был оставаться в Париже в течение полумесяца (от 16 мая до 2 июня 1401 года), пока несчастный сюзерен наконец-то не пришел в себя.
Болезнь явно прогрессировала, принимая характер настолько запутанный, что вплоть до настоящего времени специалисты не в силах поставить окончательный диагноз несчастному королю Франции. Начиная с 1497 года, затяжные кризисы сами собой вдруг прекратились, сменившись двух- или трехмесячными периодами умопомрачения, за которыми следовали периоды просветления приблизительно той же величины, и круговерть начиналась сначала. Однако, со временем ситуация еще более осложнилась, порой устоявшийся ритм по непонятным причинам прерывался короткими срывами, продолжавшимися несколько дней (а порой и несколько часов!) и опять же, более-менее равными им по длине периодами просветления. Так известно, что 8 июля 1397 года, придя в себя после очередного длительного кризиса, Карл был совершенно вменяем вплоть до 21 числа того же месяца, когда вновь впал в сумеречное состояние, и столь же неожиданно пришел в себя 27 числа.
В августе 1399 года история повторилась, на сей раз, вынырнув из пучины безумия, король оставался вменяем лишь в течение трех дней; в октябре 1402 года просветление длилось не более двенадцати дней, начиная с первого числа того же месяца. В августе 1405 года (в год, когда рядом с ним уже появилась, или в скором времени должна была появиться Одетта), он впал в сумеречное состояние 15 августа, в день одного из величайших праздников католического мира – Вознесения Пресвятой Богородицы, и вышел из него десятью днями спустя.
Еще больше удивляет случай, запечатленный хронистом Николя Байе, который относит его к марту 1408 года. Король пришел в себя после очередного приступа 9 числа, но уже на следующий день, «сразу после обеда», опять утратил всякое подобие разума.
Коротко говоря, жизнь для несчастного превращалась в настоящую пытку, так что нет ничего удивительного , что согласно все тем же сохранившимся сведениям, в один из особо тяжелых моментов, несчастный король, обливаясь слезами крикнул сгрудившимся вокруг него придворным: «Ради Бога, если в этом зале присутствует некто или нечто, виновные в моей болезни, прошу не мучить меня далее, а помочь скорее умереть.» Именно в подобный момент, когда отчаяние, казалось бы, достигло своей максимальной точки, порог королевских покоев переступила миниатюрная Одетта.
