Жан де Дюнуа, Орлеанский Бастард/Глава 2 Наемник на королевской службе

Версия 14:56, 21 июля 2017

Боевое крещение

Рядовой конник

Одна из битв Столетней войны.. Жан-Филипп Ларивьер «Дюгеклен в битве при Кошерели». - Холст, масло. - 1839 г. - Галерея сражений. - Версальский дворец. - Версаль Франция

Между тем, вести с западной границы внушали тревогу. 29 июня 1417 года разбив наголову сторожевую французскую эскадру, уже вторая по счету английская армия под командованием самого короля высадилась на берег в бухте Ла-Тук. Французские принцы, занятые своей бесконечной склокой, почти не обратили на это внимания. Для Арманьяка было куда важнее, что бургундский герцог возобновил наступление на Париж, и 21 сентября занял Монруж. Навстречу ему должны были выступить войска под командованием Таннеги дю Шателя, к которому был приписан и наш герой. Посему, навсегда распрощавшись со своей возлюбленной, и конечно же, опечаленный этим расставанием, он отправился в свой первый поход. Надо сказать, что схватка была недолгой, войска бургундца разбились о Корбей, в котором заперся один из лучших капитанов на службе королевы Иоланды — Арно де Барбазан, и потерпев болезненное поражение от войск Таннеги, были вынуждены уйти прочь; по словам хрониста «убедившись, что ему никоим образом не проникнуть в Париж, в то время как те, кто к нему были расположены, убедились, что им никоим образом невозможно будет получить желаемое», Жан Бургундский отступил в Монлери. Таким образом, наш Бастард принял боевое крещение, надо сказать, показал себя с лучшей стороны. Как обычно бывает, ссора между двумя пошла на пользу третьему; англичане за это время успели занять Кан, где один за другим высаживались новые отряды, и развить наступление на Нижнюю Нормандию, желая превратить ее в плацдарм для завоевания всего королевства. (96). Впрочем, наш Бастард пока об этом не знает, и очень горд своей первой победой.

Ему хватало самообладания не обращать внимания на хихиканье и шепотки за спиной, и делать вид, что он не слышит фривольных шуточек на тему «Бастард короля — принц крови, бастард принца — простой дворянин!» Юный Жан прекрасно знал себе цену, и не ошибся. В скором времени ему пришлось выступить в поход во второй раз, теперь — под началом Раймоне де ла Гера — одного и ближайших ставленников Бернара д’Арманьяка. Надо сказать, что этот забияка-гасконец носил фамилию более чем подходящую для подобных случаев — ла Гер по-французски значит «война»! Головорезы ла Гера даже среди много себе позволявших солдат того времени выделялись буйством и жадностью до грабежей, но и воевать они умели более чем достойно. В этом первой для нашего героя битве в открытом поле — при местечке Мерю, в которой он участвовал пока на правах простого конника, противник был разбит и бесславно бежал вплоть до Шартра и Дрё. Конечно же, это была заслуга не единственно Жана Орлеанского, но показал он себя с самой лучшей стороны. Более того молодой храбрец уже успел обратить на себя внимание, и даже получить свое первое поощрение от командующего^[1].

В столице было опять неспокойно. Со стороны нового властителя Парижа — графа Арманьяка, это было непростительной ошибкой: выпустив из рук Изабеллу Баварскую, он мало того, что терял на нее всякое влияние, но практически вынуждал слабохарактерную королеву Франции, тяготившуюся своим более чем скромным существованием, просить помощи у бургундца. Иногда утверждают, что ситуация развивалась с точностью до наоборот: изворотливый герцог Жан первым установил контакт с турской узницей, предложив ей свое содействие. Но дела это не меняет. Так или иначе, раздосадованный очередным поражением, Жан Бесстрашный, отступив в Шартр, а затем в Труа (где население в очередной раз приняло его как освободителя) 2 ноября приказал Гектору де Савезу во главе отряда из 60 солдат освободить королеву. Без всякого труда разогнав приставленную к ней охрану, Савез тремя днями позднее с триумфом доставил пленницу в Блуа. Благодарная Изабелла, подняв с колен Жана Бесстрашного, со всей благосклонностью заявила ему, что «ныне я вижу, сколь вы всегда радели о благе монсеньора (то есть короля), его наследниках, его королевстве и общественном благе». Таким образом, перемена союзника состоялась, и бывшая сторонница орлеанской партии уже окончательно оказалась на стороне Жана Бесстрашного. Вас это удивляет читатель?… 8 днями позднее в Амьене для нее начало обустраиваться подобие «теневого» правительства, конечно же, под предводительством Жана Бесстрашного, и во все стороны полетели письма, призывавшие французов повиноваться отныне приказам королевы, которая как известно, еще в 1403 году была объявлена регентшей королевства при безумном супруге. Приказ этот, правда, был давным-давно отменен, но кому было до этого дело?…^[2]

