Жиль де Рэ - маршал Синяя Борода/Глава 6 Оправдание через пятьсот лет?

Материал из Wikitranslators
Перейти к: навигация, поиск
Глава 5 Легенда о Синей Бороде "Жиль де Рэ - маршал Синяя Борода" ~ Глава 6 Оправдание через пятьсот лет?
автор Zoe Lionidas




Содержание

Неудавшаяся аппеляция

Prigent de Coëtivy.jpg
Прежан де Коэтиви. - Пьер-Франсуа-Леонар Фонтен и Фредерик Непвё «Романтическое изображение адмирала де Коэтиви». - Бюст. - Начало XIX в. - Версаль, Франция

Вернемся, читатель к попыткам пересмотра процесса 1440 года. Как мы уже помним с вами, многочисленный клан Лавалей, а также брат и жена барона де Рэ не сделали ни единой попытки прийти на помощь главе семьи. Они не появились в Нанте, не пытались никоим образом отстоять его права перед королем, и ни единым словом не опротестовали уже вынесенное решение.

Первую по времени попытку действительно подвергнуть сомнению проведенное следствие и оспорить в королевском суде приговор как несправедливый, относится к 1443 году. Как мы помним, этой задачей озаботился адмирал Прежан де Коэтиви, зять нашего барона. По сути дела, адмирала волновало не доброе имя Жиля де Рэ и не честь семьи Лавалей, но – куда более прозаично – земли, проданные нашим героем, и конфискованные у него в результате следствия и суда. Посему, начиная своей демарш, три года спустя после смерти Жиля, Коэтиви призвал на помощь сорок адвокатов, ученых клириков, и прочего, столь же искушенного в крючкотворстве люда, желая в качестве первого шага оспорить законность продаж, совершенных маршалом после 1435 года. Резон в этом был; как мы помним, сделки эти заключались в прямое нарушение королевского постановления, запрещавшего барону де Рэ и далее грабить самого себя и своих наследников. Не остановившись на этом, Коэтиви попытался подвергнуть сомнению сам приговор, вынесенный барону, мотивируя это тем, что суд отклонил протесты обвиняемого, и «обрек его на позорную смерть». Ответственность за случившееся благоразумно возлагалась на епископа Малеструа (к тому времени уже покойного). В качестве ответчиков были вызваны герцог Франциск I Бретонский (годом ранее наследовавший умершему отцу) и сенешаль Ренна Пьер де л’Опиталь. Момент был выбран достаточно удачный. Молодой герцог Франциск, самим ходом войны вынужденный искать сближения с французской короной, представлялся достаточно уступчивым, Коэтиви был королевским фаворитом, пользовавшимся полным доверием своего сюзерена, имея к тому же прочные связи с Парламентом и добрые отношения с герцогом анжуйским – Рене, сыном королевы Иоланды. Адмирала поддерживал клан Лавалей, в особенности желал пересмотра дела Ги XIV де Лаваль, кузен нашего героя, к слову, женатый на родной сестре герцога бретонского – Изабелле. Казалось, все благоприятствовало будущему оправданию. Поспешив развить успех, адмирал принялся хлопотать перед бретонцем о передаче ему баронства де Рэ. Эта просьба также была удовлетворена, более того, герцог Франциск приказал своему войску отойти прочь, освободив ключевые крепости.

Король дал приказ провести негласное расследование, благо, многие свидетели громкого процесса были еще живы, и прекрасно помнили случившееся. Королевское постановление датируется 22 апреля 1443. Дальнейший ход лела неясен. Логично будет предположить (и соответственно, чуть ниже попытаться доказать), что результаты оказались столь обескураживающими, что во избежание дальнейшего разрастания скандала, дело было решено прекратить. Документы комиссии, занимавшейся расследованием исчезли их архивов. Чтобы как-то утешить адмирала, его протеже – Бриквиллю – за участие в похищениях и убийствах детей было даровано королевское помилование, адмиралу столь же ненавязчивым образом дали понять, что отныне разговор может идти лишь о земельных спорах. Коротко говоря, дело постепенно улаживалось, и прервалось единственно со смертью истца в 1450 году.

Андре де Лаваль-Лоеак, новый супруг Марии де Рэ, единственной дочери нашего героя, поспешил принести вассальную присягу за баронство де Рэ новому бретонскому герцогу – Пьеру II. Эстафету тяжбы за имущество покойного барона принял Рене де ла Сюз. Добиваясь аннулирования сделок о продаже земель, которые, как мы помним, во множестве заключал Жиль, он сделал довольно неуклюжую попытку объявить старшего брата сумасшедшим. По версии Рене, Жиль не отдавал себе отчета в том, что подписывает, и какими могут быть последствия, более того, покупатели и кредиторы, прекрасно отдавая себя отчет в недееспособности клиента, насмехались у него за спиной, лишая беспомощного человека последних крох. Адвокаты ответчиков не преминули дать достойный отпор, вполне здраво заметив, что эта недееспособная личность заседала в королевском совете, водила в бой вооруженные отряды, и наконец, самим Жаном V была назначена управителем герцогства от имени сюзерена. Надо сказать, что к негодованию истца, дополнительные притязания на баронство Рэ предъявили наследники уже покойного мужа Марии адмирала де Коэтиви. Бесконечный процесс тянулся до 1471 года, и вынесенное судом решение для младшего было весьма неприятным. Спорное владение предлагалось разделить пополам. Рене де ла Сюз умер 30 октября 1473 года, но бесконечную тяжбу, опять же, от имени своей супруги, продолжил его зять – Франсуа де Шовиньи. Однако, и эта попытка закончилась ничем, в 1478 году Парламент подтвердил свое первоначальное решение, и наследство Жанны Шабо так и осталось разделенным пополам.

Обнаружение и публикация материалов Процесса

Rene de maulde1.jpg
Рене де Мольд ла Клавьер - историк, обнаруживший материалы процесса. - Неизвестный фотограф «Титульный портрет Мари-Альфонса-Рене де Мольда ла Клавьера». - М.-А.-Р. де Мольд ла Клавьер «Женщины Ренессанса». - Титульный портрет к английскому изданию. - 1901 г. - Нью-Йорк, США.

Как мы с вами уже знаем, род сеньоров де Рэ окончательно угас после смерти внука Рене – Андре де Шовиньи. Беспутная жизнь и позорная смерть Жиля де Рэ постепенно сгладились из памяти последующих поколений. Оставалась жить легенда, имеющая мало общего с реальными фактами, да юристы в течение двух последующих веков зачастую включали в сборники знаменитых процессов дело Жиля. Но – и тут стоит оговориться, речь шла о сильно урезанной и приглаженной версии светского процесса; кровавые и жестокие подробности детоубийств, как оскорбительные для тогдашнего вкуса, с неизменностью при этом опускались. Окончательно дело Жиля де Рэ было забыто во времена Великой Французской Революции. Умами современников завладели куда более значительные и близкие по времени события. Никому более не нужные документы осели в архиве департамента Атлантическая Луара, где обретаются и поныне. К счастью, до нас дошел оригинал; кроме него известно еще некоторое количество списков, дополняющих друг друга.

Вновь забытое дело маршала Франции всплыло в памяти потомков в 1876 году, когда в тихую супрефектуру округа Ле Сабль д’Олонн (Вандея) в качестве нового начальника был назначен честолюбивый и очень любознательный выпускник Национальной Школы Хартий с претенциозным именем Мари-Альфонс-Рене де Мольд ла Клавьер. Позднее он напишет несколько сочинений по истории, не потерявших своего значения до настоящего времени, однако, прежде всего в памяти потомков он останется как человек, обнаруживший протоколы процесса над маршалом де Рэ. Загоревшись идеей разыскать в архивах следы знаменитого преступника, оставившего «в тихой истории [этого края]… неизгладимый след», Ла Клавьер со всей пылкостью своих 28 лет, в полной мере вооруженный педантичными способами анализа, характерными для своего века, погрузился в архивную пыль, откуда выудил на свет божий сохранившуюся документацию обоих процессов, а также совершенно неизученные в те времена документы: мемуар наследников, записи легистов Франциска II, составленные для процесса реабилитации (как мы помним, так никогда и не состоявшегося) и еще несколько бумаг. По воспоминаниям самого ла Клавьера, первоначальное ощущение торжества и гордости собой едва он погрузился в чтение найденных бумаг, сменилось отвращением и можно сказать, ужасом. Эти чувства в полной мере испытали почтенные исследователи из местного «Комитета исторических изысканий», наотрез отказавшиеся отдавать в печать найденные материалы, несмотря на всю их несомненную историческую ценность. Для образованного, уравновешенного, с детства воспитанного в правилах пуританской морали человека ХIX столетия подобное потрясение было слишком жестоким! Впрочем, стоит дать слово самому первооткрывателю:

Eugene-Bossard.jpg
Аббат Эжен Боссар, первый издатель материалов Процесса. - Шарль Кубар «Каноник Эжен Боссар, основатель и глава Лицея Св. Марии де Шоле, историк Вандеи, 1853-1905». - Иллюстрация к изданию. - 1888 г. - Шоле, Вандея (Франция).
« Я поставил себе задачей во что бы то ни стало разыскать эти документы, и едва лишь они оказались у меня в руках, был настолько убежден, что они представляет собой непреходящий интерес для освещения истории нашего края, что без всяких колебаний предложил Комитету исторических изысканий и господину Министру Народного Просвещения сделать их частью издания «Неопубликованных ранее документов по истории Франции». К моему предложению отнеслись с приязнью, которая после прочтения таковых сменилась подлинным шоком. Латиноязычные материалы следствия, предпринятого по приказу епископа Нантского явили нашему взору описания чудовищных преступлений, и несмотря на то, что окончательный приговор подвел под ними черту, согласную с требованиями правосудия, рассказ этот, во всей своей простоте и безыскусности, произвел столь угнетающее действие на умы членов комитета, изначально к тому благожелательных, и оставил в них столь глубокий след, что я сам в конце концов ужаснулся своей находке, и документы эти немедленно вернулись на свое место в старательно запечатанную картонную коробку. »

Впрочем, это второе забвение было уже недолгим. Девятью годами спустя документы, найденные Рене Ла Клавьером все же увидели свет в качестве приложения к первой в истории полной биографии Жиля де Рэ, принадлежавшей перу аббата Эжена Боссара. Надо сказать, что от о. Боссара потребовалось определенное мужество, чтобы опубликовать скандальные для тех времен подробности процесса – хотя и в их подлинном звучании – на латинском и среднефранцузском языках, малопонятных для общей массы читателей. Публикация немедленно вызвала к себе острый интерес не только исследователей-медиевистов, но и широкого круга образованных людей того времени, и раз начавшись, интерес к личности маршала де Рэ не угасает и доныне. Впрочем, перевода материалов обоих процессов на современный французский язык пришлось ждать еще 48 лет, когда его наконец выполнили Жорж Батай (среднефранцузский) и Пьер Клозовски (латынь), и совместная их работа вышла из печати в 1974 году под именем «Процесс Жиля де Рэ». Размах изысканий привел к тому, что из архивной пыли один за другим стали появляться документы, проливающие новый свет на жизнь маршала де Рэ и его эпоху – сообщения хроник, судебные и церковные записи, материалы многочисленных купчих грамот и т.д.

Несколько необходимых замечаний методологического характера

Азы критики текста 1: правила пересмотра теории и логические ошибки, которых следует избегать

Dreyfus-rennes2.jpg
Суд над Альфредом Дрейфусом, давший старт к пересмотру судебных процессов прошлого. - Неизвестный художник «Реннский процесс. Дрейфус перед Военным Советом». - Иллюстрация для «Petit journal». - 1899 г.

Первые сомнения в виновности маршала де Рэ стали высказываться в 1902 году, когда пионером движения в защиту его доброго имени выступил профессиональный археолог и специалист по французской истории Саломон Рейнах. О содержании его теории мы поговорим чуть позднее, а пока остановимся на нескольких важных моментах.

Удивляться нечему, именно в это время на всю Европу прогремел процесс капитана Альфреда Дрейфуса, вначале с помощью подложных документов обвиненного в шпионаже, а затем не менее скандальным образом оправданного. Знаменитый памфлет Золя «Я обвиняю», потрясший в то время все образованное общество Франции, заставил серьезно задуматься о степени обоснованности обвинений, выдвигавшихся не только против современников, но и против знаменитых персонажей прошлого. Еще несколько позднее, после Первой Мировой Войны Европу накрыла повальная мода на пересмотр знаменитых судебных процессов прошлого, множество раз заканчивавшаяся посмертным оправданием обвиняемых. Среди таковых оказались Галилей и Бруно, Лавуазье, Дантон, Сен-Жюст, и другие, менее известные широкой публике персонажи.

Как то обычно бывает, работы первооткрывателей жанра, написанные на серьезной, доказательной основе, утонули в море подражаний и эпигонских изысков полу- и совершенно необразованных личностей, с готовностью подхвативших «жареную» тему. Как любая иная, мода на переписывание истории в конечном итоге вылилась в уродливые формы, когда англичанин торопится в суд, чтобы защитить права «невинно оклеветанного короля Ричарда» а русский стучит кулаком по столу, требуя немедленной канонизации ангелоподобного царя Ивана IV, по какой-то нелепости названного Грозным.

Пересмотр научных концепций возможен, и даже необходим, другое дело, что опираться он должен не на фантазии и эмоции, а на вполне конкретный, осязаемый материал.