Между тем английское наступление продолжается, на очереди — Нижняя Нормандия, откуда открывается прямой путь к столице королевства. Крепости сдаются одна за другой, пока единственным островком сопротивления не остается Руан — второй по величине город королевства после Парижа. Горожане полны решимости сопротивляться нашествию, но силы неравны, помощь от короля, на которую возлагалось столько надежд так и не появляется, да и не мудрено, двор занят склокой между арманьяками и бургундцами. Можно спорить и сомневаться в том, действительно ли комендант (или как тогда говорили, капитан), руанского гарнизона, Ги Ле Бутелье, подданный бургундского герцога, посодействовал сдаче города, ситуации это не меняет. Забегая вперед, скажем, что шесть месяцев спустя Руан падет, и английский король с триумфом въедет в побежденную столицу Нормандии. Этот город на много лет останется под его владычеством, превратившись в плацдарм, откуда против Юга, оставшегося верным французской короне будут направляться новые и новые силы захватчиков. Однако, вернемся в столицу.

Возвращение в Париж

Изабелла Баварская. Неизвестный художник «Дарение книги» (фрагмент). - «Книга королевы» - Harley 4431 f. 3 — ок. 1410-1414 гг. - Британская библиотека, Лондон

Единственной, сумевшей сохранить ясную голову в общем хаосе и отчаянии, была Иоланда Арагонская — супруга анжуйского герцога, носившая также титул королевы Сицилии. Умная и хладнокровная женщина, блестящий политик и стратег, она прекрасно понимала, что любая попытка остановить англичан заранее обречена на поражение, пока страна снедаема гражданской войной. Поставив себе цель любыми путями прекратить противостояние арманьяков и бургундцев, будущая теща Карла VII двигалась к ней с удивительным упорством, которое не могли сломить никакие неудачи.

Итак, в первую очередь, ей удалось добиться, чтобы 6 ноября регентом королевства был провозглашен новый дофин — Карл, как мы помним, товарищ нашего героя по детским играм. Таким образом, «правительство королевы» лишалось даже тени законности. Чтобы обезопасить себя хотя бы с одной стороны, парижскому правительству удалось заключить с англичанами перемирие на 10 следующих месяцев. Развивая успех, через посредство вечно колеблющегося и осторожного герцога Бретонского, Иоланде удалось пригласить противоборствующие стороны на переговоры в Труа. Вместе с ней от партии арманьяков здесь присутствовал Филипп Вертю — средний сын Валентины, единственный из трех братьев Бастарда, который, как мы помним, оставался в Париже и тем самым избег плена или гибели на поле Азенкура. В качестве посредников вместе с Жаном Бретонским на переговорах присутствовали двое посланников новоизбранного папы Римского Мартина V. Переговоры зашли в тупик. Амбиции бургундца оказались непомерны: он требовал для себя власти над страной, с полного «согласия короля и королевы, и его личного». Два самолюбия схлестнулись без всякой возможности одержать верх над противником: дофин, разьяренный высокомерием и наглостью бургундца, и Жан Бесстрашный, озлобленный против этого мальчишки, закрывавшего ему путь к единоличной власти. Коротко говоря, канцлер короны объявил соглашение невозможным, как «противное королевской чести».