Чаще всего в подобном качестве выступают неизвестные дотоле документы или материальные свидетельства, позволяющие взглянуть на старую загадку с совершенно иной точки зрения. Однако, в том, что касается жизни и смерти Жиля де Рэ со времен аббата Боссара удалось разыскать лишь несколько дополнительных документов. В частности, это, письмо Андре де Лоеака, доказывающее, что маршал сопровождал Жанну во время Луарской кампании, свидетельства эпохи, позволяющие проследить судьбу первой невесты Жиля – Жанны Пейнель, вплоть до ее смерти в монастыре Нотр-Дам, и т.д. Однако, к великому нашему сожалению, ни одно из этих свидетельств не относится ко времени процесса, помогая лишь прояснять сравнительно второстепенные вопросы биографии нашего персонажа.

Вторым поводом для пересмотра прежней концепции служат наши возросшие знания об эпохе, ее обычаях и нравах, а также материалы смежных наук. Подобные случаи характерны для истории криминалистики, в частности, новые методы определения ДНК преступника по оставленным жиро-потовым следам позволили раскрыть несколько эпизодов, раньше полагавшихся безнадежными. Однако, в нашем случае, сколь то известно автору этого сочинения, многочисленные дополнительные сведения и результаты раскопок, касающиеся Бретани XV века не прибавили ничего нового к кому, что было известно ранее о трагедии Жиля де Рэ.

По сути дела, все «новые» теории, пытающиеся доказать невиновность маршала Синей Бороды основываются на документах и свидетельствах, которые были известны со времен Рене ла Клавьера, и посему, вынужденно сводятся к попыткам на тот или иной лад истолковать желания и намерения персонажей дела. Подобный подход, конечно же, имеет право на существование; в истории науки не раз и не два случалось, что внимательный исследователь мог извлечь из документа информацию, которую проглядели другие, однако, стоит оговориться, что подобная методика является самой сложной из всех и уже потому требует к себе особенно строгой и придирчивой проверки, чем мы сейчас и займемся.

Вступая на этот путь, дорогой читатель, нам нужно в первую очередь научиться терпеливо отделять зерна от плевел, и подлинные находки от дешевых сенсаций. В теме, о которой идет речь то и другое оказалось сплетено в замысловатый клубок. Посему, в качестве первого шага, стоит отделить от него откровенные ошибки или столь же откровенные подтасовки, оставшись лицом к лицу с серьезными аргументами, к которым следует отнестись должным к тому образом.

Как то обычно бывает, в такого рода «сенсационных делах», в первую очередь следует избавиться от громких слов. Сторонники многочисленных «новейших» опусов зачастую начинают свои труды с объявления суда над Жилем «первым сталинистским процессом в истории», а самого нашего героя «жертвой ярости инквизиторов». Прием этот стар как мир, и прекрасно исследован еще Андерсеном. Помните – «Новое платье короля»? Кто его не видит, тот глупец и дебил. По сути дела, речь идет о вольном или невольном психологическом нажиме, смысл которого состоит в том, чтобы раз и навсегда отбить у читателя или слушателя желание задавать неудобные вопросы. Вы не согласны с моей точкой зрения? Значит вы – дебил (сталинист, инквизитор) – нужное подчеркнуть…

Более тонким способом давления на читательскую психику являются утверждения, что некий тезис «неопровержимо доказан», «не вызывает сомнения в научном сообществе» и т.д. На неподготовленного человека подобные словесные фокусы действуют безотказно, загипнотизированный «неопровержимостью», он просто не замечает, что само доказательство как бы по недосмотру, отсутствует, и ему предлагается просто верить на слово автору той или иной гипотезы. Надо сказать, что «академическое» и «новое» изложение порой грешат подобным в равной степени, и потому без необходимости думать собственной головой обойтись никак невозможно.

J accuse.jpg
Э. Золя «Я обвиняю!». - Передовица газеты «Aurore». - 13 января 1898 г.

И наконец, высшим пилотажем в деле одурачивания читателя является предъявление неких фактов сенсационного свойства, которые, конечно же, в высшей степени благоприятны к доказываемому тезису, но вот беда – неизвестно откуда взяты. Голословные утверждения, как называется подобная логическая ошибка, особенно часто встречаются, если перед вами очередная «новая теория» поданная в полубелетризированном состоянии, когда с автора по умолчанию снимается необходимость строго следовать документальной канве, в то время как читатель лишен возможности отделить реальность от полета авторской фантазии. В этом, самом сложном случае, не обойтись без сверки с сохранившимися документами; в идеальном случае – в оригинале, за невозможностью такового – в хорошем переводе. Если по тем или иным причинам к документам доступа нет, стоит хотя бы сравнить работы нескольких авторов, придерживающихся разных точек зрения (к примеру, академической и «новой»), и самому сделать предварительный вывод на тему точности изложения фактической стороны дела, но ни в коем случае не верить на слово единственному автору – в особенности в сложных или очень спорных случаях, один из которых мы сейчас имеем удовольствие анализировать.

Примером подобного является т.н. «Меморандум Жиля», датированный 19 сентября 1440 года, который приводит в своей книге «Жиль де Рэ и волчья пасть» французский историк и романист Жильбер Пруто. Дотошного читателя должно насторожить уже то, что «Меморандум», прочувствованно излагающий биографию главного героя, начиная с самого рождения, написан на современном (??) французском языке. Но, предположим, перед нами перевод, и автор не рискнул дать среднефранцузский оригинал, законно опасаясь, что он будет плохо понятен современному читателю. Тогда как объяснить, что ни бумаги ла Клавьера, дотошно воспроизведенные о. Боссаром, ни изложение материалов Процесса в одноименной работе Ж. Батая этого «Меморандума» не содержат. Более того, автор не приводит ни ссылки на соответствующий архив, ни даже работы, из которой позаимствован этот документ. Ларчик открывается просто – «Меморандум» является выдумкой с начала и до конца. С автора тут взятки гладки: полубеллетристическая работа имеет право на додумывание и дописывание, однако, неподготовленный читатель вполне способен принять подобные авторские фантазии за чистую монету и сознательно или бессознательно приплюсовать их к подлинным документам.

В своем полном и окончательном развитии этот случай принимает следующий вид: первое утверждение голословного характера по умолчанию полагается доказанным (хотя доказательство как бы по недосмотру, не предоставляется), зато из этой первой посылки делается логический вывод, как правило, сногсшибательного характера, призванный потрясти читателя настолько, чтобы раз и навсегда отбить у него охоту сомневаться и спорить. В частности, все тот же Пруто, теоретизируя касательно причин нападения на Сен-Этьенн де Мерморт, выдвигает предположение, будто к Жилю, давнему и любимому господину, явилась крестьянская делегация, жалующаяся на притеснения, которым их подверг новый владелец. Засим наш герой, как ему и положено, вспыхивает естественным негодованием и грудью встает на защиту сирых и убогих, губя таким образом свою карьеру, и самую жизнь. Как вы уже догадались, читатель, подобный визит, подходящий скорее для душещипательного романа есть выдумка с начала и до конца. Последние пять лет жизни нашего героя в основном известны по деловым документам - купчим, закладным и т.д. плюс к тому документы Процесса. Как вы понимаете, ни один из них не содержит даже намека на визит крестьян к нашему герою, а уж тем более на прочувствованный, полный жалоб диалог, который включает в свое произведение Пруто. Ситуация вполне ясна: вплоть до конца ХХ века (интересующая нас книга написана в 1992 году), не были еще обнаружены документы, проливающие свет на причины нападения. Вопрос двойной продажи и ссоры с первым покупателем сумел куда позднее прояснить М. Казаку, автор новейшей биографии нашего героя. Однако, подобная лакуна не являлась и не является основанием для свободного полета фантазии и «революционных» выводов из несуществующих посылок.

Ошибка, именуемая в логической науке «часть от целого» сводится к тому, что из контекста вырывается кусок, соответствующий интересам и желаниям конкретного автора, в то время как остальная часть благополучно замалчивается. В качестве примера, возьмем искусственную ситуацию: предположим, что некто анализирует известный Процесс Тамплиеров (безусловно сфальсифицированный с начала и до конца), и благополучно извлекает из него «признание» магистра ордена в том, что тамплиеры плевали на крест, отрекались от Христа, и на этой основе делает «неопровержимый» вывод: сам признался! Какие еще нужны доказательства? Маленькая поправка: при этом благополучно «забыто», что признание было добыто под пыткой, и что Жак де Моле затем прилюдно отрекся от него, и в наказание за это отречение, взошел на костер.

Авторам всевозможных «новых» (а порой и «старых»)теорий также импонирует вырывать из произведений своих оппонентов отдельные тезисы, соответствующие их воззрениям, и триумфально восклицать: мой оппонент Икс несмотря на полярные со мной взгляды «вынужден признать, что…» Эта «вынужденность» опять же действует на неподготовленного читателя, как на индийскую кобру – дудочка факира. На самом деле, крайне редко бывает, чтобы расхождения в точках зрения были совершенно полярными; как правило, в чем-то представители разных школ всегда согласны между собой, и лишь какая-то часть оспаривается и отбрасывается как заведомо ложная. Спекуляция же на подобном согласии не прибавляет чести тому, кто ставит подобные трюки себе на службу.

Однако, оставим вольные или невольные логические ошибки и благополучно проследуем далее.

Азы критики текста2: прочие ошибки и заключение

Henri Laborit (1991) by Erling Mandelmann.jpg
Анри Лабори - один из инициаторов оправдания Жиля. - Эрлинг Мандельманн (фотограф) «Портрет Анри Лабори». - 1991 г.

Другим, столь же малоосмысленным доводом выступает то, что в настоящее время существует достаточно многолюдное общество «Друзей Жиля де Рэ», свято верящих в его невиновность, и занимающихся обсуждением этого вопроса. Прошу понять меня правильно: доказательной силы не имеет сам факт что достаточное количество людей верит в невиновность барона. Верить можно во что угодно, в частности, существует и общество Плоской Земли (да-да!), члены которого столь же свято верят, будто снимки из космоса являются результатом заговора правительств, правда, неясно с какой целью устроенного. Что это значит? Правильно – ничего. Любое общество может быть правым, или ошибаться, повторимся, пока не представлены конкретные доказательства того или иного утверждения, все остальное является сотрясением воздуха.

Столь же мало веса имеют ссылки на мнение того или иного «маститого» ученого. Любой исследователь, каких бы высот он не достиг был и остается человеком, вполне способным ошибиться или быть введенным в заблуждение. Такие случаи прекрасно известны в истории науки, любознательный читатель найдет их без труда. Сколь бы не была уважаема и знаменита личность, одно лишь заявление, что она «так думает» не стоит ровным счетом ничего. Необходимость доказывать и отстаивать свое мнение не отменяют никакие регалии.

Прочие ошибки в исторических трудах (безразлично «традиционных» или «новых»), также, как правило, относятся к двум категориям.

Guardian17-6-92 GDR.png
Статья из «Guardian», посвященная Оправдательному Процессу Жиля. - Пол Вебстер «Второй шанс для Синей Бороды». - Лондон. - 17 июня 1992 г.

Первая из них происходит от недостаточной изученности самого материала. Этим зачастую грешили исследователи XIX века, что неудивительно, т.к. в те времена публикация основных источников только начиналась. Но куда более удивительно, когда современные пользователи Интернета, к услугам которых открыт материал со всего мира, продолжают исправно выдавать «на-гора» опусы, в которых искаженные факты и перетасованные даты смешаны с откровенной галиматьей, исходящей не иначе как из бурной фантазии ее составителя.

Примером подобного утверждения можно назвать упорно кочующий из работы в работу тезис, будто Жиль сознался в своих «преступлениях» под пыткой. Материалы процесса, как мы уже видели, не содержат ничего подобного, проверить можно также по примечаниям к этому изданию, для читающих по-французски (а еще лучше – по-латыни) стоит заглянуть в соответствующие работы.

И уж совсем потрясающая Интернет-галиматья состоит в том, что Жиль посредством пыток и убийств маленьких детей, якобы, пытался с помощью дьявола воскресить Жанну, в которую, как и требуют законы жанра, был влюблен. Остается только пожать плечами и удивиться буйной фантазии авторов, которые известный тезис «не соврать – истории не рассказать», не иначе как поняли слишком буквально, и что совсем нехорошо, пытаются втиснуть его в историческую (или если угодно «псевдоисторическую») работу

Следующая по счету ошибка несколько сложнее для обнаружения. Речь идет о недостаточном знании эпохи, ее нравов, обычаев, истории. По сути дела, в этом случае исследователь вольно или невольно опрокидывает ситуацию Новейшего Времени в Средневековье, по умолчанию полагая, что то, что обычаи и традиции не изменились с того времени вплоть до сейчас.

Так, например, с триумфом указывают на факт, что герцог Жан еще до ареста нашего героя посулил его земли Ришмону; т.е. все было решено заранее, до начала процесса. По сути дела, авторы подобных работ по умолчанию полагают, что герцогское решение должно было зависеть от приговора суда, и вплоть до вынесения такого Жан Бретонский действовать права не имел.

Несомненно, для XXI века подобный аргумент представлялся бы очень весомым, однако, он совершенно не соответствует обычаям Средневековья. Авторы, включающие его в свою работу упускают из вида, что одной из характерных черт феодального строя было разделение права на землю и права на вынесение приговора. Вассал, сколь бы знатен и богат он не был, почитался «держателем», если угодно, арендатором своего сеньора. Пользование землей предоставлялось на вполне конкретных условиях, составлявших устную или письменную клятву. При нарушении таковой, сеньор, собственник земли, имел полное право отнять ее у строптивого подданного и передать по своему усмотрению более верному человеку. Другое дело – суд по обвинению в уголовном преступлении; это право принадлежало Парламенту соответствующей земли, где судить дворянина должны были его пэры – т.е. представители того же сословия, положением своим равные подсудимому. Если присмотреться, точно такой же подход мы наблюдаем для мятежа Пентьевров. Землю конфискует владелец, а решение по уголовному процессу выносит суд. Жиль безусловно был виноват перед своим господином, арестовав его людей и воспротивившись уплате штрафа. Таким образом, герцог действовал вполне в рамках своих прав, хотя, наверняка получал от этого немалое удовольствие.

Однако, остановимся, читатель. Запомните только одно: сколь бы неправильной или спорной не была та или иная теория, в ней могут содержаться зерна истины. Последней ошибкой будет сходу отбрасывать сочинение, если автора удалось уличить в ошибке или неточности. Запомните: если перед вами не шарлатан и не лгун (что опять же, вам самим придется доказать), а искренне заблуждающийся исследователь, в его работах может оказаться множество важных аргументов и вполне здравых зерен, которые ни в коем случае нельзя некритично выбрасывать вон. Крайности сходятся – слепое доверие, и столь же слепое недоверие стоят друг друга. На этой ноте давайте начнем анализ конкретного материала.

Основные авторы «новых теорий» и их аргументы

Саломон Рейнах

Salomon Reinach.jpg
Саломон Рейнах. - Неизвестный фотограф «Портрет Саломона Рейнаха». - 1932 г.

Основоположником «теории оправдания» без сомнения является Соломон Рейнах. В 1902 году в газете «Сигнал» (номер от 2 октября) появился материал с многообещающим названием «Жиль де Рэ — письмо о невиновности», принадлежавший этому профессиональному археологу и специалисту по французской истории. Впрочем, следует оговориться, что заметка была подписана «Истинный любитель истории». Уже под собственным именем, Рейнах повторил и расширил свой материал, который на сей раз вышел под названием «К вопросу о Жиле де Рэ» (газета «Молния», 16 января 1905 г.).Приведем его доводы без комментариев, чтобы уже позднее терпеливо начать процесс анализа.

Итак, по мнению Рейнаха, основанием для процесса было желание Жана V и его верного клеврета епископа Нантского присвоить себе земли маршала де Рэ (по крайней мере, ту их часть, которая относилась к бретонскому герцогству, и — добавим от себя, — вожделенное баронство, которое пытался получить еще отец герцога Жана). В дополнение к этому, Жан де Малеструа питал жестокую ненависть к беспутному барону еще со времени своего плена, и конечно же, не упустил возможности свести с ним счеты.

Основанием для начала процесса послужил один пункт в купчей грамоте, которая сейчас в хранится в архиве департамента Атлантическая Луара. Оговоренные в нем земли были не проданы, а заложены бароном на шесть лет (документ относится к 1438 году), после истечения этого срока Жиль имел право выкупить свою собственность; однако, расставаться со столь ценным приобретением ни герцог, ни епископ не желали. Убийство из-за угла также не привело бы к цели, так как свои права немедленно заявили бы жена, дочь, и брат Жиля, не говоря уже о более дальней родне (опять же добавим от себя — которую уничтожить до последнего человека вряд ли было возможно). Посему, чтобы не искушать судьбу, решено было устроить фиктивный процесс по обвинению Жиля в ереси. Таким способом убивались сразу два зайца. Во-первых, в отличие от светского, инквизиционный процесс не позволял подсудимому прибегнуть к помощи адвоката (ибо в противном случае адвокат сам на себя навлекал подозрение в ереси). Таким образом, наш барон становился совершенно беспомощен, будучи вынужден в одиночку противостоять опытным крючкотворам, и осуждение становилось делом времени. Вторая, куда более весомая причина состояла в том, что семья еретика, осужденного церковью лишалась права наследования, и все имущество осужденного на совершенно «законных» основаниях отходило его господину.

Готовясь к спектаклю, Жан де Малеструа озаботился тем, чтобы раздобыть для себя восьмерых свидетелей из неграмотных крестьян, семь женщин и одного мужчину. Однако, что говорили эти свидетели? Они знали только, что дети исчезли без следа, что с ними случилось, и уж тем более, что могло происходить за стенами замков, им, конечно же, было невдомек. Однако, задачей Малеструа на этом начальном этапе было не собрать реальную доказательную базу, но запустить машину слухов. Обращаясь к своим первым письмом к пастве, епископ блефовал, заранее обвиняя барона в детоубийстве, однако, своего добился. Языки замололи, в глазах обывателей Жиль заранее превратился в монстра, хотя — процесс еще не был даже начат! Более того, к епископу потянулись безутешные семьи, оплакивавшие своих отпрысков. (Добавим также от себя, в те времена исчезновения детей действительно случались, в особенности в деревнях. По сути дела, и малыши и подростки были во многом предоставлены сами себе, и потому для каждого из них всегда была опасность утонуть в ближайшей речке, заблудиться в лесу, или быть растерзанным волками — настоящим бичом средневековых деревень, и наконец, попасть в плен к англичанам). Однако, горе застит глаза, и вот уже множество семей, оплакивавших своих отпрысков углядело виноватого, и к епископу потянулась череда людей, наперебой обвинявших нашего барона в гибели их сыновей и дочерей. Количество убитых в предварительных документах называется в 140 детей, однако, выслушаны были только восемь свидетелей!

Зачем вообще понадобилась сказка о похищении детей? По мнению Рейнаха, дело обстояло следующим образом. Малеструа, как духовное лицо, имел право судить исключительно за преступления против веры, простые убийства входили в юрисдикцию светского суда, что, как сказано было выше, отнюдь не устраивало герцога. Однако, призывания демонов и колдовство по определению были «преступлениями» практически недоказуемыми, и посему, для дополнительного веса, им требовалось придать более осязаемую форму.

Кроме того, Малеструа в первых документах говорит о многих свидетельствах «уважаемых и надежных людей», не уточняя их имена — не значит ли это, что у него были собственные глаза и уши в ближайшем окружении барона?

Как мы помним, на одном из первых заседании, Жиль яростно сопротивлялся, отрицая свою вину. В ответ на это Малеструа своей властью отлучил его от церкви, предоставив сорок восемь часов, для того, чтобы подготовить свою защиту. Но мог ли защититься сломленный и испуганный человек, застигнутый врасплох несправедливым обвинением, и кроме того, как любой представитель той эпохи, не мыслящий себя вне христианской церкви? Отлучение сломило его, в скором времени, как мы помним, Жиль принялся униженно молить о пощаде, хотя и продолжал отрицать свою вину. Однако, за это время епископ Нантский с помощью угроз или пыток уже сумел вырвать лживые «признания» у слуг и приближенных барона. Бросающееся в глаза сходство между показаниями Анрие и Пуату, а также нескольких пассажей из показаний самого барона, которые аббат Боссар в свое время полагал безусловным доказательством вины, Рейнах желает видеть как простое повторение одного и того же текста, насильно навязанного обвиняемым. Доказывая свою точку зрения, он ссылается на хорошо знакомый историкам, и действительно сфабрикованный процесс рыцарей Тампля, где «показания» сходились в том случае, когда их получал один следователь, но противоречили тому, что получал другой. В самом деле, все как один признаваясь в идолопоклонстве, не соглашались между собой, какую форму имел этот идол. Для одного это был черный кот, для другого — старец с длинной бородой, для третьего и вовсе козлоногий демон.

Однако, продолжим. Само содержание их показаний, по мнению Рейнаха с головой выдает белые нитки, которыми процесс был шит с начала до конца. Малеструа утверждал, что Жиль убивал детей во славу демона, однако, Прелати свидетельствовал только об одном ребенке, чьи глаза, руку и кровь барон принес к нему в закрытом сосуде. Кроме того, кто видел, как Жиль убивал этого ребенка и откуда вообще взялись останки? Кроме того, почему — если принять за правду чудовищное количество жертв, почему в замке барона не было найдено ни одного трупа? Да, конечно, слуги утверждали, что барон приказывал им сжигать останки дотла, но в этом случае зачем было везти их из одного замка в другой, подвергаясь громадному риску быть обнаруженными? Не проще ли было уничтожить их на месте, например, выбросить в ближайшую реку там, где поглубже, для верности привязав к мешку тяжелый груз? (В самом деле, добавим от себя, лодка, безлунная ночь, достаточная глубина, и при тогдашних методах обнаружения ничего доказать было бы невозможно). Зачем было годами держать в замке тела убитых, которые в любой момент могли быть обнаружены и уже самим фактом своего существования привести владельца на виселицу или плаху, чтобы затем вдруг спохватиться и уничтожить их, да еще не на месте, а переправив в другой, достаточно отдаленный замок? Да и вообще, как можно представлять себе детоубийцей Жиля, постоянно окруженного маленькими певчими из личной капеллы, которых он баловал и осыпал милостями?

Жильбер Пруто

AVT Gilbert-Prouteau 9015.jpeg
Жильбер Пруто. - Жак Басс «Портрет Жильбера Пруто». - 2001 г.

Жильбер Пруто, один из инициаторов «оправдания» Жиля де Рэ в 1992 году, автор исследования с более чем красноречивым названием «Жиль де Рэ и волчья пасть», роль как сейчас модно говорить «глав.злодея» отводит епископу Жану де Малеструа. «Высокорослый и костлявый, с сутулыми плечами и костистым лбом. Нос напоминающий собой птичий клюв, загнутый крючком. Тонкие брови, бледные губы, растянутые в плотоядную улыбку. Точеные руки и длинные пальцы золотодобытчика, каждый вечер беспеременно смыкающиеся на монетах, нажитых за день. Профиль скошенный и острый. Характер — клюв и когти. К старости его безбородое лицо, словно бы вылепленное из воска, становится верным отражением его пустой души.» — таким видит автор епископа Малеструа на единственном сохранившемся портрете, который приведен также в этом издании. Цитируя известное мнение Артюра Ришмона о Малеструа (о чем у нас также шла речь), автор категорически обвиняет его в том, что приняв взятку от англичан, сей поклонник мамоны сдал им планы сражения у Сен-Жам-де-Беврон, которое, как мы помним, закончилось для Ришмона не только чувствительным поражением, но и серьезным перерывом в карьере[1]. Ненасытная жадность, превратившая его в профессионального предателя, вся жизнь которого (по мнению автора) состояла из череды измен, Малеструа вскоре после сражения при Сен-Жам-де-Беврон, и будучи заключен в замок Ла Туш, впервые пересекся там с Жилем де Рэ, имевшим обыкновение без всяких разговоров вешать предателей (а кем еще мог быть епископ, продавшийся врагу за взятку?) От неминуемой смерти пленника спас Ришмон, видевший в своем пленнике козырную карту, однако, Малеструа успел возненавидеть нашего героя всеми фибрами души. Вынужденный заплатить за свое первое освобождение немалый выкуп, он продолжал действовать далее из алчности (желая вернуть во что бы то ни стало вернуть потраченное — желательно, с прибылью) и во что бы то ни стало разделаться с ненавистным сеньором де Рэ[2] Своего часа епископ будет терпеливо ждать 15 лет.

Продав владение со зловещим названием «Маламорте» (злая смерть), Жиль сам того не зная отдает его в руки Малеструа, который стоит за спиной фиктивного покупателя. Заполучив таковое в свою полную собственность, Малеструа немедленно взвинчивает налоги до небес, после чего обездоленные крестьяне идут жаловаться доброму хозяину, который был у них ранее. Тот, возмущенный до глубины души низостью нового владельца (не зная, чьей марионеткой он выступает), вламывается в церковь, и похищает священника прямо во время службы. Впрочем, желая укрепить свою версию, Пруто впервые упоминает о безумии Жиля де Рэ (о чем у нас будет еще долгий разговор), полагая, что тот в 1440 году не в полной мере контролирует себя, и порой впадает в приступы буйства сменяющиеся подавленным и мрачным настроением. Именно в этот момент его застают жалобщики — и реакция не заставляет себя ждать[3].

Понимая, что ловушка захлопнулась, епископ ищет теперь лишь достаточно веский довод, чтобы осудить на смерть маршала Франции — так как простого обвинения в ереси, вероотступничестве и поклонении демонам будет явно недостаточно, чтобы наверняка погубить маршала и что особенно важно — безвозвратно присвоить его имущество. Требуется нечто, способно потрясти слушателей до глубины души, и тут епископа осеняет: во Франции пропадают без вести ежегодно до двадцати тысяч детей. Разве не гениально будет свалить эту вину на Жиля де Рэ, тем более, что тот увлекается алхимией (и это ни для кого не секрет) и малоприятные запахи, которые доносятся из окон его замка легко будет истолковать как результат сжигания детских трупов. Довольный собой Малеструа в иезуитском тоне пишет свое первое письмо, которое не содержит видимых обвинений, но должно посеять сомнения и страх[4].

Для того, чтобы жертва оказалась в Бретани (то есть стала подсудной епископу Малеструа), Жиля атакует Ришмон (причем по мнению нашего автора, делает это неохотно и даже предупреждает своего бывшего сослуживца о своем марше), но тот не имеет другого выхода чем перебраться из французского Тиффожа в бретонский Машкуль — и попадается. Жиль прибывает в Жосселен, и получает самый теплый прием, герцог притворно соглашается отложить уплату тяжелого штрафа вплоть до осени. К осени Жиль готовит свое паломничество в Иерусалим, не подозревая, что герцог вкупе с епископом уже разработали будущий процесс. Впрочем, даже герцог удивлен тем, что жертва не пытается сопротивляться и сама открывает ворота преследователям. Для полной верности, пленника не только водворяют в замок Тур-Нев, но и лишают вина, без чего этот большой любитель спиртного будет жестоко мучиться, и тем станет поддатливей[5].

Первых свидетелей, конечно же, натренировали заранее и научили артистично лить слезы перед судом[6]. Слухи, которые обвиняли Жиля в убийстве детей наверняка возникли по причине тяжелых запахов серы (по мнению исследователя «сходным с теми, какие издают трупы, пролежавшие в болоте в зимы до лета»)[7]. Кроме того, Жиль принимал на службу певчих, и пусть никогда не предавался порочной практике кастрации мальчишек для того, чтобы сохранить у них детские голоса (действительно, заметим от себя, ни о чем подобном нигде и никогда речь не шла), кто-то мог его заподозрить в подобном, а от членовредительства до убийства — ассоциация формируется легко [8].