Между тем Бастард продолжал оставаться в действующей армии, 13 ноября мы видим в составе отряда, осаждающего Мерю, в следующие несколько дней ему довелось участвовать в стычках с бургундцами под Понтуазом, Шартром и Дрё. Во второй половине месяца ненадолго вернувшись в Париж, он вынужден был распроститься с надеждами на отдых, так как в столице созрел очередной пробургундский заговор. Вооруженный отряд должен был захватить предместье Сен-Марсо, предупрежденные буквально в последний момент сторонники «арманьяков», успели вооружиться и буквально с налета вступить в бой и отбросить назад головной отряд пробургундски настроенных заговорщиков. Среди прочих, в этом бою сражался наш Бастард; к счастью, схватка эта была недолгой, догадавшись о том, что атака не стала для «арманьяков» неожиданностью, плохо организованные мятежники поспешили убраться прочь^[3].

Королевский совет тем временем развил отчаянную активность, рассылая по городам и весям категорические приказы не подчиняться «самозванному правительству королевы»^[3]. Чтобы закрепить за собой симпатии населения Париж даровал амнистию и полное забвение прошлого «всем церковникам, знатным, рыцарям и оруженосцам, гражданам и иным обитателям добрых городов и крепостей, а также всем прочих нашим вассалам и подданым». Особого успеха эта мера не имела, да и не могла иметь, так как в те же «города и крепости» во весь опор неслись посланцы герцога бургундского, требуя присяги королеве-регентше, и в качестве поощрения обещая освободить всех «верных подданных» от всех и всяческих налогов. Словесная демагогия вновь одерживала верх, благо, находилось много желающих в нее в очередной раз поверить. 23 декабря «теневое правительство» во главе с королевой перебралось в Труа, 6 и 10 января специальными указами, герцог бургундский даровал ему право чеканить собственную монету. Страна была разорвана пополам^[4], бургундские солдаты «вершили всевозможные злодеяния, каковые можно было учинить, как то мародерство, грабеж, убийства, величайшие притеснения, над женщинами надругались и брали их силой, и врывались в церкви также силой или иными к тому способами, и грабили таковые, и часть из них сжигали огнем» — свидетельствует в своей «Хронике Карла VI» Жан Жювеналь дез Юрсен.

Жан Орлеанский, успевший за это время вернуться в столицу, всеми фибрами души почувствовал царившую в городе атмосферу уныния, жители Парижа, доведенные до последней крайности готовы были принять «кого угодно, лишь бы таковой сумел установить мир!» Король не появлялся на людях, в очередной раз страдая припадком умопомешательства, королева бежала, дофин был слишком юн и неопытен, чтобы хоть как-то повлиять на ситуацию. Впрочем, вокруг этого центра власти, — пусть еще в достаточной мере слабого, начало формироваться ядро, способное со временем вернуть стране утерянное благополучие. Многоопытная королева Иоланда, в скором времени — теща наследника престола, сумела окружить его дальновидными советниками. Среди них выделялся Робер ле Масон, сеньор де Трев, «клирик весьма рассудительный и разумный»; впрочем, пробургундски настроенный Париж его не любил; Горожанин, оставивший для нас свидетельства настроений столичного населения с неудовольствием называет его «худшим из всех, носящих перевязь» — то есть бывших на стороне дофина и Бернара д’Арманьяка. Среди ставленников королевы Иоланды также выделялся Жан Луве — запомните это имя, читатель, он еще не раз встретится нам на этих страницах. президент счетной палаты провансальской столицы — Экса, носивший также титул «Президента Прованса»^[4]. Это ушлый финансист обладал воистину удивительным свойством изыскивать деньги в разоренной дотла стране: в частности, ему каким-то непостижимым образом удавалось выведывать местонахождения тайных монастырских хранилищ, в которых опальная королева в течение двадцати последних лет прятала свою казну — раскрытые тайники немедленно опустошались и найденное пускалось в дело.

Пленник бургундцев

Сен-Жермен-ан-Ле. Старый замок, бывший тюрьмой для нашего героя.