Кроме того, цитируя отрывки из светского процесса, согласно которым часть детей просто исчезла в никуда, исследователь задается разумным вопросом — при чем здесь Жиль, Опять же ответитим: и вправду ни при чем[9]. Исследователь полагает своего героя виновным во всем, что ему было предъявлено — как то обращении к демонам, алхимии, и противоестественном влечении к юношам, впрочем — добавляет автор — весьма распространенном в эту эпоху пороке — коротко говоря, во всем кроме собственно детоубийств[10]. Впрочем, несмотря ни на что, Жиль упорно отказывался отдавать демону свою жизнь и душу, так что вероотступником его можно назвать с некоей натяжкой[11]. Отказываясь отвечать на заседаниях, он таким образам выражал протест против несправедливого судилища, составленного единственно из сообщников скользкого епископа[12]. Кроме пытки лишением вина, его поднимали в час терции, то есть в три часа ночи, лишая сна [13]. И конечно же, он не мог принести в жертву демону сердце ребенка, ибо «этими же руками касался св. Креста!»[14] Кроме того, не было найдено ни одного трупа, и даже одежду не опознал никто из родителей, так о каких доказательствах могла идти речь[14]?. Отлучение сломило Жиля, как глубоко верующий человек, он был готов на любую ложь и любое преступление, лишь бы снять с себя таковое[15]. Жиль страдал приступами помрачения сознания, во время которых не отдавал себя отчета в том, что творит (как то подтверждает «Мемуар» его наследников)[16]. Однако, сложно представить себе кровавым убийцей человека, отдавшего свое состояние для борьбы с врагами Франции, подддержки Жанны, выстроившим за свои деньги часовню и обогатившем ее служителей, и кроме того — всегда предоставлявшем свой стол и кров любому страждущему[17].

Почему пропала часть документов процесса? Не значит ли это, что Малеструа убирал то, что ему не нравилось? Почему пропали показания обеих женщин? Не значит ли это, что они давали их в пользу обвиняемого? Почему слуги путаются в количестве жертв, и почему их сделали свидетелями напоследок? Не значит ли это, что их предварительно пытали, выбивая показания? Почему перевозя трупы они не утопили их в реке? Куда девались остатки сожженых костей, и почему никто не обратил внимания на тяжелый запах, который обязательно должен был появиться, если в замке прятали трупы? Почему Эсташ Бланше что-то «видел» и «слышал» якобы с чужих слов? Может, ему было просто нечего сказать? Почему суд его оправдал (поправка — не оправдал, приговор не сохранился). По его словам, Жиль насиловал маленьких певчих в капелле, и что — все они молчали? Почему Франциск вернул земли Марии де Рэ? Почему король писал вначале «невиновен» (а потом переменил свою точку зрения)? Почему не были допрошены другие слуги Жиля? Их было около 200 человек — и никто ничего не знал? Куда исчезла Меффрэ — быть может, ее подвергли тайному допросу, заставили сказать все, что надо, а потом ликвидировали? (мсье Пруто соглашается, что это гипотеза, но могло ведь быть?) Почему Рене де ла Сюз, который жил вместе с братом ничего не знал и не чувствовал запаха разглагающихся тел?

Главный виновник того, что в современной науке утвердилось мнение о безусловной виновности Жиля, конечно же, аббат Боссар, сам церковник, который ясное дело, взялся защищать дело церкви. Он смешал Жиля с Синей Бородой, и тем самым обеспечил ему посмертную репутацию монстра. Монтреле пишет о «беременных женщинах, убитых Жилем де Рэ». И куда они делись? Где их имена? А сам о. Боссар обосновывает свою версию на показаниях старухи, которая уверена в своем знании потому, что ей об этом сказали родители, и показывает комнату в башне Видам, которая была выстроена сто лет спустя после гибели Жиля. Дети во Франции в те времена исчезали и сами по себе, так что малолетние слуги Жиля также могли исчезнуть без всякой его вины. Многие говорили, что «слышали» об исчезновениях, а почему не видели сами? Почему когда Жиль был в Орлеане, дети в этом городе почему-то не исчезали? Почему никто из официальных лиц — светских или духовных не забил тревогу?

Жиль несомненно практиковал гомосексуализм. Но во-первых, нельзя осуждать за то, что превосходит человеческие силы (а подобная страсть сильнее воли), во-вторых, это был распространеннный порок, в третьих, наш герой не насиловал, но ограничивался онанизмом.

В этом деле нет ничего, кроме насильственного признания, вырванного посредством отлучения и угрозы пытки, так же как пыткой (???) было вырвано признание у Жанны. Кроме того, согласно «Мемуару» Жиль пил до 5 литров гипокраса в день, и потому иногда находился в помраченном сознании, не понимая, что делает. Лишив его вина, Малеструа спровоцировал состояние белой горячки, когда сознанием подсудимого было легко манипулировать. Почему его сопровождало на казнь множество людей, молившихся за душу еретика и детоубийцы? Почему наконец его прах обрел себе последний покой в церкви, вместе с епископами и аристократами? И почему наконец, этот детоубийца заявил Прелати, что они встретятся в раю?[18]

Жан-Пьер Байяр

Arton88-c3800.jpg
Жан-Пьер Байяр. - Неизвестный фотограф «Портрет Жана-Пьера Байяра». - ок. 2008 г.

Это новейшее издание, вышедшее не далее как 2007 году, когда уже были прояснены многие, до того остававшиеся темными, моменты биографии маршала де Рэ, отличается очень добросовестным подходом к материалу. Автор не пожалел времени, чтобы разобраться с ритуалом коронации французских королей, с историей алхимии, средневековой демонологией и прочими материями, без которых понять процесс Жиля более чем затруднительно.

Также в отличие от большинства авторов «новых теорий», в которых Жиль появляется на первых страницах буквально ниоткуда, как человек практически без биографии и жизненного пути, притом, что автор дает себе труд лишь коротко пояснить, что этот доблестный воин и тонкий знаток латыни и поэзии, соратник Жанны и верный слуга короля был несправедливо обвинен герцогом Жаном/епископом Малеструа, Байяр исключительно добросовестно исследует биографию нашего героя от рождения до бесславного конца на виселице на одном из островов Луары. Глубокая влюбленность в материал, искреннее увлечение загадкой жизни и смерти маршала де Рэ буквально пропитывают книгу.

Авторское «сердцебиение любви» чувствуется даже в том, что Байяр долго и очень охотно описывает славные свершения Жиля де Рэ, лишь вскользь, нехотя останавливаясь на темных сторонах его личности — и даже в этом случае спешит в силу своих возможностей оправдать своего героя. Рассказывая о тайном увозе Жилем своей будущей супруги, автор остается при полной убежденности, что тому предшествовал некий сговор между семьями; коротко останавливаясь на истории похищения Беатрисы де Монжан, Байяр немедленно бросается в бой с потенциальными недоброжелателями, изо всех сил пытаясь доказать, что насилие и шантаж были вполне в стиле той эпохе, если им предавались даже такие прославленные личности как Иоланда, герцогиня Анжуйская или даже ее зять — будущий Карл VII Победитель[19]. Его благовение перед личностью маршала де Рэ ведет к тому, что он не находит в себе сил озвучить столь малопочтенный эпизод как пленение Жилем своего старого учителя, и предпочитает просто не упомянуть об этом.

В своем желании непременно вытащить на свет божий скрытые пружины истории, он безоговорочно признает даму дез Армуаз «подлинной Жанной» (на что имеет полное право — как любой исследователь, выдвигающий ту или иную гипотезу), однако в качестве тайных освободителей он желает видеть таинственный орден «Золотого Сиона», неизвестно, существовавший ли на самом деле, что, по нашему мнению, является слишком уж смелой гипотезой. Однако, подобными мелочами можно пренебречь, так как прямого отношения к делу они не имеют.

Следующий этап оправдания своего героя Байяр начинает тем, что Жиль, оставив военную службу, мог на самом деле превратиться в анахорета, влюбленного в науку, ищущего ответа на тайны природы, что темному и малограмотному окружению вполне могло навести на мысли о дьявольской кухне. В самом деле, добавим от себя, сколько раз в течение Средневековой эры случалось, что ученый, опередивший свое время казался для своего твердолобого окружения святотатцем, продавшим душу дьяволу. Подобной участи не избежал даже папа Сильвестр II, которому приписывается изобретение механических часов. Столь блестящие успехи казались недостижимыми без помощи нечистого, и главе христианского мира после его кончины было отказано в погребении в освященной земле.

Кроме того, продолжает Байяр, как могло случиться, что разоренный барон оставил своей вдове более чем достойное приданое для второго брака? Быть может, все истории о его разорении — чистый вымысел, а если так — то разговоры о том, что Жиль пытался «создать золото», чтобы спастись от неминуемого банкротства, не более чем россказни и клевета?

Главную роль в осуждении нашего героя Байяр безоговорочно отводит герцогу Жану, притом что Малеструа, как и председатель светского суда — де л’Опиталь были не более чем герцогскими ставленниками, во всем зависевшими от его благосклонности[20]. Кроме того, автор вновь обращает внимание на факт, что земли Жиля были розданы из разделены (на бумаге) задолго до его осуждения, причем львиная доля того, что должно было достаться герцогу в результате задуманного преступления, отходила его старшему сыну. Ришмон также не оставался в накладе, и потому с полного согласия старшего брата, атаковал Жиля в замке Тиффож, который, как мы помним, находился вне досягаемости для бретонских войск. Желая дополнительно обосновать свою мысль, Байяр цитирует Саломона Рейнаха, о котором у нас уже шла речь: «Ежели таким образом берутся делить медвежью шкуру еще до того, как выехать на охоту, это значит, что было принято твердое решение правдами или неправдами добыть этого медведя.»[21] Герцогу удалось лживыми уверениями в безопасности уговорить наивного маршала, который после их встречи в Жосслене, легкомысленно обосновался в Бретани, хотя мог бы скрыться в любом из своих замков, расположенном на территории королевства [22]. Первые свидетельские показания в лучших традициях процесса тамплиеров строились на основании «Я слышал разговоры, будто…». Как вы понимаете, подобным образом можно было доказать что угодно. Жиль, как известно, сдался без всякого сопротивления, захватив с собой в качестве слуг Анрие и Пуату, притом, что вместе с ним были арестованы Бланше и Прелати, а заодно три женщины — Меффре, и старые нищенки Бланшю и Перрина Мартен. Удивительно, что этих последних Жиль содержал в качестве служанок, зачем ему были эти старые ведьмы?[23]

Множество авторов, по утверждению Байяра, обратили внимание на поспешность, с которой был проведен процесс, и в том, что он не следовал обычной процедуре инквизиции, которая требовала большей тщательности в расследовании. Кроме того, совершенно непонятно почему Жиль, отлученный от церкви, был погребен по католическому обряду, найдя себе последнее успокоение в кармелитской церкви в Нанте [24].

Изначально слово «детоубийство» не произносилось, и Жиль долгое время был убежден, что его арестовали и собираются предать суду за вторжение в церковь. Однако, по всей видимости, он уже получил уверения от герцога Жана и его верных клевретов, что в очередной раз сможет выйти сухим из воды, и потому легко сдался в руки бретонским солдатам. Более того, на первом же заседании, куда он был вызван, услышав от Гильома Шапелиона обвинение в ереси (более чем серьезное по тем временам), отнесся к этому достаточно легкомысленно, признав над собой суд епископа Малеструа, и тем самым совершив непоправимую ошибку [25]. Признание, сбивающее с толку современных исследователей, было наверняка сделано под угрозой пытки и отлучения — в самом деле, в руках у инквизиции было достаточно средств для пыток не только материальных, но и душевных, способных сломить кого угодно, и заставить признаться в том, что желали слышать палачи — разве не подтверждают подобную мысль средневековый процесс тамплиеров, и вполне близкие к нам процессы 1937 года?.. Понимая, что любая защита обречена заранее на провал, помня, какая участь постигла Жанну, которая своими меткими ответами вызвала уважение судей, Жиль предпочел замкнуться в молчании и скорее принять на себя самые чудовищные преступления, в надежде, что это побудит семью встать на защиту хотя бы своего доброго имени. Споря с Пруто, с чьей точкой зрения мы уже ознакомились, Байяр отмечает, что пристрастие Жиля к алкоголю отнюдь не безусловно доказано, и выводится лишь из одного вскользь брошенного замечания в «Мемуаре наследников» — документе по определению пристрастном. Кроме того, разве мог истинно верующий человек, каким без сомнения был маршал, позволить отлучить себя от церкви и тем самым навечно оказаться в аду? Не предпочтитетельней ли было для этого опытного солдата взглянуть в глаза смерти, чем обречь свою душу на вечное проклятие?… Эта же типично христианская мысль привела на виселицу вслед за ним столь же невиновных слуг. Коротко говоря, Жиль как тамплиеры, и несколько позднее Жак Кер, пал жертвой интриг и наветов своего господина, желавшего во что бы то ни стало прибрать к рукам имущество, принадлежавшее вассалу[26].

Что касается укоренившейся в научной литературе «репутации» Жиля как убийцы и мучителя, виной тому всего лишь недальновидность и нежелание думать, которое у многих исследователей проявляется как слепое следование укоренившейся догме, и лишь немногие находят в себе силы идти против общего течения, однако автор предпочитает примкнуть к этим немногим[26].

Время Жиля

Ну а теперь, выслушав основные доводы защитников «новой версии», проведем собственное небольшое расследование. Чтобы понять личность и мотивы поступков Жиля де Рэ, стоит для начала коротко обрисовать эпоху и общественный строй, в лоне которого ему довелось родиться и жить. Как уже было сказано, этим мы отсечем большую часть ошибок, основанных на подсознательных попытках опрокинуть в прошлое ситуацию сегодняшнего дня.

Феодальная система и ее законы

Les Très Riches Heures du duc de Berry septembre1.jpg
Замок, поле и виноградник. - Поль Лимбург и Жан Коломб «Сентябрь». - ок. 1440-1486 гг. - «Великолепный часослов герцога Беррийского.» - Ms. 65 fol. 9v. - Музей Конде. - Шантийи, Франция.

Начать следует с того, что феодальная система больше всего напоминала систему древесных корней, каждый из которых плотно переплетен и связан с другими, служа одновременно частью по отношению к более крупному корневищу и целым для мелких отростков. Феодальный строй – это в первую очередь большой патриархальный клан, где каждый – от короля до последнего нищего является узелком огромной системы, имея в ней определенные права,и столь же определенные обязанности. По сути дела, высшее дворянство, к которому принадлежал по рождению наш герой, формировалось в отношении к вышестоящим (герцогу, графу, королю), равным по рангу, и наконец, к податному сословию. Коротко рассмотрим эту систему связей, и место, которое занимал в ней барон де Рэ.

Согласно подсчетам Флорана Вениэля, даже в самые лучшие времена численность дворянства не превышала 3% от населения страны. Привилегированное сословие с молоком матери впитывало презрительное и высокомерное отношение к податному населению, которое рассматривалось исключительно в качестве источника дохода и услуг для владельца того или иного замка. Если присмотреться более внимательно, окажется, что отношение это восходит к тем временам, когда аристократия едва лишь формировалась из состава племенных вождей, смешавших свою кровь с галло-римской знатью. В те времена, когда на обломках Римского мира господствовала анархия и право сильного, владелец земли выступал гарантом и защитником своих подданных. Мелкие арендаторы селились на его землях, продавая свой труд (а в ранние времена – и свою свободу) в обмен на гарантию безопасности. Недаром же, один из лучших знатоков феодальной войны, автор знаменитого трактата «Древо сражений» советовал потенциальному стратегу: не атакуй замок, это потребует много крови и сил. Начни разорять местные деревни, и хозяин замка выйдет к тебе сам!

Естественно, сеньору очень хотелось бы править своими подданными, руководствуясь исключительно собственными желаниями и капризами (фр. à merci), однако, серьезную преграду этому составлял обычай, или как тогда говорили, кутюм. Правильное соблюдение кутюма обеспечивалось памятью стариков; в частности их собирали во время заседания сеньориального суда, и тщательно опрашивали, какое решение ранее принималось в подобных случаях. Кутюм ограничивал размеры податей, которые не могли превышать тех, что платились пращурами, а также права сеньора требовать от своих подданых тех или иных услуг. Нарушение кутюма было чревато неповиновением, а в самых тяжелых случаях, и вооруженными бунтами, во время которых не раз и не два случалось, что очередной замок сгорал дотла, а тот или иной высокомерный сеньор бесславно погибал под обломками. И даже запоздалая расправа над виновными уже не могла вернуть его к жизни.

Как было уже сказано, во времена Жиля крепостное право уже оставалось в прошлом, крестьяин был обязан своему сеньору в самом тяжелом случае – продовольственным или денежным налогом, несколькими днями работы или часовой службы – и ни более того. Никакой власти над свободой и тем более жизнью подданных дворянин уже не имел. Можно сказать, нашему герою повезло; если в качестве гипотезы мы примем вынесенные ему обвинения за чистую монету, окажется, что он более чем серьезно испытывал терпение своих подданных, и кто знает – продолжи он свои развлечения еще несколько лет, не была бы смерть барона куда более жестокой и страшной? По крайней мере, скупые сообщения хроник о зверствах жаков до сих пор нельзя читать без тошноты.

Отношение к равным должно было строиться на чисто солдатских союзнических связях и взаимном доверии, без которого невозможны никакие совместные действия. Если вчитаться в историю Средних веков, мы увидим постоянное взаимодействие и борьбу тех или иных кланов, спаянных кровным родством и/или общими интересами. Друг другу противостоят коалиции, даже сам король, выступая на стороне одних и против других феодальных образований, обязательно опирается на мощную поддержку симпатизирующего ему клана. Как мы уже видели с вами, изучив жизнеописание маршала де Рэ с начала и до конца, Жиль по воле сиюминутного каприза, перечеркнул и эти связи. В первую очередь он рассорился с собственным семейством, оттолкнув от себя жену, брата и наконец, могущественный клан Лоеаков, вынужденный искать у короля управы на своевольного кузена, швыряющего на ветер семейное достояние. Обращают внимание, что Катерина де Туар за всю свою достаточно долгую жизнь не сказала ни одного плохого слова о своем беспутном супруге. Однако, заметим, ничего хорошего она не сказала тоже! Более того, когда Жиль оказался в герцогской тюрьме, никто из всего клана пальцем не пошевелил, чтобы ему помочь. А возможности были. Если сам барон де Рэ был мало искушен в придворных дрязгах и не давал себе труда просчитать последствия своих капризов, это никак не относилось к прочей его родне. Младший брат сделал карьеру на службе герцогов анжуйских, и вместе с Лоеаком был вхож к королю. Я уже не говорю о более чем развитых дипломатических способностях кузена Жиля – де ла Тремойля. Соперничество Бретани и Анжу никуда не делось, и усиление бретонских герцогов было совершенно недопустимо ни для Карла, ни для королевы Иоланды. Почему никто не воспротивился процессу уже на стадии его осуществления? Самый простой ответ, не требующий теорий заговора: нашего барона вычеркнули из расчетов как ненадежного союзника, способного в любой момент наломать дров. Земли было необходимо вернуть, а их владельцем… пожертвовать как негодной по определению фигурой на доске. Для жестокого времени, о котором идет речь – стратегия вполне обычная.

Что касается отношения к высшим, которые должны были строиться на чувстве долга и верности вассальной клятве, думается, не стоит тратить много слов, чтобы показать отношение к ним нашего героя. Во время войны, барон по первому же капризу оставил свой пост, забыв о том, что в армии короля, еще неокрепшей после множества поражений, на счету любой человек, и уж тем более – закаленный в боях командир. Его отношения со своими непосредственными сюзеренами – герцогами Анжуйским и Бретонским также не нуждаются в комментариях. Приказы анжуйцев оставались попросту без внимания; пожелав поправить свое пошатнувшееся финансовое положение, барон попросту наплевал на распоряжение, касательно конфискации замков Шамптосе и Энгард, предоставив их в распоряжение бретонца. Что касается самого Жана V, его власть и приказы неуемный барон также не ставил ни во что; положенные штрафы (за оскорбление герцогского чиновника и похищение его же казначея) так никогда и не были уплачены, более того, Жиль попытался – назовем вещи своими именами – шантажировать своего господина, превратив нескольких его доверенных лиц в заложников, для пущей верности удерживая их на землях анжуйского герцогства.

Коротко говоря, перед нами вырисовывается портрет законченного эгоиста, готового принести что угодно, и кого угодно в жертву своим сиюминутным прихотям. Нет, избалованным и капризным Жиль, по всей вероятности, не был, как у многих сильных личностей, его желания были немногочисленны, однако, на их исполнение он готов был бросить всю силу и мощь, доставшуюся ему по праву рождения. В принципе, ничего удивительного в подобном не было. Любое ослабление центральной власти немедленно вызывало у местных династий острое стремление к независимости, которая понималась как возможность жить в свое удовольствие, не считаясь ни с кем и ни с чем вокруг. Принцы крови, как мы помним, схватились не на жизнь а на смерть за обладание короной, или, на худой конец, регентской властью над Францией, аристократы второго эшелона (к которым принадлежал и наш герой), соотвественно пытались увеличить свои владения и полностью освободиться от какой бы то ни было законной узды. Времена изменились, но в том-то и была трагедия Жиля де Рэ, что с присущей ему прямолинейностью, он отказывался принять эти изменения, не мог и не желал считаться с новыми требованиями, и потому неизбежно проиграл. Поставив себя вне связей своей эпохи, по сути дела, вне феодальной системы, он, как и следовало ожидать, пришел к ситуации, когда в сложном для него положении, система также отказала ему в защите. Более того, заметим, что пожелай наш барон в самом деле надругаться и затем умертвить то или иное количество крестьянских детей (пока еще оставим за скобками вопрос – было ли это на самом деле, и поговорим лишь о возможности), никакие размышлизмы на тему «чести», «закона», «морали» и т.д. его бы не остановили, как не остановили его от желания заковать в кандалы собственного учителя и похитить пожилую женщину – мать собственной же супруги. По всей видимости, наш барон (и не он один) искренне полагал, что закон писан исключительно для слабых и глупых, и не существует для того, кто способен воспротивиться ему с оружием в руках. Жиль считал себя выше закона и обычая – это стало одной из несомненных причин его падения.

Власть церкви

Français 245, fol. 152, Baptême de saint Eustache1.jpg
Церковная служба. - Неизвестный художник «Крещение св. Евстафия». - ок. 1480-1490 гг. - Якоб де Воражин «Золотая легенда.» - Français 245, fol. 152 - Национальная библиотека Франции. - Париж.

Однако, речь сейчас шла исключительно о светском законодательстве. Но, быть может, глубоко религиозного по своей натуре барона де Рэ мог удержать страх перед адским пламенем? Рассмотрим и эту возможность. Как известно, появившись в римской Галлии как религия рабов, крепостных и прочего обездоленного люда, христианство уже через несколько веков кардинально изменило свою первоначальную сущность. Моральная строгость и аскетизм, принимавший порой крайние формы, был по сути дела, способом бегства от действительности, которая в агонизирующей римской империи была куда страшнее отшельнического существования в пустыне или в горах. Развращенной роскоши империи адепт противопоставлял свою моральную чистоту, по сути, он отворачивался от вконец испорченной земли (на которой переменить нечто было в любом случае не в его силах), ради того, чтобы перед ним раскрылись небеса.

Однако, времена менялись, и постепенно кризис пошел на спад. Империя рухнула, и через несколько веков, заполненных варварскими нашествиями и взаимной грызней мелких династий, Франция под эгидой Каролингов, воспрянула духом. Внешняя жизнь даже для низших классов стала достаточно сносной, вплоть до того, что поднявшаяся экономика и серьезно укрепившаяся центральная власть, позволяли французам в определенной мере наслаждаться безопасностью, при достаточном упорстве и изворотливости скопить состояние, и в достаточном количестве обеспечить себя удовольствиями и развлечениями. Выжить в первоначальном своем виде, у католического христианства в новых условиях не было никаких шансов. Один за другим запреты превращались в чисто бумажную казуистику, которой не следовали вообще или следовали для проформы, чтобы не вызвать совсем уж откровенного скандала. Полистав документы времен Осени Средневековья, мы увидим, что в большинстве случаев уровень жизни духовенства не отличался от того, что могли позволить себе зажиточные горожане или купцы. Богатый стол, дорогие облачения, а при желании — и хоровод любовниц — вот обычный способ существования духовных лиц Позднего Средневековья. Морализаторы неистовствовали в обличениях нечестивых священников, которые «играют в кости, в шары или в диск, валяются пьяными под столами таверн, а самые наглые из них доходят до того, что напаивают своих прихожан». По сути своей, средневековый этап существования христианской церкви — за исключением времени ее становления представлял собой бесконечную борьбу за реформы, попытки оздоровления системы, благополучно проваливавшиеся одна за другой. Единственное, что удалось добиться церковному руководству — это становление целибата, то есть запрещение любому духовному лицу состоять в законном браке. Смысл этого запрещения был прост: в противном случае церковь превратилась бы в вотчину сыновей и внуков, лишившись, таким образом, притока свежей крови. Никакого иного значения новый закон не имел, реально вынудить клириков к пожизненному воздержанию было невозможно; другое дело, что церковь отныне могла на совершенно законном основании не принимать во внимание их внебрачных отпрысков.

Более того, уже за несколько веков до рождения нашего героя, духовное сословие постепенно стало сливаться с верховной и местной властью. Монастыри и университеты заполнялись младшими отпрысками все тех же аристократических семейств; сделать хотя бы мало-мальски достойную церковную карьеру для выходца из низов почти не было шансов. Конечно, исключения случались во все времена; и даже на папском престоле порой оказывался человек скромного происхождения, но подобные случаи можно было пересчитать по пальцам. Короли и представители местных династий уже во времена Высокого Средневековья охотно приближали к себе молодых священников, доверяя им высшие посты, связанные с управлением политикой или финансами. Расчет в этом случае был прост: поднятый господином из грязи, полунищий клирик только ему обязан был своим положением, и зависел исключительно от него. Кроме того, не забудем также, что представители клира — выпускники университетов, были прекрасно образованы в области тогдашнего права, и были знающими управленцами.

Миряне, со своей стороны, также не проявляли особого рвения в исполнении церковных постановлений. Католическое учение для большинства, даже искренне верующих людей, превращалось в набор обязательных обрядов, вне каковых человек был по-прежнему предоставлен самому себе. В исторических работах стало общим местом, что власть церкви не сумела, да и по большому счету не могла «исправить» людей, привив им христианские добродетели не совместимые с требованиями повседневнего существования. Искренняя вера первых христиан постепенно перерождалась в механическое исполнение обрядов, чтение молитв и жертвование на церковь, посредством которых средневековый человек желал заручиться милостью Всевышнего. Церковь постепенно превращалась в место купли и продажи, что, как мы с вами знаем из истории, постепенно вылилось в откровенную торговлю отпущением грехов, прерванную лишь с рождением лютеранства.