Противостояние уже в достаточной мере измотало обе стороны, которые все больше склонялись к хотя бы временному перемирию. Пользуясь тем, что самый непримиримый среди «дофинистов» — Бернар д’Арманьяк отправился осаждать Санлис, Иоланда немедленно отправила в Труа, где продолжал обретаться бургундец со своей сообщницей королевой Изабеллой, формальное посольство под руководством старшего брата нашего Бастарда — Филиппа Вертю и двух кардиналов новоизбранного папы Мартина V. Надо сказать, что эти первичные переговоры были успешны уже в том, что посланцы обеих сторон договорились о новой встрече в монастыре Ла Томб, по соседству с Монтеро (в скором времени этот город обретет долгую зловещую славу…)

Впрочем, этот второй раунд переговоров, едва начавшись зашел в полный тупик, герцог Бургундский требовал от противной стороны безоговорочной капитуляции, и передачи королеве (читай — себе любимому) всех властных полномочий и полного контроля над страной. Со своей стороны «дофинисты» настаивали на соблюдении аррасского договора, и возвращению обеих враждующих сторон на исходные позиции^[5]. Окончательное соглашение было невозможно, и что здесь было удивительного?… Впрочем, королева Иоланда, не имевшая привычки опускать руки даже в самых тяжелых ситуациях, сумела через своих посланцев выторговать у Жана Бесстрашного обещание ни к кому не питать мстительных чувств, но употребить всю свою энергию на благо королевства (ясно было, что герцог эти обещания нарушит, но в начале это давало возможность хотя бы выиграть время). В обмен, бургундцу давалась возможность въехать в Париж, и занять свое законное место в королевском совете. Весть о том, что долгожданный мир наконец заключен (скажем так, достаточно преждевременная, но всем так хотелось верить в лучшее!), достигнув столицы, вызвала среди обывателей настоящий взрыв ликования. На улицах жгли праздничные костры, на которых жарились целые туши быков и баранов, «добрые горожане» выкатывали из погребов последние запасы вина, у бочек выбивали днища, предоставляя всем желающим вдосталь угощаться их содержимым. Впрочем, радости этот суждено было недолгое существование. Королевский канцлер Анри де Марль наотрез отказался приложить к договору большую печать. Бернар д‘Арманьяк, успевший за это время занять Санлис, во весь опор примчался в отбившуюся от рук столицу, и обозвав «предателями» всех, присягнувших на верность этому договору, объявил, что не переступит порог королевского совета, прежде чем пораженческий, по его мнению договор не будет аннулирован. Это станет его последней ошибкой.

Весть о том, что «арманьяки не хотят мира» на исстрадавшихся парижан произвела эффект ушата холодной воды. Рушились надежды на возвращение спокойствия, сравнительной безопасности, сытости — конечно же, под властью герцога бургундского; но в худшем случае — кого угодно, лишь бы кончилась бесконечная мука. Анти-арманьякский заговор сложился мгновенно. Нельзя сказать, что правительство не почувствовало изменения в настроениях жителей столицы. Было приказано усилить караулы у ворот, наш Бастард, успевший немного отдохнуть под гостеприимным кровом Богемского отеля (как мы помним, резиденции герцогов Орлеанских в столице), получил срочный приказ вместе со своим отрядом взять под охрану ворота Сен-Жермен.

День 28 мая 1418 года выдался хлопотным, к наступлению темноты умаявшись окончательно, Жан Орлеанский отправил на пост ночную стражу, а сам устроившись в покоях начальника охраны у Сен-Жерменских ворот решился ненадолго закрыть глаза^[6]. Ни он, никто иной среди «арманьяков» еще не знал, что заговорщикам некоторое время назад удалось договориться с Вилье де л’Иль-Адамом, капитаном Понтуаза на службе герцога бургундского, и большим любимцем парижан и в это время к воротам неслышным шагом подобрался бургундский отряд. Согласно версии, устоявшейся в исторической науке, юный Перрине Леклерк, сын торговца железом, исхитрился этой ночью вытащить из-под подушки своего отца ключи от ворот, стража, благополучно спавшая, (а быть может, сочувствовавшая заговорщикам?) не сумела или не пожелала помешать тому, что один за другим Перрине открыл три висячих замка и вместе с такими же склонными к авантюрам приятелями, снял с ворот два тяжелых засова, препятствовавших неприятелю проникнуть в город.

Ворота распахнулись настежь, и с криком «Богородица! Бургундия!» войска Л’Иль-Адама ворвались в город. Навстречу им высыпало порядка тысячи двухсот жителей города, вооружившиеся кто как мог — ржавыми мечами, вертелами, дубинами, у Малого Шатле они соединились с войсками бургундского герцога; коротко говоря, через несколько часов арманьяки были выбиты из столицы прочь. Бастард проснулся от шума и грохота, и не успел даже вскочить с постели, как на него навалились сразу трое бургундских солдат. Ни о каком сопротивлении не могло быть и речи, пленника немедленно скрутили, взгромоздили на лошадь и в таком виде доставили в Сен-Жермен-ан-Ле. Несложно догадаться, какой бессильной яростью пылал наш герой, в особенности его гордость язвило то, что некий бургундский солдат, навсегда оставшийся неизвестным, сорвал у него с шеи серебряную цепь Ордена Дикообраза — высокую награду, полагавшуюся только дворянам не менее чем в пятом поколении, последнюю память об отце… Впрочем, он не знает, что ему сказочно повезло, эта весьма неприятная ситуация спасла его от неминуемой гибели от рук пьяной от крови парижской толпы — уже третий раз за его пока еще недолгую жизнь. Воистину, наш герой был не только Красавчиком, но и умудрился родиться в рубашке. На следующие двадцать семь месяцев он выпадает из нашего повествования, так как все это время ему предстоит, изнывая от безделья и скуки, обретаться за решеткой, под бдительным присмотром бургундской стражи. Документы об этом малоприятном периоде его жизни до нашего времени не дошли, остается только догадываться, что с ценным пленником, обращались в достаточной мере, сносно. Вернемся в Париж.

Интерлюдия

Зов гильотины

Убийства на парижских улицах. Неизвестный художник «Бунт 1418 года». - Марсиаль Оверньский «Вигилии на смерть короля Карла VII» - Ms. Fr.5054 f. 58 — ок. 1483 гг. - Национальная библиотека Франции, Париж

Старый вояка Таннеги дю Шатель, всю жизнь остававшийся правой рукой Людовика Анжуйского, а после его смерти – королевы Иоланды, был не из тех, кого можно застать врасплох. Догадавшись по ночной суматохе и лязгу оружия, что в городе начался мятеж, он поднял с постели дофина, безмятежно спавшего в ту ночь в уютном особняке на улице Пети-Мюск. Садами, скрываясь от людей, в одном лишь «утреннем платье» - или говоря современным языком, в сорочке, дофин в сопровождении своего спасителя, никем не узнанный в темноте сумел добраться до Бастилии. Здесь его дожидался Филипп Вертю, также едва не чудом сумевший ускользнуть от бургундских солдат, и верный канцлер Жан Луве. На импровизированном совещании было решено, что дофину следует немедленно уехать прочь, не рискуя из-за промедления оказаться в руках бургундских властей, тем более что здесь, у ворот Сент-Антуан, начинались дорога на Мелён. Луве сумел достать лошадей, вместе с дофином и Филиппом Вертю, не теряя времени, он вскочил в седло. Остатки арманьякского гарнизона заперлись в Бастилии. Из страха перед погоней, дофин несся прочь сломя голову, прервав бешеную скачку лишь в Шарентоне, но и здесь он остановится всего лишь на короткое время, чтобы в таком же безумном темпе нестись на Юг – на Луару, под защиту анжуйских войск, рядом с ним не отставая ни на шаг скакал Филипп Вертю. Без всяких приключений, им удалось достичь Жиена, и лишь там вздохнуть с облегчением. Дело было сделано.