В двух словах следует остановиться на том, что значило знаменитое «отлучение», которым собственно и удалось сломить сопротивление Жиля. Известно, что уже с древности, епископ имел право произнести анафему над упорствующим еретиком, по сути дела, запретив своей пастве всякое общение с ним, вплоть до «исправления» (читай — подчинения церковной власти). Заметьте — речь не шла и не могла идти об отлучении от Бога, подобное в принципе своем не было в человеческих силах, однако, для средневекового человека отлучение от церкви воспринималось именно так: епископ своей волей обрекал душу на адские муки. К счастью, искупить отлучение можно было так же как и заработать: приложив к тому определенные усилия в виде особо строгих постов, многочисленных молитв и покаяния. Отлучение от церкви, а порой и интердикт (закрытие церквей и запрет на исполнение обрядов на той или иной земле), в начале Средневековой эры служили мощным инструментом для воздействия на умы. Дело дошло до того, что сам германский император, сломленный подобным наказанием, в течение нескольких дней в рубище, с непокрытой головой, на коленях стоял у ворот апостольского города, униженно моля папу о милости.

Но как известно, даже очень хороший инструмент, перестает исполнять свою функцию, если им постоянно злоупотреблять. С течением времени церковная анафема из способа духовного воздействия все больше превращалась в инструмент политической игры, и результат был предсказуем.

Обратимся к фактам. 1424 год. Париж захвачен войском «арманьяков», — сторонников Карла — тогда еще дофина Франции. Прекрасно понимая, что симпатии парижской толпы находятся на стороне бургундского герцога, арманьяки в первую очередь прибегают к церковной анафеме. Жан Бургундский и его сторонники со всей помпой отлучены от церкви и преданы вечному проклятию. На парижскую толпу эта церемония не производит ни малейшего впечатления. Все населения города — от градоначальника до последнего бродяги прекрасно понимают, что речь идет всего лишь о политическом ходе, замаскированном под радение о церковных интересах. Мог ли Жиль, куда более развитый и начитанный не понимать того, что было доступно уму парижских ремесленников?

Вопрос этот окончательно снимается, если мы вспомним, о том, что именно привело его в церковный суд — нападении на церковь Сент-Этьен-де-Мерморт. Посягательство на свободу клирика, насильственное прерывание церковной службы согласно тогдашним обычаям, каралось отлучением от церкви, не знать об этом Жиль не мог — обязанность защищать и уважать права духовных лиц, вместе с угрозой отлучения для ослушников, была составной частью рыцарской присяги. Таким образом, выходит, что он своим поступком бесстрашно призывал на свою голову то самое отлучение, которого, по мнению современных заступников, боялся до такой степени, что оно заставило его каяться в несовершенных преступлениях.

Не кажется ли вам читатель, что одно плохо вяжется с другим? Наоборот, рассуждая логически, мы приходим к тому, что божьей кары наш герой (по крайней мере, в тот момент) не страшился. Так как обвинить его в атеизме вряд ли возможно, остается принять, что церковный закон для Жиля де Рэ равно как и светский, представлялся «дышлом», обязательным к исполнению лишь для слабых и глупых, в то время как аристократ его ранга мог подчинить себе закон силой оружия, или на худой конец, купить прощение. Последствия подобной ошибки в комментариях не нуждаются.

Да, конечно, скажет мне внимательный читатель, но каким образом следует объяснить тот факт, что отлучение сломало нашего барона во время процесса, и он стал давать показания, сопроводив их просьбой снять с него анафему? Это несомненно очень важный вопрос — и мы специально остановимся на нем, когда начнем разбирать собственно процесс. А сейчас — еще немного терпения.

Система средневекового правосудия

Закон церковный и светский

Harley 2681 f. 2 1.jpg
Судебное заседание. - Мастер Франсуа «Судебное заседание». - ок. 1483 г. - Марк Туллий Цицерон «Речи.» - Harley 2681 f. 2 - Британская библиотека. - Лондон.

Наш следующий вопрос — о системе средневекового правосудия, без знания которой мы не сможем судить, насколько законным (или соответственно — незаконным) с точки зрения времени был процесс над бароном де Рэ. Можно сказать, что тогдашняя судебная система распадалась на три ветви, и нашему барону пришлось, по сути дела, давать ответ перед каждой из них.

Давайте разберемся с этим вопросом подробней. Во-первых, любой дворянин Франции, за исключением короля, практически всегда находился в вассальных отношениях с неким более крупным землевладельцем, владея леном на вассальных правах. Исключения из этого правила мы уже обсуждали: речь идет о т. н. аллодиальных землях, по сути своей, остатках древнего личного землевладения, хозяин которых «не был обязан никому, кроме Бога». Однако, в нашем случае это исключение неприложимо: нет сомнений, что барон де Рэ состоял в непосредственном подчинении у герцогов Бретонского и Анжуйского. Вассал по сути своей, был арендатором у более крупного землевладельца, и получал в наследственное пользование свой лен на определенных условиях. В самом общем случае, речь шла о военной службе под началом сеньора в течение определенного количества дней в году, обязанности выкупа сеньора, попавшего в плен, особых налогов на свадьбу его сына и дочери и т. д. Вассал не имел права поднимать руку на сеньора, его семью и чиновников, действующих по его поручению. В наказание за непослушание сеньор имел полное право (в зависимости от проступка) наложить на своего вассала крупный штраф, или в особенно вопиющем случае, лишить его права на владение землей и передать ее более верному человеку. В том, что Жиль выступил бунтовщиком против воли своего сюзерена, заковав в кандалы его людей и воспротивившись уплате положенного штрафа — не сомневался еще не один исследователь (да, согласитесь, трудно спорить с очевидным). В зависимости от местных обычаев, решение мог вынести либо сеньор единолично, либо мятежный вассал вызвался в его замок, где, стоя перед своим сюзереном, должен был оправдываться в совершенном проступке, или же просить прощения, отдавая себя на милость господина. В зависимости от обычаев земли, сеньор мог судить единолично, или на процессе обязаны были присутствовать пэры — дворяне, равные положением посудимому.

Именно такой порядок действий мы видим в деле Пентьевров, в наказание за мятеж, герцогиня в отстутствие мужа, единолично принимает решение о конфискации их земель. То же самое, возможно, произошло с самим нашим героем, так как по неподтвержденным сведениям, за отказ перейти на сторону англичан, герцог Жан V объявил о конфискации его земель — правда, решение это из-за наступления французских войск так и не было исполнено.

Однако, и это для нас очень важно, вассальные отношения связывали исключительно владения, но не людей. Имея возможность в пределах закона распоряжаться землями Жиля, герцог, законным же образом, единолично не мог посягнуть ни на его свободу, ни на его жизнь; в этом заключалась «вольность» той эпохи. Лишь крепостные или рабы (в те времена практически исчезнувшие с исторической арены), по-прежнему должны были судиться перед лицом господина, полностью отдаваясь на его волю.

Как было уже сказано, избегнуть герцогского суда Жиль не имел ни малейшей возможности. Несмотря на то, что процесс, по всей видимости, происходил за закрытыми дверями, не оставив по себе документов, мы постараемся чуть позднее воссоздать его ход от начала до конца, а пока перейдем к суду церковному, сыгравшего, без всякого сомнения, ключевую роль в истории нашего героя.

Епископский суд родился на заре христианской эры. Со становлением системы надзора за епархиями и умонастроениями простых верующих, епископу среди прочего, вменялось в обязанности время от времени совершать «пастырские посещения» своих приходов, и соответственно, обнаруживать и судить еретиков. Ересью исконно полагалось «поклонение другим богам», или на церковном языке «идолам», однако, с исчезновением собственно языческих верований, старинный закон принялся карать христиан, посмевших отойти от пути, предписанного им церковью.

Во многих работах встречается ошибочное утверждение, что Жиля судила «инквизиция»; опять же, в качестве воздействия на психику, орудие безотказное, так как в умах современных людей «инквизиция» является синонимом слов «произвол, пыточное судилище» и т. д. Несомненно, «священный трибунал» комплиментов не заслуживает, и преступления его давно и хорошо известны. Вопрос состоит в том, что инквизиции в чистом ее состоянии во Франции XV века не существовало (к великому счастью для ее жителей!). Вердикты по делам о вере выносил т. н. «смешанный» суд, состоявший из главенствующего епископа и инквизитора, должного ему содействовать и наблюдать за ходом процесса. Читатель может совершенно справедливо заметить, что жертвам подобного трибунала от перемены названия легче не становилось, подобный же смешанный суд (в чем каждый может убедиться, так как соответствующие материалы уже опубликованы на русском языке) вынес смертный приговор Жанне по явно надуманному обвинению. И все же, эта деталь важна, так как с такого сорта незаметных, и вроде бы не слишком важных ошибок начинаются серьезные отклонения от фактической действительности.

Смешанному суду были подвластны дела о вероотступничестве, к которым относилась перемена религии (например, переход христианина в ислам или иудаизм), исповедование взглядов, признанных еретическими, колдовство и поклонение демонам.

Нам также следует помнить, читатель, что даже самый жестокий, кровавый и свирепый суд, в отличие от привычных нам со школы шаблонов, никогда не наказывал одних лишь «праведников». Прекрасно понимая, сколь шокирующе это звучит, и какие «нехорошие подозрения» может навлечь на автора подобного утверждения, позволим себе пояснить свою мысль.

Система — любая система в истории, будь то церковь, секта, государство или что-либо иное, всегда озабочена в первую очередь собственным выживанием во времени, и потому старается избавиться от всего, представляющего для нее опасность, не разбирая «хороших» или «плохих». Ясное дело, чем лучше устроена и более прогрессивна та или иная система, тем меньше будет тяжесть давления на «хороший» полюс, и наоборот, однако, идеального варианта, не выносящего по определению несправедливых приговоров и не впадающего в судебные ошибки, к великому сожалению не существует до сих пор.

И наконец, суд светский, в нашей истории сыгравший скорее вспомогательную роль. В старых исторических работах распространено ошибочное мнение, будто светский суд Средних веков был чем-то подчиненным и вторичным, безропотно исполнявшим приказы инквизиторов. На деле, ситуация была несколько сложней. Две ветви судебной власти — церковная и светская, ожесточенно боролись между собой, пытаясь вырвать у соперничающей стороны единоличное право судить ту или иную категорию правонарушителей. Об этом говорят многочисленные тяжбы перед королем или местной властью касательно подсудности того или иного человека или категории людей той или иной власти. Порой столкновения эти решались грубой силы, когда представители светского суда угрожая оружием, уводили с собой подсудимых, но чаще точку в бесконечным спорах ставили переговорщики, одним из которых, кстати говоря, был судья Жанны — Пьер Кошон. Никогда и никем не подвергалось сомнению право светского суда оставлять за собой чисто уголовные процессы — кражи, убийства, мошенничество и т. д. Интересы сторон пересекались в вопросах колдовства и ереси. С точки зрения светского суда, колдун был таким же преступником как ординарный убийца или отравитель, другое дело, что для осуществления своих намерений он использовал не стилет или яд — но магические заклинания. Таким образом, Жиль обязан был пройти и светскую процедуру, которая имела право приговорить его к смертной казни (чего лишен был суд церковный) если факт колдовства и убийства детей полагался бы с достаточной убедительностью доказанным. Вырваться из тройной петли для нашего барона оказалось невозможным.

Подсудимый на церковном процессе

Detail.jpg
Осужденные за ересь. - Педро Берругете «Аутодафе под председательством св. Доминика де Гусмана» (фрагмент). - ок. 1500 г. - Дерево, масло. - Музей Прадо. - Мадрид, Испания.

Коротко говоря, жертв подобного судилища можно разделить между собой на три неравные категории:

Во-первых, это были убежденные враги церкви, желавшие ее уничтожения или (в лучшем случае) глубокого реформирования в соответствии с евангельскими идеалами. Примером подобного рода служит известный деятель ранней Реформации Ян Гус. Естественно, отцы Тридентского собора, единодушно осудившие его на сожжение, в мыслях не имели, что люди ХХ и затем XXI века объявят их жертву святым праведником, национальным героем и мучеником в борьбе против католического деспотизма. Церковь видела в этом «ересиархе» всего лишь умного, образованного, а потому вдвойне опасного врага (и кстати говоря, не ошиблась, как о том известно из истории). Врагов, как известно, уничтожали, для верности облив их предварительно словесными помоями. Во все времена в борьбе за власть и деньги все средства были хороши.

В этом первом случае мы имеем дело с осуждением «справедливым» с точки зрения века, но для нас представляющимся вопиющим беззаконием.

Противоположный полюс представляют колдуны и сатанисты всех видов и окрасок. Поклонение дьяволу, зародившись во времена страшной эпидемии Черной Смерти пережило века, и — в сильно окарикатуренном виде благополучно существует до сих пор. В том, что поклонение дьяволу не было выдумкой церковников, легко убедиться по приведенному в этой же работе истории суда и приговора над королевским фаворитом Пьером де Жиаком. Как известно, он признался в том, что пытался заключить с дьяволом соответствующий договор, и, за несколько минут до смерти приказал палачу отрубить себе правую руку, подписавшую злосчастную бумагу. Лгать в подобный момент ему не было никакого резона, полагать, что бывший фаворит впал в помешательство у нас также нет оснований.

Попытки обращения за помощью к Сатане и его воинству во все века преследовали одну цель: добиться для себя того, что обычными средствами казалось недостижимым: высокого положения (для Средних веков — превышающего те возможности, которые человеку давали полученные от рождения права), богатства, и наконец, нечеловеческих знаний и возможностей для того, чтобы удержать неправедно добытое. В данном случае фаворит «вручил свою душу дьяволу» желая втереться в доверие к королю. Цель была достигнута (Сатана, как вы понимаете, был совершенно ни при чем), у нашего героя подобные же попытки — если предположить, что они все-таки были закончились крахом. Сатанизм кроме «преступления» чисто духовного сорта, включал в себя порой откровенную уголовщину. О том, что Сатане реально приносились в жертву дети мы можем с достоверностью судить по материалам т. н. «дела о ядах» XVII века, материалы которого сохраняются и доныне, и сколь то известно автору, никогда не подвергались сомнению.

Между этими двумя полюсами находилось огромное количество людей безвинно оболганных, огульно обвиненных или принесенных в жертву по причинам государственного, личного или семейного характера. Самой известной из подобных жертв без сомнения является Жанна, откровенно политический характер ее процесса не был тайной уже для современников.

По сути дела, духовное правосудие в отличие от светского пыталось «влезть в душу» к подсудимому, определить его подлинные мысли и чувства, что обычными способами, конечно же, сделать было невозможно. Отсюда и чисто обвинительный характер подобного разбирательства (в науке он получил название «инквизиционного» в отличие от «состязательного», где обвинитель и защитник имеют равные возможности перед судом; этот термин — инквизиционное правосудие — и породил известную путаницу, будто нашего героя судила «инквизиция». Оставляем позади и этот клубок…

Обвинительный уклон приводил к нескольким неизбежным следствиям. Во-первых, априори подсудимый всегда считался виновным (презумпция невиновности в известном нам виде возникнет уже в Новое Время). Во-вторых, как было уже сказано, для совершеннолетнего обвиняемого адвокат, как правило, не допускался (так как защищая потенциального «еретика» он сам на себя мог навлечь подозрение в ереси). Подсудимый должен был защищать себя сам, предоставляя доказательства и свидетелей в свою пользу. Оправдательные приговоры были редки; «презумпция виновности» приводила к тому, что судьи подсознательно или открыто полагали, что лучше будет отправить на костер десяток невиновных, чем дать виновному уйти от наказания. Подобные воззрения явным образом высказываются в сохранившихся с тех времен пособий для инквизиторов и прочих слуг духовного правосудия. Признавая свои знания ограниченными, а самих себя — грешными и способными на вольную или невольную ошибку, они советуют подсудимому в случае если ему будет вынесен несправедливый приговор, причем возможности его оспорить окажутся исчерпанными или недоступными, смиренно принять мученический венец, и утешать себя будущим райским блаженством, и мыслью о том, что совершенная жертва идет на пользу святой церкви. Жестокость подобной юстиции пытались смягчить возможностью для подсудимого аппелировать в Рим, однако, в реальности подобные аппеляции редко достигали цели.

Таким образом, нам, читатель, предстоит ответить на два достаточно сильно разнящихся между собой вопроса. 1) Был ли Жиль виновен с точки зрения тогдашнего права 2) Был ли он виновен с точки зрения наших с вами современников — что, как мы уже убедились, далеко не одно и то же.

Разбирательство в церковном суде

Additional 38897C 1.jpg
Епископ-судья. - Амброджио да Марлиана (предположительно) «Св. Августин на троне». - III четверть XV в. - Отрывок из неизвестного градуала или гимнографа - Additional 38897C, титульный лист - Британская библиотека. - Лондон.

Епископ имел право принять на себя роль не только следователя, но и обвинителя; однако, чаще назначал прокурором одного из своих помощником (епископских викариев). В случае, если на процессе полагалось изучить большое количество документов или допросить многих свидетелей, в помощь себе он мог назначить конкретно для этой цели одного или нескольких «комиссариев». В подобной роли на процессе Жанны выступал Жан де Фонтен, на процессе Жиля подобную роль берут на себя нотариусы. Эти должностные лица — как правило, их было несколько — выступали на суде в роли письмоводителей, записывая все сказанное во время судебных прений. Черновые записи, которые велись непосредтсвенно в зале суда, позднее, под руководством старшего нотариуса, сводились воедино посредством сравнения и выверки индивидуальных версий, а также при необходимости, переводились на латинский язык. Обычно подобное сведéние происходило на следующий день после заседания, или несколько дней спустя. Перевод зачастую делался уже после окончания процесса, на основе чистовой версии. Кроме собственно письмоводительства, нотариусы, бывшие специалистами «обеих прав» (то есть знатоками светского и церковного законодательств), должны были придавать документам юридически грамотную форму, следя, чтобы вынесенные решения и формулировки не расходились с законами и обычаями королевства.

Опять же, в отличие от инквизиционного суда, всегда бывшего тайным, происходящим при наглухо закрытых дверях, причем со свидетелей и подсудимых брались торжественные клятвы хранить молчание обо всем увиденном и услышанном, обычай галликанской церкви требовал, чтобы суд происходил открыто, и доступ в залу, где шли заседания, имели все желающие (или на языке того времени «идабы народ христианский судил вместе с судьями»). Подобное распоряжение также в какой-то мере затрудняло подтасовки и потенциальную возможность для судей вписыватьв протоколы откровенную ложь. Как мы знаем, подобный порядок был нарушен во время процесса Жанны из-за очень тревожного для судей признака: арестованная стала вызывать во многих свидетелях симпатию, и двое из членов самого суда откровенно объявили о ее невиновности, после чего Кошон счел за лучшее перенести допросы подсудимой в ее камеру, причем вели их избранные люди, в чьей преданности Кошон не сомневался. Позднее это послужит одним из оснований для пересмотра приговора.

В смешанном суде, опять же, в отличие от инквизиционного, свидетели выступали открыто, называя свои имена и фамилии, и объявляли свои показания при немалом стечении народа, порой в присутствии подсудимого, порой — в его отсутствие; причем в последнем случае он имел право прочесть материалы собственного дела, чтобы таким образом подготовить свою защиту. В инквизиционном суде, в том виде, в каком мы знаем его в Испании и Португалии, имена свидетелей не оглашались, допрос их шел при закрытых дверях, в присутствии только лишь нескольких избранных инквизиторов. В суде обвиняемый мог видеть или слышать исключительно «экстракт» из их показаний, что на языке инквизиции значило короткую выжимку, из которой изымались не только имена, но и любые конкретные факты, позволяющие угадать, кто собственно дал показания. Официально это объяснялось желанием защитить свидетелей от возможной мести, в реальности приводило к тому, что подсудимый практически лишался возможности отвести того или иного свидетеля, доказав, что между ними существует жестокая вражда. Суд принимал вещественные доказательства, однако, в большинстве случаев (за их отсутствием) обвинение строилось на показаниях свидетелей. Для осуждения достаточным считались показания известного «канонического» числа добровольных обвинителей (трех, семи… в зависимости от обычаев той или иной земли). Как было уже сказано, обвиняемый мог пригласить свидетелей в свою защиту (в реальности, это часто было затруднено, так как подобные защитники попросту боялись быть вслед за своим родственником или другом обвиненными в ереси). На ранних этапах существования канонического суда подсудимый считался оправданным, если в его пользу под присягой свидетельствовало все то же каноническое число «уважаемых граждан», опровергавшее доводы обвинения. К XV веку подобная практика, однако, почти повсеместно ушла в прошлое, и количество оправдательных приговоров неизменно уменьшалось, что в конечном итоге привело к гибели церковного суда как такового.

Каноническое право позволяло применять к свидетелям пытку, причем специально оговаривалось, что пытать их можно только единожды. Как было уже сказано, в реальности это ограничение легко обходили, объявляя пытку «прерванной», «незаконченной» и возвращаясь к ней столько раз, сколь то было угодно судьям. Показания, данные под пыткой принимались, если свидетель затем подтвержал их «добровольно», то есть вне пыточной камеры. На деле, подобные подтверждения чаще всего давались из страха перед новой пыткой и мало чего стоили.

После того, как свидетельские показания однозначно (с точки зрения тогдашнего права), устанавливали вину подсудимого, ему предлагали «добровольно» признаться в содеянном. В случае подобного признания, обвиняемый, арестованный впервые, полагался «примирившимся» с церковью, «раскаявшимся», и получал сравнительно мягкое наказание. Оно могло сводиться к церковной епитимье (дополнительным постам, молитвам), бичеванию, паломничеству к святым местам, тюремному заключению — временному или пожизненному. На деле, в большинстве случаев у подсудимого не было другого выхода, как признать себя виновным, и чем скорее он это делал, тем более мягкое наказание его ждало. «Подозреваемого», упорно отрицавшего свою «вину» несмотря на свидетельские показания, ждала пытка, теоретически — одноразовая, практически — как придется. Применение ее лицемерно обосновывалось заботой о спасении души еретика. В самом деле, пытка бренного тела была сущей мелочью по сравнению с адским пламенем, и в собственных глазах, церковные судьи полагали себя орудиями божественной «помощи», руководствующимся исключительно соображениями пользы для подсудимого. Выдержавший пытку и при этом продолжавший отрицать свою вину, подсудимый полагался «закоренелым» или «нераскаянным» еретиком, осуждался на высшую меру церковного наказания — вечное отлучение — и передавался в руки светской власти для казни на виселице или на костре.

«Уличенный» в ереси или колдовстве вторично, осуждался на смерть, церковного «милосердия» для него больше не существовало.

Виновен или нет?

Обвинение

Gilles de Rais murdering children.jpg
Жиль де Рэ, детоубийца. - Жан-Антуан-Валентин Фулькье «Жиль де Лаваль, барон де Рэ, предающийся черной магии над детскими телами». - Гравюра. - 1862 г.

Прежде чем начать дискуссию, следует как можно четче оговорить ее рамки. Прежде чем оправдывать или обвинять кого-либо, следует как можно четче сформулировать пункты потенциального обвинения. В чем, по мнению исследователей «нового» течения был виновен (или соответственно, невиновен) наш герой?

К немалому удивлению автора этих строк, ни в одном из их произведений подобного внятного и недвусмысленного списка найти не удалось. Обвинения и оправдания разбросаны мелкими кусочками по сотням страниц, откуда их приходится добывать с немалым трудом. Само по себе это ни о чем ни говорит (кроме испытания для читательского терпения), однако, анализ существенно затрудняет. Попробуем проделать его сами, опираясь на материалы Процесса. Пойдем от малого к большому.

1. Был ли Жиль виновен в нападении на церковь в Сен-Этьенн-де-Мерморт во время пасхальной службы? Рейнах, отец-основатель новых теорий, оставляет этот вопрос без ответа, как впрочем, оставляет без внимания всю биографию нашего героя, непосредственно переключаясь на материалы процесса. Возможно, к этому его побудили ограничения на количество страниц в журнальной статье (хотя, чтобы прояснить вопрос, хватило бы нескольких строчек). Возможно также, что этот вопрос представлялся ему второстепенным и не заслуживающим особого внимания.

Пруто, принимая реальность этого события, немедленно спешит обелить своего героя, ссылкой на его добрые намерения.

В работе с его произведением, читатель, стоит четко понимать разделение между беллетризированным историческим повествованием и романом. В первом случае, автор обязан строго придерживаться существующих фактов, ничего не добавляя и не исключая из их числа, хотя имеет полное право интерпретировать их в пределах своих исторических знаний, и пытаться объяснить желания и побуждения тех или иных персонажей. Примером подобного беллетризированного повествования служат, к примеру, «Исторические биографии» Цвейга, самая известная из которых посвящена жизни шотландской королевы Марии Стюарт. Цвейг, строго придерживаясь исторической канвы, соглашается и спорит с существующими концепциями, выдвигает собственные версии «закулисной истории», стоящей за общепризнанными фактами. Кстати говоря, к тому же стилю изложения относится работа, которую вы сейчас держите в руках.

Наоборот, автор романа волен искажать и домысливать факты, по желанию опуская те из них, которые его по какой-то причине не удовлетворяют, и наоборот, вводя по своему вкусу новые, «неизвестные историкам» (а попросту говоря, не существующие). Это совершенно нормально и естественно, если речь идет о литературном произведении, однако, совершенно недопустимо, если автор подобным образом пытается вести дискуссию на исторические темы. Давайте посмотрим, что происходит в этом случае.

Реальные факты, относящиеся к последним годам жизни нашего героя известны из протоколов суда, «Меморандума наследников» и материалов никогда не состоявшегося Процесса Реабилитации, которые также приведены в «Приложениях» к этому изданию, и наконец, небольшого числа писем, закладных и купчих, хранящихся в архивах Франции. Сухие факты, относящиеся ко времени нападения, на 1992 год (когда была написана работа Пруто) выглядели следующим образом: Жиль продал одно из своих владений Фрерону, доверенному лицу герцога Бретонского. По некоей причине (в те времена неизвестной), поссорившись с покупателем, он напал на него в церкви, заключил в замке, расположенном на территории, куда не распространялась власть бретонских герцогов, и силой удерживал там, требуя отмены сделки. Кроме того, как уже было упомянуто, Рене де ла Сюз, желая оспорить торговые сделки старшего брата, во время Процесс Реабилитации попытался объявить его недееспособным, а все заключенные им договоры — недействительными. Такова сухая фактическая канва. На ее основе Пруто вышивает прихотливое полотно: добрый Жиль продал земли безвольному Фрерону, за спиной которого стоял злобный Малеструа, немедленно принявшийся давить население огромными налогами. Обиженные крестьяне пришли жаловаться старому хозяину, тот, придя в ярость, напал на Фрерона, пытаясь защитить невинных. Курсивом обозначены идеи, привнесенные исследователем из собственной фантазии. Впрочем, понимая, что подобное поведение, более чем нетипичное для аристократа XV века, вызовет сомнения и вопросы, Пруто немедленно пытается пояснить, что нападение совершилось в состоянии временного умопомрачения, ссылаясь при том на слова Рене де ла Сюза. Правда, тот говорил единственно о торговых сделках, но для Пруто это дела не меняет.