Что касается мятежной столицы, канцлера Анри де Марля, во всеуслышание заявившего, что он не утвердит королевской печатью разрешение для бургундца въехать в столицу, выволокли из постели, чтобы затем водворить в тюремную камеру в Малом Шатле. Бернарa д’Арманьяка, успевшего скрыться в доме какого-то ремесленника, чье имя история не сохранила, схватят 31 мая, после того, как хозяин дома сочтет за лучшее выдать своего невольного «постояльца» новым властям. За ним последуют Жан Годе, капитан королевской артиллерии, аббат Сен-Дени, Реймоне де ла Гер (бывший начальник нашего Бастарда) и менее известные личности. Впрочем, успокоить городскую чернь, вкусившую крови, будет не так-то просто. Жан Бесстрашный не спешил в Париж, занятый в Монбелиаре переговорами с посланцами немецкого императора – как и в прочие времена, бургундец использовал любую возможность для приумножения своих земель(102). Шестого июня в городе вновь вспыхнули беспорядки, немногочисленным бургундцам, не имевшим сил, чтобы противостоять разгулу толпы, оставалось думать лишь о собственной безопасности. Новый прево Парижа Ги де Бар, осажденный в собственных апартаментах разъяренной толпой, требующей крови «предателей», в ужасе только и сумел ответить «Друзья мои, поступайте как сочтете нужным!» Большего не требовалось. Немногие из бургундцев, сохранившие верность присяге и хоть каким-то понятиям о чести, озаботились о том, чтобы перевести пленных дофинистов в тюрьму Консьержери – гораздо более укрепленную и способную противостоять нападению чем Малый Шатле. 7 июня последние «арманьяки», запершиеся в Бастилии сделали неуклюжую попытку вернуть себе город, что только подлило масла в огонь. На улицах начались убийства, всего в этот день от рук парижской черни пало до 600 человек. Безвестный Горожанин, сохранивший для нас описание этих страшных дней, рассказывает о том, что трупы валялись на улицах «подобно свиным тушам», - устрашения ради их запрещалось хоронить. Бродяги и нищие срывали с погибших одежду и даже нижнее белье, «ежели была малейшая возможность таковое продать». Пьяная от крови толпа осадила Бастилию. Вы думаете, дорогой читатель, что крепость эту взяли штурмом единственный раз, который увековечен ныне в празднике 14 июля? На самом деле это далеко не там, городская твердыня, уже в те времена вызывавшая к себе ненависть как «оплот тирании» не один и не два раза вынуждена была сдаваться на милость городской черни.

У этой огромной крепости была своя ахиллесова пята – расположенная среди города, Бастилия не имела собственных запасов продовольствия, так что принудить крепостной гарнизон к сдаче голодом было делом только времени. Понимая неизбежность подобного финала, комендант Бастилии предпочел на почетных условиях сдаться бургундскому капитану де л’Иль-Адаму, известному своим благородством, предварительно выторговав клятвенное заверение, что всем до единого пленникам сохранят жизнь. Удовлетворенная столь простым решением проблемы, толпа отнюдь не желала расходиться. В полном составе она расположилась на площади Мобер, куда по жаркому летнему времени были выкачены бочки вина, и вряд ли стоит удивляться, что у среди подогретого винными парами, вкусившего в достаточной мере крови, парижского люда, неизвестно откуда взялся и сам собой стал распространяться слух, что «арманьяки» уже осадили ворота Бордель и Сен-Жермен-ан-Пре и вот-вот ворвутся в город. На Париж уже стали опускаться сумерки, когда разъяренная этой умело состряпанной ложью толпа кинулась громить тюрьмы. Под натиском черни пали Большой и Малый Шатле, Консьержери, Сен-Мартен-ан-Шамп и наконец, Тампль. Убийства, были организованы если можно так выразиться, «промышленным способом». Первая группа убийц по имени выкликала обреченных, и прячась за дверью камер, ожидала, когда они вынуждены будут низко наклониться, чтобы протиснуться в дверной проем. В этот момент им на головы обрушивались удары боевых молотов и свинцовых грузил, залитых кровью, еще живых людей, вторая группа волокла наружу, чтобы продемонстрировать толпе, что очередной дофинист получил «заслуженное наказание», и наконец, третья группа, сваливала трупы в общую кучу во внутреннем дворе. Впрочем, в Шатле тюремная охрана попыталась оказать нападающим сопротивления, и была безжалостно уничтожена вместе с узниками, сопротивлявшимися с мужеством отчаяния. По свидетельству очевидцев, обреченные умирали с криками «Да здравствует дофин!», так же как их далекие потомки в 1768 году будут подниматься на эшафот, возглашая «Да здравствует король!». Невыученный урок истории повторится вновь с неумолимой необходимостью. «Зов гильотины» прозвучавший в первый раз в 1418 году будет возвращаться вновь и вновь, лишь усиливая свой размах во время каждой следующей революции, не избегая и России. Что делать, если убийства не приносят желанный плодов и жизнь не меняется к лучшему? Убивать снова и снова, топить в крови город, страну, доводя себя до умопомешательства, пока не найдутся те, что оказавшись у последней крайности, сметут самих палачей. Эхо 1418 года будет звучать вплоть до середины ХХ века – и еще большой вопрос, читатель, остановится ли оно после этого, или просто затаившись, ждет своего часа. Вернемся.

Примечания