И наконец, Байяр, как было уже сказано, самый добросовестный из всей когорты «новых теоретиков», принимая реальность этого события, опять же, с самого начала своей книги (как мы помним — касательно похищения Беатрисы де Монжан), спешит оправдать своего героя за все его художества, уверяя, что подобное поведение было в обычаях века. Утверждение более чем спорное; если насилие и разбой совершались (да и совершаются поныне), точно также можно уверять, что они являются неотъемлемой частью обычаев века нашего. Иными словами, автор явно смешивает два понятия: реальность насилия и его допустимость с точки зрения современников.

К сожалению, в этом случае, исследователь показывает свою не слишком высокую осведомленность, касательно средневековых реалий. «Дневник парижского горожанина», свидетеля, перед которым прошли все ужасы гражданской войны между арманьяками и бургундцами, переполнен проклятий, против грабителей, насильников, и вымогателей всех мастей, превративших пленение беззащитных с целью получения выкупа в доходное ремесло. Церковь грозила подобным преступникам анафемой, королевские законы — виселицей. Естественно, не раз и не два случалось, что высокопоставленный преступник уходил от наказания благодаря деньгам или связям, но к тем, кто не имел столь прочной защиты, правосудие было неумолимо. До наших дней сохранились воспоминания о позорной казни бастарда де Ворю, промышлявшего во время той же войны похищением людей ради выкупа. Не получив желаемого, Бастард устрашения ради вешал своих пленников на раскидистом дереве, в скором времени получившем у местных жителей имя «дерева де Ворю». Захваченный в плен, бастард был осужден королевским судом, с позором провезен через город, и наконец, повешен на собственном дереве. И это при том, что де Ворю похищал простых крестьян, и отнюдь не богатых и уважаемых представителей высших сословий!

2. Был ли Жиль де Рэ виновен в дьяволопоклонстве, колдовстве и сатанизме?

Все трое исследователей, чьи книги были подвергнуты анализу, дружно игнорируют этот вопрос. Из произведений первых двух можно понять, что подобное обвинение несомненно выдвигалось, но показалось для суда недостаточным или сложно доказуемым. Занимался ли подсудимый чем-то подобным, или колдовство и сатанизм были досужей выдумкой продажного суда — ни Рейнах, ни Пруто внятного ответа не дают. Если быть совсем точным, первый из них попросту обходит молчанием этот факт, второй, соглашаясь, что подобные «эксперименты» имели место в реальности, полагает их слишком легковесными и несерьезными для осуждения маршала Франции (ради чего, как мы помним, по его мнению и пришлось срочно сочинять историю с детоубийством). Байяр, весьма старательно исследуя сатанизм и колдовство, в том виде, в каком они существовали в XV веке, также не интересуется вопросом, соответствовало ли правде обвинение, выдвинутое против Жиля.

Подобное небрежение тем более странно, так как все трое сходятся в мысли, что именно обвинение в сатанизме позволило привлечь Жиля к суду церкви (в противном случае, ему следовало предстать исключительно перед светским судом Парламента) и оказаться во власти герцогского ставленника Малеструа, подписавшего ему смертный приговор. Отметим для себя этот интересный факт, и пойдем далее.

3. Был ли Жиль виновен в насилии и убийстве детей? Именно этот момент, и похоже, что большей частью он, интересует последователей «новых» теорий. Скороговоркой пропустив всю предысторию вопроса, они со всем своим искусством, интеллектом и сарказмом обрушиваются на церковный и светский суд, приговоривший к казни невиновного. Однако, опять же, невиновного в чем?

Рейнах полностью отвергает как инсинуацию все обвинения такого рода, полагая, что было бы нелепостью обвинять Жиля, постоянно окруженного детьми своей певческой капеллы, которых он баловал и осыпал милостями, в жестокости в отношении их сверстников.

Для Пруто Жиль без сомнения был гомосексуалистом. Автор тут же спешит оправдать его в этом вопросе, вполне справедливо указывая, что «содомский грех» был распространен в армии и в церкви, но совершенно категорически открещивается от самого предположения, что барон убивал своих партнеров. Более того, Пруто пытается уверить читателя (не без оснований указывая на материалы Процесса), что барон большей частью ограничивался мастурбацией, не доходя до самого акта насилия (да простит нас читатель за физиологические подробности, но в подобной теме от них не уйти).

И наконец, Байяр, не желает входить в подробности, ограничиваясь указанием на то, что Жиль был осужден на основе клеветы. Клеветы в чем именно — остается неясным.

Таким образом, нам остается прийти к выводу, что в этом конкретном вопросе, последователи «новых теорий» вольно или невольно рассматривают вопрос с точки зрения нравов и обычаев нашего времени. Обвиняя или оправдывая Жиля, они по большей части руководствуются доводами, на основании которых действовал бы современный суд, и приводят «оправдания», должные импонировать герою в глазах наших современников. В самом деле, превращение нашего барона в подобие Робин Гуда, атакующего церковь, чтобы спасти от жадности нового владельца своих крестьян в реалиях Средневековья было бы тяжким преступлением, но в XXI веке мы, сызмальства выросшие на сказках о благородных разбойниках, воспринимаем более чем благосклонно. Кстати говоря, в этом случае Пруто и не скрывает своих намерений, объявляя на страницах своей книги, что желает пересмотреть дело Жиля по законам «демократического общества». Обвинения в колдовстве и поклонении дьяволу были бы нелепы в современном суде, и все трое авторов, не сговариваясь, опускают их. И наконец, детоубийство, скандальное и отвратительное с точки зрения и современной и средневековой, конечно же, подвергается особо тщательному разбору. Надо сказать, что это несколько странно смотрится в книге Байяра, защищающего средневековое «право на применение силы». Чем в этом случае насилие над взрослыми отличалось от насилия над детьми — непонятно. Впрочем, пойдем далее.

Вопрос о справедливости судебного разбирательства

Мы можем только догадываться, почему для проведения откровенно «дутого» процесса епископ Малеструа и герцог Жан выбрали именно осень 1440 года. Обычно предполагается, что началом тому послужил один документ, более чем опрометчиво подписанный нашим героем. Это купчая на несколько замков и сеньорий, принадлежавших баронам де Рэ, которые Жиль готов был уступить герцогу Жану на шесть лет с правом их дальнейшего выкупа. Документ этот реально существует, и хранится (или по крайней мере, хранился ранее, в департаменте Атлантическая Луара под номером Ms. в научный обиход его ввел аббат Эжен Боссар. Вполне возможно, что уступать полученное таким образом герцог Жан и его верный клеврет вовсе не собирались, и потому поспешили разделаться с владельцем. Кроме того, вполне вероятно, что на руку будущим судьям сыграли еще несколько моментов. Во-первых, нападение на Сен-Этьенн-де-Мерморт, ставшее непосредственным предлогом к началу разбирательтсва. Упустить столь удачный момент, когда барон де Рэ сумел возмутить против себя общественное мнение всего региона было, как минимум, неразумно. Кроме того, король Карл, занятый войной против англичан, был в достаточной мере слаб, чтобы помешать своему бретонскому вассалу использовать столь удачно подвернувшийся шанс. Не забудем также, что в это время начинается коренная реформа французской армии — под эгидой незабвенного Ришмона вместо разрозненных отрядов дворянской конницы и наемиков, готовых служить любому, кто больше заплатит, создается кадровое, хорошо обученное войско, должное содержаться в стране во времена как военные и мирные, на основе специально для того утвержденного налога. Ждать, когда усилившийся монарх обеспокоится тем, чтобы пресечь любые поползновения бретонского герцога к увеличению влияния и власти — было как минимум, глупо. Кроме того, как было уже сказано, от неразумного и своевольного владельца замка Тиффож отвернулась влиятельная родня, и столь же влиятельные друзья — профессиональные военные на королевской службе. Упускать столь счастливое стечение обстоятельств было бы, опять же, глупо.

Начиная процесс, Малеструа во всеуслышанье объявлял, что делает это «в ответ на мольбы народа», чтобы расследовать страшные преступления, слухи о которых не могли оставить его равнодушным. Несомненно, эти слова мало чего стоили, и были бы сказаны в любом случае — будь процесс действительно честно проведенным от начала и до конца, или же сфальсифицированным.

В данном конкретном случае, ничто из того, что нам известно о биографиях бретонского герцога Жана V и епископа нантского де Малеструа не позволяет увидеть в них борцов за абстрактную справедливость или живое воплощение христианских идеалов. Это были люди своего века, органично вписывавшиеся в реалии Столетней Войны и многолетнюю борьбу всех против всех во имя сохранения и увеличения собственной власти, влияния и богатства.

Несомненно, процесс против Жиля был «дутым», если почитать под этим словом то, что за внешней оболочкой христианского благочестия и пышных слов о борьбе за божье дело и утверждение праведности на Земле стояли вполне различимые интересы тех или иных людей и групп, а реальным призом в этой игре выступали богатейшие земли барона де Рэ а также уникальный по сути своей шанс переломить многолетний феодальный баланс сил в свою пользу. Более того, стоит согласиться с ревнителями «новых теорий» в том, что в этом случае разыгрывалась та же карта, что и с Жанной: осужденный церковью еретик вместе с жизнью по необходимости лишался всего имущества, причем имущество это (в отличие от осуждения светским судом) наследники не имели права истребовать назад. Более того, сама подобная попытка могла послужить к нешуточной дискредитации: попытка обелить еретика навлекала весьма опасное для того времени подозрение в ереси на любого, кто попытался бы ее предпринять.

Все это сомнению не подлежит, более того, было бы удивительным ожидать иного, когда в качестве подсудимого выступала такая фигура, как маршал Франции и один из богатейших вассалов Анжу и Бретани, а призом победителю выступала возможность стать (пусть на время) ключевым игроком на Французском севере. Этот вопрос ясен, но остаются другие.

Начнем с того, что сторонники «новых теорий» по сути своей полагают, что «дутый» процесс мог быть организован исключительно против невиновного, что на самом деле далеко не бесспорно. Если на кону стояли деньги, земли и власть, то виновность или невиновность Жиля де Рэ не имела ни малейшего значения. Он был бы осужден в любом случае, и в любом случае, доля проигравшего отошла бы в руки более сильного. Более того, виновность (предположим сейчас такую возможность в качестве гипотезы) объективно играла бы на руку Жану де Малеструа, облегчая ему поставленную задачу. Основой обвинения можно было бы сделать реальные факты, а при их недостатке, добавить к тому вымышленные или раздуть скромную муху до размеров слона.

Не стоит забывать еще один момент. Решение епископского суда не являлось истиной в последней инстанции, об этом, кстати говоря, был отлично осведомлен сам подсудимый, как мы с вами помним, угрожавший своим судьям апеляцией в Рим. Случаев, когда верховный понтифик отменял принятое решение и оправдывал обвиняемого было немного — и все же, подобные прецеденты существовали. Этой проблемой, кстати говоря, с самого начала озадачивался Пьер Кошон — судья Жанны, стараясь сделать свой (изначально политический, в чем не обманывался никто) процесс идеальным с точки зрения юрисдикции того времени, и тем самым лишить адвокатов противной стороны возможностей оспорить таковой. У Кошона не получилось, так как противница оказалась слишком разумной, не позволявшей загнать себя в теологические ловушки, и посему епископу-судье пришлось шаг за шагом отказываться от своей первоначальной концепции, вплоть до того, чтобы поперек всем обычаям, удалять свидетелей во время допросов, и вести их при плотно закрытых дверях, в камере подсудимой. Как убедится внимательный читатель, перелистывая страницы Оправдательного Процесса Жанны, именно подобные подтасовки и отступления от тогдашних обычаев и законов послужили обоснованием для кассации приговора. Подобная же возможность вряд ли была секретом от епископа Малеструа — посему, он должен был озадачиться необходимостью сделать процесс как можно менее уязвимым для потенциальных оппонентов. А что для этого лучше, чем уменьшить до абсолютного минимума количество «дутых» фактов?

Как мы помним, Матеи Казаку также обратил внимание на весьма любопытный момент: население столицы бретонского герцогства составляло не более 15 тыс. человек, и слухи о похищении детей, без сомнения, ходившие уже за несколько лет до ареста барона, не могли через посредство приходских священников не достичь ушей епископа Малеструа. Таким образом, в случае если наш герой был невиновен, вопрос был в том, чтобы накопить их в достаточной степени и пустить в дело, когда в этом будет необходимость. В случае виновности, преступление епископа становится более тяжким: зная о происходящем, он благополучно молчал, накапливая доказательства, в ожидании момента, когда они станут востребованы — по сути дела, потакая убийце, увеличивая количество его жертв. Иными словами, процесс был преступен в обоих случаях, но проблему виновности или невиновности нашего барона, констатация этого факта разрешить не может.

Примечания

  1. Prouteau, 1992, p. 32
  2. Prouteau, 1992, p. 34-35
  3. Prouteau, 1992, p. 36-37
  4. Prouteau, 1992, p. 44-47
  5. Prouteau, 1992, p. 48-54
  6. Prouteau, 1992, p. 99
  7. Prouteau, 1992, p. 116
  8. Prouteau, 1992, p. 122
  9. Prouteau, 1992, p. 127
  10. Prouteau, 1992, p. 117-124
  11. Prouteau, 1992, p. 137
  12. Prouteau, 1992, p. 130
  13. Prouteau, 1992, p. 132
  14. 14,0 14,1 Prouteau, 1992, p. 134
  15. Prouteau, 1992, p. 142
  16. Prouteau, 1992, p. 149
  17. Prouteau, 1992, p. 146
  18. Prouteau, 1992, p. 194-257
  19. Bayard, 2007, p. 418
  20. Bayard, 2007, p. 104
  21. Bayard, 2007, p. 237
  22. Bayard, 2007, p. 235-236
  23. Bayard, 2007, p. 241
  24. Bayard, 2007, p. 246
  25. Bayard, 2007, p. 242-246
  26. 26,0 26,1 Bayard, 2007, p. 419-424
Личные инструменты